Продолжение. Начало в N15 [146]
В 1907-м вечный странник участвует в Гааге в Восьмом сионистском конгрессе. Вообще-то он ратовал за то, чтобы национальным языком евреев был идиш, но сионистское движение поддерживал.
После его возвращения в Америку нежданно-негаданно происходит непонятный сбой. Перестают печатать "Мальчика Мотла" — якобы потому, что повесть "малохудожественная". Не ладится и с театрами Нижнего Ист-Сайда. Приходится признать, что его первая попытка покорения Нового Света не удалась. К тому же семья — в Женеве, со средствами туго. Летом 1907 года Шолом-Алейхем возвращается в Швейцарию.
Постоянная проблема — пустой кошелек — толкает его в следующем году в очередное турне с выступлениями перед публикой. На сей раз он захватывает и Европу, и Россию — большей частью Австро-Венгрию и расчлененную Польшу. Всюду — толпы почитателей, смех и грусть вперемешку, идущие от сердца слова благодарности. В Вене студенты на плечах несут его от сцены к извозчику, а затем катят бричку до дома, где он остановился.
Во время концертов он выкладывается полностью. Отдохнуть от переездов, от физического и умственного перенапряжения удается далеко не всегда. В июле 1908 года на очередном железнодорожном перегоне Шолом-Алейхем потерял сознание. Его сняли с поезда на ближайшей станции — Барановичи, и поместили в городской госпиталь. У врачей не было сомнений по поводу диагноза — резкая вспышка туберкулеза с обильным кровоизлиянием. Два месяца в тяжелейшем состоянии провел писатель на больничной койке. Как он признавался позже, тогда он лицом к лицу встретился с Его Величеством Ангелом Смерти.
Когда жители Баранович узнали, какой пациент лежит в местном госпитале, они устлали соломой мостовую под окнами его палаты, чтобы цоканье копыт лошадей по булыжнику не мешало больному...
После лечения, по настоянию врачей, Шолом-Алейхем уезжает в Нерви, в Италию. Обессиленный, худой, изможденный, он в течение последующих четырех лет оставался во многом беспомощным. Писать почти не мог. Если бы не забота друзей и пожертвования, семье бы не на что было жить. И всё же, как только его чуть-чуть отпускало, он брался за перо.
Когда-то, в начале своего творческого пути, он создал два романа о судьбах народных талантов и назвал их по именам главных героев. Виртуоз-скрипач Стемпеню из потомственного рода еврейских музыкантов. Кантор с изумительным голосом Йоселе-соловей. Теперь, не понаслышке знакомый с блеском и нищетой еврейского театра, он приподнимает занавес над тем, что скрыто за сценой, и рассказывает на этом фоне правдивую в своей причудливости историю любви. Так появляется одна из лучших его вещей — "Блуждающие звезды".
Первое горячее чувство вспыхивает между дочерью бедного кантора Рейзл и сыном богача Лейблом. В это время в их бессарабское местечко Голенешти приезжает странствующий еврейский театр. Жители взбудоражены и покорены его представлениями. И девушка, и парень тайно покидают родительские дома и уезжают с артистами, попав в разные труппы. Многие годы они ничего не знают друг о друге, но хранят свою любовь. Оба добиваются успехов. Рейзл превращается в певицу с мировым именем Розу Спивак, Лейбл — в знаменитого актера Лео Рафалеско. Они встречаются случайно, уже в Америке, и понимают, что стали совсем другими. Все эти годы каждый из них носил в сердце далекий образ юности: он — ту давнюю девочку Рейзл, она — того парня из Голенешти. Но — возврата к прошлому нет. Их дороги, которые, наконец, пересеклись, снова расходятся. Каждая звезда — это душа человека, говорит Шолом-Алейхем, и куда движется душа, туда идет человек. Звезды не падают — они блуждают.
Этот юморист, автор "Блуждающих звезд", совсем непохож на Марка Твена. Все-таки, при всей схожести, они совершенно разные. Как-то я прочел в одной статье, что мальчика Мотла часто называют еврейским Томом Сойером. Не знаю, кому пришла в голову такая нелепая мысль — ставить на одну доску голодного сироту Мотеле и сытого, благополучного Тома. Можно было бы еще понять, если бы речь шла о Гекльберри Финне. Помню, как в юности я читал все эти книги подряд. Если Твен вызывал у меня искреннее веселье и здоровый смех, то улыбка, сопровождавшая шолом-алейхемовского героя, была совсем иной. И то правда, станете ли вы заливисто смеяться, прочитав реплику мальчика Мотла: "Мне хорошо — я сирота"?
Так случилось, что тот мир труда и терпения, привычной бедности и веселых праздников еще вживую обдал меня своим не совсем угасшим дуновением. Я родился в местечке в Западной Белоруссии, которая тогда, во второй половине 30-х, была польской. Всего лишь 20 лет назад здесь отменили черту оседлости. Один мой дед прислуживал в синагоге, другой был сапожником. В окрестных городках больше половины населения составляли евреи. Докшицы, Будслав, Доманово, Вилейка, Куренец — в них жили наши родственники. Местные жители-белорусы свободно говорили на идиш — это был главный язык общения. В 1939-м пришли Советы. Потом началась война. Оба моих деда умерли в эвакуации, в Сибири. Когда мы вернулись, все местечки стояли на своих местах. Только евреев в них не было...
Книги Шолом-Алейхема возвращали меня в тот мир моего раннего детства. Это чудо возвращения происходило благодаря прекрасной прозе с ее сочным языком, точными деталями, узнаваемыми персонажами. И еще потому, что все перипетии и незамысловатых, и головокружительных событий были освещены авторской улыбкой и самоиронией их участников. Смеяться над собой — редкий дар. Шолом-Алейхем обладал таким даром и наделял им своих героев. Конечно, нередко это был смех со слезами на глазах. Чувства, которые его истории вызывали у читателей, может быть, точнее всех выразил М.Горький. Получив от автора русский перевод "Мальчика Мотла", он написал в ответном письме: "...читал, смеялся и плакал". Именно благодаря тому, что трогательные, грустные, трагические истории Шолом-Алейхем умел приправить жизнеутверждающим юмором, его произведения не пессимистичны.
Раскрыть внутреннюю суть персонажа, незаметно переплести ее с тонкой авторской интонацией, пожалуй, лучше всего помогает монолог героя. И нет ничего удивительного в том, что многие произведения Шолом-Алейхема построены именно на монологах. Или на письмах, что в общем-то то же самое. В них — и характер человека, и его жизненная философия, и лишь ему присущая речь и несравненная парадоксальность мышления. Возьмем уже упоминавшегося Тевье-молочника. Вот он рассказывает про свою дочку Годл, которая прощается с отцом навсегда, потому что последует за любимым в Сибирь — то ли в ссылку, то ли на каторгу. И заканчивает Тевье свою трагическую исповедь словами: "Знаете что?.. Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет холеры в Одессе?"
Что ж, давайте и мы поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет туберкулеза у Шолом-Алейхема? А что может быть слышно — всё обстоит просто замечательно. Теперь его туберкулез не так одинок, как раньше — к нему добавился диабет. С этими двумя верными спутниками писатель обосновался в Германии, где для них более подходящий воздух. Но наступил 1914 год. Грянула Первая мировая, и российский подданный с паспортом на имя Шолома Рабиновича выдворен в нейтральную Данию.
Становится ясно, что лучший выход из создавшегося положения — эмиграция в Америку. Еврейское культурное общество Нью-Йорка собирает необходимые средства для поездки, и в декабре 1914 года с частью своей семьи Шолом-Алейхем прибывает в США. Дочка, Лиля Койфман, с трехлетней внучкой Беллой остались в Одессе. Эллис Айленд неприветлив к новеньким. Старший сын писателя Миша тяжело болен туберкулезом, иммиграционная служба не впускает его в страну. Он остается в Швейцарии со своей сестрой Эммой. "Моя семья — моя республика разбросана по всему свету", — грустно констатирует Шолом-Алейхем.
Он поселяется на Нижнем Ист-Сайде и ведет свой обычный образ жизни. Пишет пьесы. Ездит с выступлениями по Северной Америке — Кливленд, Детройт, Торонто, Монреаль. В 1915-м приходит известие о смерти Миши. Оно надолго выбивает его из колеи. Единственная отрада для него сейчас — погружение в прошлое, в дни невозвратного детства и юности. Этому посвящается его последняя книга — "С ярмарки". Он не закончит ее. В то же время он вспоминает другого мальчика — рожденного его фантазией, веселого сироту Мотла, и решает написать продолжение той своей повести. Оно будет называться "В Америке". Он не закончит и его.
Всю свою жизнь Шолом-Алейхем боялся числа "13". В тринадцать лет он потерял мать. В его рукописях не было тринадцатой страницы. В марте 1916 года он еще выступает в Филадельфии. А потом — тяжелейший приступ туберкулеза, и 13 мая 1916 года в многоквартирном доме № 968 по Келли-стрит в Бронксе перестало биться его сердце. Ему было всего 57 лет.
В день похорон все еврейские предприятия были закрыты. За гробом шли свыше ста тысяч человек. Такого еще Нью-Йорк не видел. На следующий день газета "Нью-Йорк Таймс" вместе с отчетом о траурной церемонии поместила текст завещания Шолом-Алейхема, назвав его одним из самых великих по своей нравственной силе волеизъявлений в истории. В нем содержалась не только просьба поминать его с улыбкой, о чем говорилось в начале этого очерка. В нем он запрещал заниматься его восхвалением, настаивал на короткой, скромной надписи на памятнике, желал быть похороненным среди простых людей. А что касается доходов от будущих переизданий его книг, то постоянный процент от них должен отчисляться молодым писателям.
Не знаю, насколько выполнялось это его последнее пожелание. Наверняка оно было соблюдено в Америке, где с 1917 по 1928 годы вышло наиболее полное, 28-томное собрание его сочинений. Но вряд ли кто-нибудь думал об этом, когда в 1960-м в Москве опубликовали его шеститомник — авторского права иностранцев СССР тогда не признавал. Тем не менее, книги Шолом-Алейхема в Советском Союзе выходили. Исаак Бабель не был удовлетворен их послереволюционными переводами с идиш на русский и сделал свои, о чём рассказала впоследствии его жена Антонина Пирожкова. Увы, в 1939-м эти, надо полагать, прекрасные переводы со всем его архивом и с самим Бабелем навсегда растворились в застенках Лубянки.
В нынешнем году мир отмечает 150-летие великого писателя Шолом-Алейхема. На 63 языка переведены его книги. Правда, к англоязычному читателю в Америке они пришли, в первую очередь, с театральной сцены. В 1964-м появился мюзикл "Скрипач на крыше" по мотивам "Тевье-молочника". Он выдержал 3242 представления в США — в то время рекорд на Бродвее. Интересно, что позже именно эта шолом-алейхемовская вещь стала основой и для замечательной пьесы Григория Горина "Поминальная молитва". Поставленная в московском Ленкоме, в других театрах и на телевидении, она представила зрителям нескольких, по-своему пронзительно точных и разных Тевье — Евгения Леонова и Михаила Ульянова в Москве, Богдана Ступку в Киеве, Августа Милованова в Минске. Разумеется, намного раньше, до Горина, в инсценировке "Тевье-молочника" на сцене ГОСЕТа (Государственного Еврейского театра) блестяще выступил в заглавной роли Соломон Михоэлс.
После американской премьеры "Скрипача на крыше" газета Нью-Йорк Таймс" попросила Исаака Башевиса Зингера объяснить массовому читателю, кто такой Шолом-Алейхем. Зингер, вообще-то, по отношению к своим коллегам по перу всегда бывал настроен скептически и кисло. На сей раз, однако, он высказался с большим пиететом: "Может ли народный писатель быть гением и может ли гений думать и чувствовать, как обычный средний человек? Если такой феномен возможен, то ближе всего к этому идеалу находится Шолом-Алейхем".
Тогда, в тех же 60-х, нас поразили свежестью языка и мыслей несколько переведенных на русский книг американских писателей. Среди них — "Вверх по лестнице, ведущей вниз" Бел Кауфман, внучки Шолом-Алейхема.
Последний раз она видела деда в 1914-м, в Баварии. Потом, в Одессе, стала получать от него послания из Нью-Йорка: "Дорогая Белочка, быстрее расти, чтобы ты могла научиться писать мне письма. Чтобы расти, надо пить молоко, есть суп и овощи и поменьше конфет. Привет твоим куклам. Твой дед, который очень любит тебя". А затем была телеграмма. Непонятная и страшная весть — уже не от деда, а про него...
1917 год, война и разруха не внесли счастливых изменений в их одесскую жизнь. Скорее, наоборот. В 1923-м Лиля Койфман отправилась в Москву и добилась приема у Луначарского. Она сообщила наркому, что является дочерью Шолом-Алейхема. И попросила разрешить ей вместе с мужем и детьми навестить свою мать, которая живет в Нью-Йорке. Луначарский разрешение дал. Так они оказались в Америке. Мама Беллы стала писательницей на языке идиш Лялей Кауфман. Вслед за ней взялась за перо и дочка — гены давно будоражили ее, она увлеклась сочинительством еще девочкой в Одессе. Сегодня Бел Кауфман — 98. В семье свято соблюдается традиция поминовения ее деда. Начатая в 1916-м, после смерти Шолом-Алейхема, она никогда не прерывалась. Собирались в семейном кругу, приглашали еврейских писателей, в том числе молодых. Во время Второй Мировой войны на этих собраниях бывал Марк Шагал. И читали один из самых смешных рассказов, как завещал Шолом-Алейхем.
В последние годы эти поминальные встречи приобрели новое звучание. Теперь они проходят в зале синагоги и открыты для всех желающих. Приходит несколько сот человек. И снова, как сто лет назад, блестят глаза у слушателей и улыбка пробегает по лицам, когда актер читает смешной рассказ про ту, давнюю жизнь. Рассказ, написанный человеком, который сумел выразить душу народа, показать, как несмотря на все беды и напасти, сохраняется его неистребимое жизнелюбие. И сидящие в зале понимают, что этот человек стал их полномочным представителем на невидимом, но постоянном форуме всех жителей Земли.
Разве это не счастье?
Добавить комментарий