Кто еще помнит, как в 1960-е мы ждали выхода каждого номера журнала «Новый мир»? Он всегда опаздывал – согласования с цензурой, замены текстов, переверстка, - всё занимало кучу времени, номер журнала никогда не соответствовал календарному месяцу, - мы ждали. Потом он появлялся, его голубизна просвечивала в дырочки почтовых ящиков – они в нашем доме располагались напротив лифта, - почти все были подписаны. В других районах журнал получали позже. Видимо, тираж печатался постепенно. Жильцы наших домов успевали прочесть – или хотя бы просмотреть – весь номер, и сообщали друзьям его содержание, рассказывали особенно понравившиеся материалы.
Много лет я об этом не вспоминала – о том, как мы читали «Новый мир» Твардовского от корки до корки, как переживали. И вот вышел – вовремя, в августе, это я припозднилась – восьмой номер журнала «Знамя», и я прочла его от корки до корки буквально, и теперь мне хочется рассказать вам его содержание. Конечно, сейчас-то он ко всем на Интернет пришел одновременно, но вдруг у вас еще руки не дошли, вот на всякий случай его адрес http://magazines.russ.ru/znamia/2018/8
Этот номер посвящен «оттепели» - перед оглавлением так и написано «Памяти оттепели» - особому периоду в советской истории, взявшему свое название у опубликованной в 1954 г. в журнале «Знамя» повести И.Г. Эренбурга. Герои повести, прежде чем прийти к счастью, шли трудной дорогой суровой зимы. Почему, Эренбург не счел, что, раз герои достигли счастья, то значит настала весна, осталось неизвестным. Возможно, он был провидцем, понимавшим, что солнышко посветит недолго, а может быть ему просто понравилось слово – не так банально, как весна. У Эренбурга сразу после опубликования повести начались неприятности, но ее название осталось в истории.
Каждый материал этого номера можно назвать очень интересным, поэтому, чтобы в каждой фразе не повторяться, я скажу это сразу про весь журнал. Авторов номера не упоминаю по имени: их много, и я боюсь кого-то пропустить, недооценить, а я всех высоко ценю и считаю, что все-все в этом номере стоит прочесть - и большие статьи, и коротенькие воспоминания.
Ассоциация с «Новым миром» не просто так пришла мне в голову, - выпуск открывается обстоятельным анализом того, как развивалась советская журналистика после смерти Сталина и как к концу 1950-х гг. возникли наконец журналы «с направлением», то есть появилось некое идеологическое противопоставление.
К счастью, остались еще люди, которые помнят и могут описать перемены, начавшиеся после смерти Сталина, как в начале апреля 1953 г. вернулись домой обвиняемые по «делу врачей», а потом постепенно начали приезжать из лагерей и ссылок миллионы репрессированных. Это называлось «хрущевская реабилитация». Был момент, когда Н.С. Хрущева очень любили, считали освободителем, потом, как и показано в журнале, отношение к нему стало двойственным, легко приходит на ум его вспыльчивость и непоследовательность. Он вроде бы был царем-освободителем, но и царем-самодуром, помиловавшим тех, кого наказывали до него, и начавшим наказывать тех, кого сам он хотел. Надо сказать, что в номере не уделяется излишне большого внимания лично Хрущеву, анализу того, что руководило им. То есть былая благодарность, отчасти даже холопская, помогавшая создать культ личности, уступила место новому сознанию, в котором реализация законной справедливости представляется естественной и легитимной.
Авторы выпуска несколько расходятся в датировке начала оттепели: одни считают от весны 1953 г., другие предлагают отсчитывать этот период только с ХХ съезда, с февраля 1956, - но все-таки есть объединяющая хронология: с середины 1950 гг. Однако год окончания оттепели, событие, послужившее ее концом, определяется совсем уж по-разному.
Принято считать, что вторжение советских войск в Чехословакию – это грань, обрыв. Так некоторые и пишут: “окончательный крест был поставлен в августе 1968-го, когда советские танки вошли в Прагу и покончили с «Пражской весной»”. Собственно говоря, и годовщина – 50 лет – отмечается по тому августу 1968. Это и вторжение 21 августа, произведшее «колоссальный психологический надлом в душах нескольких поколений советской интеллигенции», и героическая демонстрация «За вашу и нашу свободу» на Красной площади 25 августа, на которую вышли немногие. Прямо так один из авторов и рассказывает про студенческую компанию, где они шумели-гуляли вместе с В. Делоне: «Вот ведь как вышло: мы были такие смелые и решительные, а на площадь вышел только один он».
Некоторые современники событий, авторы этого выпуска журнала, можно сказать, прозрели раньше, увидев, что свободу душат на примере разных событий, предшествующих подавлению Пражской весны. Так, для многих – не для всех, потому что еще не успели надышаться свободой, сформировать сознание свободных людей -«сломом эпохи» стало кровавое подавление венгерского восстания в октябре-ноябре 1956 г. Но и о не столь крупных – эпохальных - событиях вспоминают авторы выпуска. Разве совместимы с политикой либерализации арест поэта Леонида Черткова, разгром поэтического кружка «Мансарда» (1956 г. - как коротка тогда вообще была оттепель?!), закрытие альманаха «Литературная Москва» (1957), травля Б. Пастернака (1958), суд над валютчиками (1960) с последующим расстрелом Я. Рокотова и В. Файбышенко, возведении Берлинской стены (с 13 августа 1961), Новочеркасский расстрел (июнь 1962), разгром выставки художников в Манеже (декабрь 1962) и т.д. Конец эпохи можно усмотреть и в том, что в 1963 г. не дали Солженицыну Государственную премию (Комитет по премиям так проголосовал), а уж об аресте его архива в 1965 и говорить нечего, - тогда как повесть «Один день Ивана Денисовича», опубликованная в «Новом мире» №11, 1962, для многих несомненно была символом раскрепощения. А некоторые считали самым важным: таких тяжелых лет «у нас давно не было» - дело «тунеядца» И. Бродского (1964). Оно действительно оказалось необычайно важным, с него фактически начался самиздат, а там и правозащитное движение. Ну, и дальше дело Синявского и Даниэля (1965-1966) и покатилось – страшно вспоминать. Про обыск у Василия Гроссмана (1961), про конфискацию его романа «Жизнь и судьба» никто в этом выпуске журнала не упоминает – мне хочется исправить это случайное упущение, я добавляю от себя. А про роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», про жаркие обсуждения этого романа вспоминают. Наверное, еще много чего было в те годы, о чем не вспомнили в этом номере журнала «Знамя», но картина ясна.
В разнообразии хронологического определения конца эпохи кроется большой смысл – каждый пишет о том, что было самым важным для него. Видимо, отчасти поэтому я в таком восторге от этого номера «Знамени»: в нем нет конъюнктуры, нет косности, по которой решили, что, мол, до августа 1968 была, мол, относительная свобода, и все должны так и дуть в одну дуду. Нет, не дуют в одну дуду, дают сказать каждому по-своему, до какого момента ему казалось, что свобода есть. И в этом разнообразии высказываний опять же она – свобода - присутствует.
Многие вспоминают не рабское подчинение советских людей режиму, а их сопротивление. Один автор рассказывает на примере обычных людей, своих родственников, про скрытое сопротивление, «которое позволило выжить». Он считает, что такое сопротивление было повсеместным. Другие рассказывают про будущих правозащитников или про открытый протест как движение – ему посвящен объемистый очерк. Некоторые вспоминают про свое или своих товарищей неподчинение властям походя, не делая на этом акцента, – что-то все-таки удавалось. Многие имена, и широко известные, и просто упоминаемые, - это все-таки имена героев, надо бы их помнить: как хорошо, что они здесь вспоминаются! А советскую власть, про которую нам напоминают, как она умела мучить и «унижать людей», не вспомнить при этом, к сожалению, не удается, хоть и хочется забыть ее навсегда.
Людей в номере обрисовывают с разных сторон, даже таких знаменитых, о которых пишут к юбилею, описывают в данном случае без юбилейного глянца. И вообще во многих материалах журнала показано, что одни и те же люди могут поступать и хорошо и плохо, то есть по-человечески.
В воспоминаниях о прошлом нет сентиментальности, нет той противной сладости, что, ах, как было хорошо, раз мы были молодые. Только Б. Слуцкий – поэт вообще-то отнюдь не сентиментальный, а скорее прозаически-жесткий - позволяет себе сказать:
И всё ж сентиментальным взглядом
на эти годы я гляжу...
Но он не сейчас, не с нами, глядит назад, это старые его стихи в номере публикуются.
Про поэтов в номере много, что естественно. Очень большую роль играла в те годы поэзия. Важно, что нет в номере ограничения той эпохи одним Е. Евтушенко (хотя в статье про него и про цензуру многое было для меня новым) или кем-либо другим, говорится в номере про поэтов разных, а про одних и тех же могут высказываться разные мнения, что тоже приятно.
А в статье про кино той поры мне наоборот очень нравится четкое и правильное, с моей точки зрения, распределение фильмов по полочкам, расставление акцентов.
И еще мне очень нравится, что на страницах выпуска встречаются разные слои населения. Поначалу кажется, что буквально все авторы этого номера учились вместе и припоминают события только из гуманитарной сферы. Похоже на то, как у одного из авторов номера в детстве «сложилось впечатление, что в лагерях, кроме писателей и комкоров, как будто бы никого и не было». Но потом оказывается, что мемуаристы и аналитики обращаются к самым разным срезам бывшего нашего советского общества. Например, к фарцовщикам. Я, когда до этого места дочитала, прямо оторопела: все о духовном, о стихах, о свободе, - ну, уж о джазе, это ладно, все-таки музыка, - но тут прямо о «тряпках», о моде, о носках, - но да, в этом тоже была наша жизнь, и в стремлении приодеться и в стремлении подражать Америке, конечно, тоже. И в том, что многие потом заработали «срок» либо всего лишь за желание хорошо одеваться, либо за помощь в этом другим - посредничество, тоже наша жизнь.
И еще мне очень нравится попытка показать (на примере дневников советской поэтессы), что такое советский человек, что это не миф, что этот тип действительно существовал. Никуда от него не денешься, сколько в новом, постсоветском, государстве или в эмиграции ни живи.
Известно, что одни и те же события разными людьми вспоминаются по-разному. Это даже в детективах обыгрывается: очевидец – плохой свидетель. И есть такие места в воспоминаниях вспоминающих, которые вызывают у меня некоторый протест.
Например, меня коробит фраза «я тут же написала открытое письмо против суда над ними [Синявским и Даниэлем], попавшее за границу, — и мне за это ничего не было (вот так оттепель! — но приговоры-то были вынесены)». Дело не только в том, что письмо автора этих воспоминаний не помогло судьбе осужденных, дело и в том, что многие другие, такие письма подписавшие, в отличие от автора данных воспоминаний, действительно пострадали за свое подписанство. Кажется, никого не посадили (боюсь утверждать). Но кого-то выгнали с работы. Даже если потом он куда-то устроился, все равно нельзя считать, что он не пострадал. В общем, я считаю, что так говорить некрасиво и неправильно – не создает общей картины, показывает только то, что автору повезло: карта судьбы удачно легла.
Или у другого автора – процитирую длинно: «В книге «Случай Эренбурга» Бенедикт Сарнов рассказывает, с каким трудом пробивался в спецхран: бумагу с места работы удалось получить с величайшими сложностями, а работая там, «цитаты надлежало выписывать в специальную тетрадь, прошнурованную, с перенумерованными страницами» и отдавать кому-то на просмотр. Ну, не знаю — может, в сталинское время так и было. Но во время оттепели все было иначе: бумагу с просьбой разрешить работать в спецхране я отпечатала сама, научный руководитель подписал ее мгновенно, секретарь кафедры эстетики, где я числилась, равнодушно взяла бумагу, исчезла с нею и минут через десять вернула ее с подписями и печатью. Все!».
Что это значит: «Ну, не знаю — может, в сталинское время так и было»? Почему автор не верит воспоминаниям Б. Сарнова о сталинских временах и подводит своего читателя к тому, чтобы и он не верил? А рассказанная невероятная легкость проникновения в спецхран, наверное, имела место – я совсем не хочу подвергать сомнению воспоминания данного автора, - но тоже в какой-то определенный год, совсем не на протяжении всей оттепелевской эпохи. Все бывало. Мне кажется важным это уточнить.
И еще – тем, кто поет Галича - у Галича в тексте цитируемой в номере журнала песни «Баллада о чистых руках» сказано «Развеян по ветру подмоченный порох...». Не мы в будущем «развеем», а это уже произошло. Искаженные варианты текста, конечно, ходили в самиздате и сейчас их можно найти на Интернете, но хочется исправить цитату.
Некоторые расхождения в воспоминаниях о прошлом меня буквально потрясают. Например, расскажу личное. Я училась в ШРМ (в школе рабочей молодежи, если кто не помнит). Я перешла туда после восьмого класса (тогда еще мы одиннадцать лет учились), не выдержав унижений советской школы, кроме того для поступления в университет требовался тогда рабочий стаж, и он мне действительно пригодился. Школа рабочей молодежи была очень хорошая, настоящий очаг либерализма у Сущевского вала. Директора звали Михаил Маркович – фамилию, к сожалению, не помню. И еще несколько человек по тем же причинам со мной или позже туда перешли. Учеба была двухсменная. У нас была своя компания, мы учились по утрам. А по вечерам там, по моим представлениям, учились девочки, ткачихи. Какая-то ткацкая фабрика там рядом располагалась. В этом выпуске журнала прочла у своего одноклассника, что рядом со школой была автобаза КГБ и «среди учеников было немало кагэбэшных шоферов» – ну надо же, я пропустила самое интересное!
То есть воспоминания разных людей естественно дополняют друг друга, поэтому их и должно быть много. Не знаю, смогла ли бы я прочесть еще один такой номер журнала сейчас подряд – уж очень он насыщенный, но что мне хочется прочесть еще много таких интересных номеров – это точно – чтоб каждый месяц приходили! И всем (я повторю: всем, – никого по имени не назвала, потому что никого пропустить не хотела) участникам номера – и авторам и редакторам – мне хочется сказать спасибо, очень уж номер хороший.
В энциклопедиях в статьях про выдающихся деятелей или про выдающиеся явления часто в конце помещают раздел «В литературе» или «Экранизации» и т.д. В данном случае очень уместно выглядит замыкающая номер журнала «Знамя» №8 рецензия на сериал, в котором показана та эпоха, - поколение уже вошло в историю. И этот номер журнала войдет в историю.
Комментарии
Спасибо за "наводку" на номер
Спасибо за "наводку" на номер журнала
Добавить комментарий