Концы и начала. К годовщине августовского путча

Редакция сочла возможным опубликовать статью Игоря Рейфа, написанную 25 лет назад и тогда не опубликованную. В ней – наше прошлое как оно виделось глазами очевидца, а мы, живущие сегодня, легко можем продолжить и дорисовать картину...

Эта статья вообще-то писалась «на заказ» – к неофициальному юбилею перестройки (1995), то есть как бы не для себя. Но едва начав, я понял, что пишу её всё-таки для себя. Окунуться в тогда еще не остывшее прошлое оказалось остро необходимо. А кое-что мне даже удалось предугадать – как, например, судьбу Михаила Ходорковского. Но главное, мне кажется, в ней есть воздух времени. А закончил я предшествующую ей короткую врезку словами: «Ведь берег, от которого мы словно бы вчера отчалили, уже еле угадывается в сизой дымке, а мы всё так же далеки от цели, как и тогда. Если вообще не потеряли ее из виду. И единственное, от чего мы освободились за эти годы, так это от иллюзий...» И в них тоже содержится некое смутное предвидение, хотя угадать тогда, куда это все повернет, мне было, конечно, не под силу. 

Концы лучше запоминаются, чем начала. Может быть поэтому, обращаясь к прошлому, моя мысль обычно проскальзывает мимо мало запомнившегося апреля 85-го года и возвращает меня к хмурому ноябрьскому утру 82-го. Может потому, что впервые лед тронулся, наверное, уже тогда, сразу после традиционно унылых и холодных октябрьских праздников.

В то утро я проснулся по обыкновению поздно и, чувствуя себя невыспавшимся, попытался подремать еще с полчасика под размеренную речь радиодиктора (под тогдашние радиопередачи, между прочим, очень хорошо спалось). Но на всех волнах звучала почему–то музыка и только музыка, словно все они, как по команде, перестроились на 4-ю музыкальную программу. 

Еще не раз придется мне просыпаться под эту музыку, но то было впервые, и я все ждал, когда же она закончится и начнется человеческая речь, тем более, что проходило время всех привычных радиопередач, а музыка не кончалась. Я уже начинал догадываться о её причине, когда вернулся из школы раньше положенного времени сын-второклассник и на мой осторожный вопрос, не случилась ли чего, так же осторожно ответил: "Умер Блезьнев".

Вот с этого момента и начался для меня, пожалуй, новый отсчет времени, хотя до настоящих перемен было, конечно очень и очень далеко. За два коротких года нам предстояло пережить еще не одни державные похороны. Услышать грохот ахнувшего на всю страну неловко опущенного в могилу дубового гроба (впоследствии такие подробности нам уже предусмотрительно не показывали). Пройти через трагедии Чернобыля и Армянского землетрясения. Порадоваться антиалкогольной кампании, оказавшейся на поверку первым колышком, выбитым из-под фундамента социалистической экономики. (Лет за 15 до этого один прозорливый человек сказал мне: "Советская власть рухнет на следующий день после того, как запретят торговлю водкой".) Стать свидетелями первых демократических выборов на предприятиях и удивительных кадровых перемещений в высшем руководстве.

И все же реальные перемены начались для меня, да, думаю, и для многих, где-то с весны 88-го года, с 19-й партконференции, с необычной подкупающий откровенности партийных лидеров и медленно и трудно пробивающей себе дорогу свободы печатного слова.

Вдруг, словно по мановению невидимого диспетчера, открылись какие-то шлюзы, и лавина так называемой "задержанной" литературы хлынула на страницы наших толстых журналов. Какими они выходили тогда, "Новый мир", "Октябрь", "Знамя"! Каждый номер как событие. В иные года их тиражи зашкаливали за миллионную отметку. Вот тогда мы превратились в подлинно читающую нацию, а Россия на несколько лет стала по праву первой литературной державой мира.

С тоской вспоминаю я сейчас об этих так быстро промелькнувших годах, потому что в них без остатка уложились чаяния и надежды моего «диссидентского» поколения. Правда, надо признать, что сумбур в наших головах ещё был порядочный. Мы хорошо представляли себе, от чего должны уйти, но очень смутно – гавань назначения.

И когда однажды в "Новом мире" появилась маленькая заметка экономиста Л.Попковой (псевдоним Ларисы Пияшевой) "Где пышнее пироги", предупреждающая о том, что нам не миновать выбора между эффективной западной и "справедливой" социалистической экономикой, мало кто был в состоянии по достоинству оценить это трезвое предостережение. Скорее, здесь виделся некий малопонятный, но любопытный парадокс. И строгая отповедь Александра Лациса в следующем номере журнала "Зачем же толкать под руку?" была встречена более чем сочувственно. 

Все эти газетные и журнальные вырезки я трепетно собирал тогда с ощущением, что каждая из них, если и не откровение, то, по крайней мере, серьезный прорыв в наших поисках "дороги к Храму". Экономисты на время сделались нашими кумирами. Каждое выступление, каждую публикацию Василия Селюнина, Ларисы Пияшевой, Николая Шмелева, Анатолия Стреляного мы читали и впитывали, словно врачующее душу лекарство.

...А недавно я пересмотрел всю эту газетную макулатуру и без сожаления выбросил добрую половину. Кому нужен прошлогодний снег? Да, были, наверное, в России умные головы, которые давали дельные советы. Только не нужны они оказались тем, кто реально вершил судьбы страны.

* * *

Я хорошо помню момент, когда окончательно утратил веру в перестроечную миссию Горбачева. Это было во время очередного заседания съезда, на котором выдвигалась кандидатура вице-президента. Много предшествовало этому слухов, много называлось имен. Но то, которое предложил наш президент - Виталия Янаева - повергло меня в транс. Как, ещё один аппаратчик! Из самых серых, самых безликих! Нет, видно он и сам таков, если не способен подняться над своим бывшим окружением. 

Это был болезненный удар. И когда вскоре за тем разразился антигорбачевский путч, а по всем радио и телеканалам пошла откровенная фальшивка насчёт недееспособности президента, ко всем моим чувствам невольно примешивалось и это: "Что ж, он сам этого хотел. Ну и получил по заслугам".

И всё же я счастлив, что в моей жизни были эти три года. Что я прожил их вместе со всеми. Мне кажется, что и в жизни нашего народа после войны, после Победы, не было более прекрасных и высоких минут, чем в августе 91-го.

Нет, пойти к Белому дому я, к сожалению, не смог по причине самой прозаический: состояние здоровья не позволило бы мне провести на ногах под дождём целую ночь. Но как-то прикоснуться к событиям всё же удалось и мне. 

5e1346553_4723714.jpg

На прилегающих к нашему дому улицах стояли танки. Их выдвинули для охраны Дома радио и жилого дома ЦК, где обитал кто-то из гекачепистов. С молоденькими танкистами мы породнились за эти дни, как с собственными детьми. Они ведь практически ничего не знали; всю информацию получали только от нас. Мы носили им еду, газеты, звонили по их номерам в далёкие сибирские города. А вечером, когда сгустились сумерки, я всё-таки собрался к Белому дому, чтобы отнести кое-что из продуктов и медикаментов, которые упоминались в передачах единственной действующей свободной радиостанции "Эхо Москвы".

Наступала последняя, самая тревожная ночь путча – с 20 на 21 августа. Что ждёт нас утром, не знал, наверное, никто. Наземный транспорт бездействовал, но метро работало. И от "Баррикадной" сплошным потоком вниз по неосвещенной Конюшковской улице шел народ. Никогда и нигде не видел таких сосредоточенных, таких прекрасных и мужественных лиц. Сунув кому-то в руки свой свёрток, я поднялся на площадку перед высотным зданием, где в тот момент несколько человек разбирали штабеля длинных железных прутьев, свезенных сюда, очевидно, ещё засветло для строительства баррикад. Я присоединился к остальным, и мы начали по одному вытаскивать эти прутья и переносить на край площадки, осторожно спуская их вниз, в темноту, туда, где шёл народ. Не было никаких команд, никто никого не окликал, но каждый раз навстречу поднималась рука и молча перехватывала тяжёлую, гибкую железину, унося её с собой, во тьму. А на ее место уже вздымались новые и новые руки.

А потом были похороны. И тоже небывалые для нашей страны национальные похороны не полководцев, не космонавтов, а простых парней из того живого кольца, кому выпал жребий не дожить до рассвета. И строгий, скорбный Ельцин, обратившийся к родителям погибших с памятными всем словами: "Простите меня, президента, за то, что не сумел уберечь ваших детей". 

Впрочем, полно, да было ли это все? Неужели тот самый Ельцин, что, не моргнув глазом, послал на чеченскую бойню десятки тысяч их молодых сверстников, пожалел когда-то о трех загубленных жизнях? И помнит ли ещё кто-нибудь после Чечни, после октябрьского побоища 93-го года в Москве Кричевского, Усова и Комаря, чья жертва, как это теперь уже очевидно, никому оказалась не нужна. А на Ваганьковском кладбище нынче паломничество совсем к другим могилам...

* * *

После возвращения Горбачева из Форосского пленения и его неуклюжих попыток найти общий язык с российскими депутатами, кажется, Лацисом в "Известиях" была брошена крылатая фраза: "Президент не понял, что возвратился совсем в другую страну". Я никуда не уезжал, однако и у меня порой такое ощущение, что страну, в которой я прожил жизнь, подменили. Будто всех нас, помимо воли, втянули в какой-то долгий и пошлый сериал, которому не видно конца.

Когда же это началось? Может быть, ещё при Гайдаре, когда вместо понятия жизнь в наш обиход вошло слово выживание? Впрочем, дело даже не в трудностях быта, сколько в тяжести бытия. Ведь в войну было несравнимо труднее. Но тогда мы хоть знали, что защищаем свой общий дом, и это вливало силы. А теперь пришло ощущение полного бездомья, когда каждый обречён выживать в одиночку, ненужный никому...

Никогда не забуду, как месяц или два назад к нам обратилась соседка с верхнего этажа с просьбой приютить пропадающие у неё комплекты старых журналов, которые они с мужем собирали и переплетали на протяжении двух десятилетий. Рука не поднимается нести это богатство на помойку, а хранить его больше негде, да и незачем. Семья уже несколько лет как распалась, с квартиры они съехали и, чтобы выжить, сдают её какой-то фирме, а сама она, совершенно поседевшая за какие-нибудь полтора-два года, ютится с дочерьми где-то на окраине, в снимаемой там малометражке. 

И вскоре на площадке перед нашей дверью выстроились две высоченные, в человеческий рост, стопы. Когда я занёс их в дом и раскрыл несколько побуревших переплетов, сердце так и сжалось. Ведь там было собрано всё, что сберегали и мы, что передавали из рук в руки, за чем стояли в очереди в библиотеках: Тендряков, Виктор Некрасов, Искандер, братья Стругацкие, Юрий Трифонов. И всему этому теперь дорога на свалку. Так кончается советская интеллигенция, думал я, стоя в растерянности перед этим развалом.

Наверное, моей семье повезло больше: проблема выживания перед нами не стоит. Но нет в том ни наших усилий, ни нашей заслуги. Просто выручила квартира моего 90-летнего дяди, который, дай Бог ему вечного упокоения, дотянул-таки до обвальной приватизации и смог завещать свою однокомнатную квартиру моему сыну. Так и живём теперь на доход от этой квартиры и, как и подобает среднему классу, голосуем за Гайдара и за реформы. А за кого бы голосовали, не будь этого спасительного якоря, даже боюсь подумать.

Когда-то, в самые беспросветно-застойные времена, когда друзья и близкие один за другим снимались с места и улетали за кордон в поисках лучшей доли, для меня даже не возникало альтернативы. Здесь был мой дом, моя родина, и хоть я и не принимал существующего тогда режима, но дорожил ощущением общей судьбы со своим народом, судьбы явно не рядовой, и готов был разделить всё, что ни выпало на его долю. А сейчас порою ловлю себя на мысли, что уже не знаю, что же удерживает меня в этой стране.

Нет, я не завидую никому из уехавших. Не завидую сестре, чья семья с 1974-го года обосновалась в Канаде и вот уже двадцать лет дышит чистым воздухом, живет посреди нетронутой природы и дважды в год может ездить в отпуск на Гавайские острова или в Европу. Напротив, в какие-то вершинные перестроечные годы у меня даже возникало чувство, что это они должны завидовать нам. Ещё бы, ведь у нас в ту пору всё бурлило ключом. К нам были прикованы сочувственные взгляды всего мира, и что-то глубоко важное для его судеб действительно заваривалось в Москве. Во всяком случае, у нас было тогда несравненно интереснее.

Но теперь уж точно завидовать нечему. Да ведь и не возвратился почти никто из уехавших. И бывает невыразимо стыдно, когда в прямом эфире какие-нибудь старушки со слезами благодарят известного режиссера или музыканта за то, что не уехал, что терпеливо делит с ними трудности и горести их скудного существования. Хотя чего уж там делит, если едва не половину своего времени проводит в этих самых заграницах.

Нет, все-таки сердце моё с теми, кто не ищет для себя другой доли, а пытается что-то сделать здесь и сейчас, у себя на родине. Им нелегко, это известно. Вся система бешено сопротивляется их усилиям. Иногда их устраняют физически. И всё же кое-кому удаётся. Например, нижегородскому губернатору Борису Немцову. Или московскому врачу и предпринимателю милостью Божией Святославу Фёдорову. Раньше такое было бы невозможно.

Но даже если они и терпят поражение, это поражение стоит иной победы, как это было с Рафисом Кадыровым. О судьбе основателя одного из первых кооперативных банков "Восток" я и хочу рассказать напоследок, потому что в ней, как в зеркале, отразились взлеты и падения нашего общества, вместившиеся в эти последние 10 лет.

* * *

Имя это, к сожалению, не слишком известно теперь за пределами его родной Башкирии. А ведь он начинал почти одновременно с "Менатепом" и сумел создать крупнейшую в России коммерческую банковскую структуру к востоку от Волги. Но если Ходорковский и по сей день успешно продолжает свое дело, то Кадырова в "Востоке" уже нет. Его нет и в пределах самой Башкирии. Появляться там ему просто небезопасно.

Как же это произошло? Ведь ничто в начале пути не предвещало такого катастрофического финала. Всего с 50 тыс. рублей кредита начинал "Восток" в 1989 году. И без копейки уставного капитала. Но уже через два года это был мощный финансовый организм с 20 филиалами по всей стране, от Калининграда до Владивостока, обслуживающий свыше полутора тысяч государственных предприятий и несколько десятков тысяч частных вкладчиков.

Сам Рафиз из той славной когорты наши банкиров-самоучек, о которых когда-нибудь напишут книги. Врач по образованию, уроженец глухой Башкирской деревни, сын сельских учителей, он был из тех, кого призвала под свои знамена перестройка. Но, в отличие от большинства своих коллег, он обладал еще и задатками незаурядного государственного деятеля. Судите сами, сколько успел он сделать за несколько лет для своей республики.

Нарядное двухэтажное здание Детского Банка в центре Уфы, где 15-16-летние подростки, как бы играя, осваивают азы банковского дела. Впрочем, все операции там всамделишные, только в роли вкладчиков выступают сами дети. Стипендии для особо одаренных юношей и девушек в школах и финансово-экономических вузах. Собственная газета "Экономика и мы", приобщавшая к экономическим проблемам десятки тысяч жителей республики. Строительство детских домов семейного типа. Субсидирование работы экологической комиссии Верховного Совета Башкортостана. А о том, как провёл Кадыров ваучерную приватизацию в интересах населения, стоило бы, наверное, написать отдельную статью.

А теперь скажите, мог ли он такой политикой не завоевать сердца земляков? И вот это оказалось самым опасным. Когда на президентских выборах 1994 года Кадыров выдвинул свою кандидатуру, он стал практически единственным серьезным конкурентом тогдашнему председателю Верховного Совета Башкортостана Рахимову.

Известно: в чьих руках власть, тому и карты в руки, особенно во время избирательной кампании. Правда, сейчас труднее, чем прежде, организовать выборы по команде, по крайней мере, в масштабах республики. Но там, где это удавалось (знаю это из первых рук), их безжалостно подтасовывали. И Кадыров потерпел заранее спланированное поражение. А дальше началась расправа с зарвавшимся "наглецом".

Банк "Восток" принялись душить. Сначала руками Москвы и Центробанка. Потом, придравшись к каким-то мифическим финансовым нарушениям, организовали аудиторскую проверку, а на время её проведения заблокировали все корреспондентские счета и отстранили от работы председателя правления. На спешно созванном собрании акционеров председательствующий – человек Рахимова – даже не дал Кадырову слова. Когда же он всё-таки попытался выйти на трибуну, его вывели из зала с помощью специально вызванного ОМОНа. До вечера продержали в кутузке и только потом отпустили.

Но "Восток" для Башкирии - это слишком серьезно, чтобы можно было безнаказанно позволить ему пойти ко дну. За время бездействия банка республика, наверное, уже потеряла десятки миллиардов рублей. Сейчас, после нескольких месяцев "кислородного голодания", его пытаются вернуть к жизни уже силами других, послушных президенту людей. Недавно, говорят, даже выплатили дивиденды по сертификатам, розданным населению в обмен на ваучеры ещё Кадыровым...

Где сейчас сам Кадыров и что с ним, я не знаю, да и вряд ли сумел бы узнать. Но за него я, в конце концов, спокоен. Любой европейский банк почел бы за честь пригласить в свой управленческий штат такого человека. Гораздо больше тревожит меня судьба его родной Башкирии. Ведь брешь, которая образовалась там с его изгнанием, это на десятилетие.

Вот так и воюем со своим народом, беспечно растрачивая его бесценный творческий потенциал. И только одно внушает надежду: потенциал этот, видимо, огромен. Но не беспределен.