Часть 5. Сергей Юрский – режиссер и актер своих спектаклей
Перед вами записки зрительницы, причем записки не всегда последовательные. Я в драматическом театре благодарный зритель. Меня поражает само это чудо – игра актера.
Конечно, есть профессия и мастерство. Но из каких глубин подсознания приходит умение перевоплощаться в другого человека? Или – еще бессознательнее – публичное использование своей жизни под светом софитов? Встреча актера и зрителя сродни любви. Либо возникает, либо нет. Игра актера, его связь через рампу со зрительным залом – как и любовь – это чудо, это – явление нематериального мира.
Моя зрительская любовь к Юрскому-актеру – это любовь с первого взгляда. Вернее – с первого звука. В далекой молодости я попала на спектакль БДТ «Горе от ума». Шла я в театр с предубеждением, потому что слышала разговоры, что это – «не Грибоедов, а Юрский – не Чацкий».
Чацкий выбежал на сцену и (опустившись на колени перед Софьей) начал: «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног...». Это я привожу цитату, потому что знаю «Горе от ума» почти наизусть. На самом деле, я этих слов в спектакле не помню. От первой же интонации, с которой Чацкий обратился к Софье, и до середины спектакля у меня провал в памяти: первое впечатление было подобно эмоциональному шоку. И с тех пор я – неизменная, восторженная зрительница Юрского-актера, Юрского-чтеца и режиссера.
Начинала я снимать телевизионные постановки Юрского в 1971 году с «Фиесты». В ней были заняты ведущие актеры БДТ: Наталья Тенякова, Владислав Стржельчик, Владимир Рецептер и другие.
Словом, цвет БДТ! На роль Матадора Педро Ромеро режиссёр пригласил начинающего, но уже известного балетного танцовщика Михаила Барышникова. Барышников и привел меня с собой на репетицию, и с разрешения Юрского я снимала работу над спектаклем.
Юрский пригласил Барышникова на роль Педро Ромеро, считая, что их профессии в целом похожи. Матадору, «звезде корриды», мог соответствовать только танцовщик-звезда.
Подлинной вершиной этой маленькой роли были кадры появления Ромеро – Барышникова на экране, сцена облачения Матадора перед фиестой и его выход на арену. Внешне спокойный, собранный, шел Барышников, одетый как на праздник или смерть, прекрасный мальчик, великий артист перед лицом своей исключительной судьбы. Выходил, останавливался, глядя прямо на нас с экрана, снимал шляпу, как бы приветствуя зрителей величественным жестом принца, ставшего королем.
Вероятно, этот «звездный час» Ромеро, эти прекрасные кадры и предчувствовал режиссер, приглашая Барышникова на съемки.
В квартире Юрского и Теняковой, где Миша часто бывал, жил в то время неулыбчивый кот Осип, загадочный, как пришелец с Марса. Мне рассказывали, что Осип ходил за Барышниковым следом, сидел рядом с ним и изучающе его разглядывал. Однажды Осип прошел по коридору, с гордым достоинством выворачивая пушистые лапы по первой позиции, как в классическом балете. С тех пор, в виде большого благоволения к гостям, Осип показывал, «как ходит Барышников».
Удостоилась этой чести и я. Уезжая в эмиграцию, пришла я прощаться с обитателями той квартиры. Прощания тогда были трагическими: расставались - как шли на смерть. Никто не верил, что когда-нибудь увидим друг друга. Мы сидели за столом, разговаривали. Осип подошел и сел рядом с моим стулом. «Осторожно, – сказала мне Наташа, – он может порвать колготки». Но Осип сидел неподвижно и смотрел на меня своими марсианскими глазами. Затем встал, вспрыгнул на батарею и прошелся по ней, выворачивая лапы: сделал мне подарок на прощанье.
Чтецкие вечера Юрского – это был еще один его театр, который он создал, репертуар к которому подбирал, сам режиссировал и сам играл.
Юрский читал самых разных авторов, от Жванецкого до Пушкина и Пастернака. Актер владел разными жанрами.
Но наиболее памятно мне исполнение Юрским стихотворения Бориса Пастернака «Снег идет», которое я слышала не один раз и в разные годы. Конечно, каждый следующий спектакль отличается от предыдущего. Актер не повторяет себя полностью. Всегда оставалось «распевание» текста и подчеркивание внутреннего ритма стихотворения, которое вызывает зрительное и физическое ощущение медленно идущего снега – крупные хлопья в безветреную черную ночь падают из небесной бездны... и вся космическая картина неба, сходящего на землю… Но принципиально новый смысл окончания этого стихотворения в разные времена кажется мне не случайным.
В предотъездное время 1977 года я иду на концерт Юрского, как я думаю, – последний раз в моей жизни. В Ленинграде в Концертном зале у Финляндского вокзала Юрский читает «Снег идет». И тот же распев, и та же космическая картина мирозданья... Тогда, в 1977 году, Юрский на последней фразе закинув голову, выкрикнул, выдохнул сдавленным голосом: «перекрестка поворот!» И все стало таким понятным: этот напевный голос, эта речевая иллюзия тихой ночи – шаманство, или как теперь бы сказали – медитация оракула, в конце которой он вдруг видит будущее: «перекрестка поворот!» И темная ночь оборачивается «древним хаосом».
В 2017 году, ровно через 40 лет, Юрский выступал в Нью-Йорке в Карнеги-Холле с чтецким вечером и читал среди прочего «Снег идет». Последнюю фразу– «Перекрестка поворот»– сказал твердо, интонационно поставил точку. Нет больше перекрестков. Тупик.
Добавить комментарий