Фронтовые стихи Ионы Дегена и вкусовые предпочтения в поэзии

Редакция получила несколько откликов на статью Юрия Колкера о стихотворении Ионы Дегена «Мой товарищ в смертельной агонии». Мы отказались от их публикации, считая, что статья Семена Резника достойно завершила полемику. Самсон Кацман рассматривает вопрос в более широком аспекте – не просто отдельное стихотворение, а целый пласт стихов поэтов-фронтовиков. На этом основании мы решили предложить его статью читателям. 

 В конце прошлого года на портале “Чайка” разгорелась жаркая полемика вокруг предисловия Семёна Резника к книге Ионы Дегена “Из дома рабства”. Оппонировал Семёну Резнику, атаковал его Юрий Колкер... Колкер относится к творчеству Дегена резко отрицательно. На острие колкеровской атаки не только известное стихотворение Дегена “Мой товарищ, в смертельной агонии”: “...стихи заурядные по исполнению и гнусные по наполению”, но и весь фронтовой цикл Дегена: “...остальные его стихи уже не просто заурядны, а ничтожны с точки зрения любого художественного критерия. Как стихотворец Деген был бездарен.”

 Представляется, что главный вопрос здесь – как, до какой степени и должна ли вообще поэзия изображать жизненную правду, а в случае фронтовой поэзии – должны ли были поэты-фронтовики показывать не парадную, не героическую, но страшную военную правду? Должны ли были рассказывать о ней современникам и будущим поколениям?

 Для Колкера, с его литературно-эстетическими воззрениями, этот вопрос, закрыт давно, раз и навсегда:

 “... Лирический герой (Дегена) спешит поживиться на смерти товарища, упивается своею жестокостью, бахвалится ею, ёрничает над умирающим — и показан без тени осуждения. Стихотворение описывает и воспевает низость. Это — полная и окончательная измена поэзии.”

“... по своему наполнению оно (стихотворение Дегена) отвратительно, потому что его герой в изображаемую автором минуту — гнусен, подл. На этом стою и не могу иначе.”

 А ещё и так:

“…в конце 2019 года, на сетевых подмостках у Берковича, чернь вдруг ни с того ни с сего принялась бесноваться вокруг этой моей старой статьи об этом стихотворении Дегена”

 Я постараюсь показать читателю, что в огромной Стране Поэзии мнение Юрия Колкера не является единственным. Наше восприятие и отношение к выраженной в стихах правде военных лет, – это в очень большой степени вопрос наших литературных вкусов, исторической, семейной памяти.

 Вначале хочу привести несколько стихов Ионы Дегена. Считаю нужным это сделать - будет неправильно, несправдливо, если те, кто не знаком с этим циклом, под влиянием колкеровских оценок пропустят их. Я не литературный критик, моё отношение к стихам: “трогает – не трогает”, “моё – не моё”. Поэзия не должна быть достоянием лишь выпускников литинститута и филологических факультетов... 

 Есть у моих товарищей танкистов,

Не верящих в святую мощь брони,

 Беззвучная молитва атеистов:

 – Помилуй, пронеси и сохрани.

 Стыдясь друг друга и себя немного,

 Пред боем, как и прежде на Руси,

 Безбожники покорно просят Бога:

 – Помилуй, сохрани и пронеси.

 ***

 Зияет в толстой лобовой броне

 Дыра, насквозь прошитая болванкой.

 Мы ко всему привыкли на войне.

 И всё же возле замершего танка

 Молю судьбу:

 Когда прикажут в бой,

 Когда взлетит ракета, смерти сваха,

 Не видеть даже в мыслях пред собой

 Из этой дырки хлещущего страха.

 ***

 Из разведки

 Чего-то волосы под каской шевелятся.

 Должно быть, ветер продувает каску.

 Скорее бы до бруствера добраться.

 За ним так много доброты и ласки.

 Это с позиции каких-же таких “любых художественных критериев” эти строчки “ничтожны”? Предельно сжато, образно, эмоционально, без налёта бравурной помпы...Что ещё нужно, когда идёт речь о войне? 

 А вот моё любимое из дегеновского цикла. Интересно, читал ли Иона Лазаревич эти стихи своим однополчанам, тому выбитому войной, израненному,- и эмоционально, и физически,- поколению, из которого лишь немногим посчастливилось дожить до победы и мира, до любви и семьи?

 День за три

 Багряный лист прилипает к башне.

 Ручьём за ворот течёт вода.

 Сегодня так же, как день вчерашний,

 Из жизни вычеркнут навсегда.

 Изъят из юности.

 В личном деле

 За три обычных его зачтут.

 За злость атак,

 За дожди недели

 И за несбывшуюся мечту

 О той единственной,

 Ясноглазой,

 О сладкой муке тревожных снов,

 О ней, невиданной мной ни разу,

 Моих не слышавшей лучших слов.

 И снова день на войне, постылый,

 Дающий выслугу мне втройне.

 Я жив.

 Я жду

 С неделимой силой

 Любви,

 Утроенной на войне.

 И как созвучно, как перекликается оно с друнинским “Не знаю я, где нежности училась”:

 Не знаю, где я нежности училась,- 

 Об этом не расспрашивай меня. 

 Растут в степи солдатские могилы, 

 Идет в шинели молодость моя…

 В моих глазах - обугленные трубы. 

 Пожары полыхают на Руси. 

 И снова 

 нецелованные губы 

 Израненный парнишка закусил. 

 ... А вечером над братскою могилой 

 С опущенной стояла головой... 

 Не знаю, где я нежности училась, - 

 Быть может, на дороге фронтовой...

 Касались ли ужасов-страшной правды войны поэты-фронтовики? Касались, и 

 тому есть множество примеров.

“Перед атакой” - одно из самых известных стихотворений Семёна Гудзенко.

 Начинается оно словами:

 Когда на смерть идут — поют,

 а перед этим 

 можно плакать.

 Ведь самый страшный час в бою —

 час ожидания атаки.

А заканчивается оно так:

 Бой был короткий.

 А потом

 глушили водку ледяную,

 и выковыривал ножом

 из-под ногтей

 я кровь чужую.

Натуралистично? Конечно. Последняя строфа вызвала неприятие, покоробила многих. Некоторые серьёзные критики обвинили поэта в “литературщине”. Но он посчитал правильным сказать правду...

Вот рассказ Бориса Слуцкого о расстреле немецкого “языка”. 

 Но как-то в январе,

 а может, в феврале, в начале марта

 сорок второго,

 утром на заре

 под звуки переливчатого мата

 ко мне в блиндаж приводят «языка».

 Он все сказал:

 какого он полка,

 фамилию,

 расположенье сил.

 И то, что Гитлер им выходит боком.

 И то, что жинка у него с ребенком,

 сказал,

 хоть я его и не спросил.

 Веселый, белобрысый, добродушный,

 голубоглаз, и строен, и высок,

 похожий на плакат про флот воздушный,

 стоял он от меня наискосок.

 Солдаты говорят ему: «Спляши!»

 И он сплясал.

 Без лести.

 От души.

 Солдаты говорят ему: «Сыграй!»

 И вынул он гармошку из кармашка

 и дунул вальс про голубой Дунай:

 такая у него была замашка.

 Его кормили кашей целый день

 и целый год бы не жалели каши,

 да только ночью отступили наши —

 такая получилась дребедень.

 Мне — что?

 Детей у немцев я крестил?

 От их потерь ни холодно, ни жарко!

 Мне всех — не жалко!

 Одного мне жалко:

 того,

 что на гармошке

 вальс крутил.

Всё смягчил автор, объяснил военной необходимостью. А так было в жизни по воспоминаниям самого Слуцкого:

«Мы народ добрый, но ленивый и удивительно не считающийся с жизнью одного человека.

Мне рассказывали один из разительных примеров этой разбойной доброты. Зимой разведчики поймали фрица.

Возили его за собой три недели — в комендантской роте. Фриц был забавный и первый в дивизии. Его кормили на убой — тройными порциями пшенной каши. Наконец встал вопрос об отправке его в штаб армии. Никому не хотелось шагать по снегу восемь километров. Фрица накормили досыта — в последний раз, а потом пристрелили в амбаре. Этот пир перед убийством есть черта глубоко национальная.

Однажды на командном пункте дивизии офицер допрашивал немца. Его знания языка строго ограничивались кратким четырехстраничным разговорником. Он беспрестанно лазил в разговорник за переводами вопросов и ответов. В это время фриц дрожал от усердия, страха, необычайного холода, а разведчики сердито колотили по снегу промерзшими валенками. Наконец офицер окончательно уткнулся в разговорник. Когда он поднял голову, перед ним никого не было. „А куда же вы девали фрица?“ — „А мы его убили, товарищ лейтенант“».

 Борис Слуцкий. О других и о себе. М., 2005

 В рассказе Слуцкого немец, пускай и пленный, но враг. 

 А инструкции и приказы, такие же беспощадные, действовали и против своих, необстрелянных молодых ребят, которые в первом бою, в первой атаке не сумели справиться, не смогли перебороть совершенно естественную человеческую реакцию – страх. 

 Юлия Друнина: 

 Когда, забыв присягу, повернули

 В бою два автоматчика назад,

 Догнали их две маленькие пули —

 Всегда стрелял без промаха комбат.

 Упали парни, ткнувшись в землю грудью,

 А он, шатаясь, побежал вперёд.

 За этих двух его лишь тот осудит,

 Кто никогда не шёл на пулемёт.

 Потом в землянке полкового штаба,

 Бумаги молча взяв у старшины,

 Писал комбат двум бедным русским бабам,

 Что… смертью храбрых пали их сыны.

 И сотни раз письмо читала людям

 В глухой деревне плачущая мать.

 За эту ложь комбата кто осудит?

 Никто его не смеет осуждать! 

И как же подходить к этому стихотворению, с каких позиций его оценивать? C точки зрения Колкера – это вообще не поэзия. Невозможно вырвать 

художественное произведение из исторического контекста, анализировать его

вне времени, в котором оно создавалось, но именно этим Колкер и занимается: “Я не пишу о Дегене, я не пишу о войне, эти две темы составляют лишь фон

 моего разбора одного отдельно взятого посредственного стихотворения”. Да, именно фон, но никак не связь текста со временем. Колкер отделяет текст от времени, когда разбирает дегеновские “Мой товарищ, в смертельной агонии..”. (И все хлёсткие, неумеренно жёсткие эпитеты, которыми сопровождается этот разбор, отнесём на его литературный вкус.)

 Вопрос о том, что писать, и что не писать, перед поэтами-фронтовиками стоял. И многие из них посчитали, что нужно рассказать и правду,

какой бы тяжёлой она не была. Думаю, что для них было крайне важно показать молодым ребятам и оставить литературное свидетельство того, что война – это не только романтика и высокий героизм. Это было честно – в первую очередь по отношению к самим себе. 

 Замечательно об этом у Семёна Гудзенко:

 У каждого поэта есть провинция.

 Она ему ошибки и грехи,

 Все мелкие обиды и провинности

 Прощает за правдивые стихи.

 И у меня есть тоже неизменная,

 На карту не внесенная, одна,

 Суровая моя и откровенная,

 Далекая провинция — Война...

 Жёстче, но, по существу, о том же у Юлии Друниной:

 Я ушла из детства в грязную теплушку, 

 В эшелон пехоты, в санитарный взвод. 

 Дальние разрывы слушал и не слушал 

 Ко всему привыкший сорок первый год. 

 Я пришла из школы в блиндажи сырые, 

 От Прекрасной Дамы в «мать» и 

 «перемать», 

 Потому что имя ближе, чем «Россия», 

 Не могла сыскать. 

 Хочу поделиться с читателями ещё одними, навеянными войной, стихами. 

 Я сотни вёрст войной протопал.

 С винтовкой пил.

 С винтовкой спал.

 Спущу курок – и пуля в штопор,

 и кто-то замертво упал.

 А я тряхну кудрявым чубом.

 Иду, подковами звеня.

 И так владею этим чудом,

 Что нет управы для меня.

 Лежат фашисты в поле чистом,

 Торчат крестами на восток.

 Иду на запад по фашистам,

 как танк – железен и жесток.

 На них кресты

 и тень Христа,

 на мне – ни Бога, ни креста:

 – Убей его! –

 И убиваю,

 хожу, подковами звеня.

 Я знаю: сердцем убываю.

 Нет вовсе сердца у меня.

 А пули дулом сердца ищут.

 А пули-дуры свищут, свищут.

 А сердца нет,

 приказ – во мне:

 не надо сердца на войне.

 Ах, где найду его потом я,

 исполнив воинский обет?

 В моих подсумках и котомках

 для сердца даже места нет.

 Куплю плацкарт

 и скорым – к маме,

 к какой-нибудь несчастной Мане,

 вдове, обманутой жене:

 – Подайте сердца!

 Мне хоть малость! –

 ударюсь лбом.

 Но скажут мне:

 – Ищи в полях, под Стрием, в Истре,

 на польских шляхах рой песок:

 не свист свинца – в свой каждый выстрел

 ты сердца вкладывал кусок.

 Ты растерял его, солдат.

 Ты расстрелял его, солдат.

 И так владел ты этим чудом,

 что выжил там, где гибла рать.

 Я долго-долго буду чуждым

 ходить и сердце собирать.

 – Подайте сердца инвалиду!

 Я землю спас, отвёл беду. –

 Я с просьбой этой, как с молитвой,

 живым распятием иду.

 – Подайте сердца! – стукну в сенцы.

 – Подайте сердца! – крикну в дверь.

 – Поймите! Человек без сердца –

 куда страшней, чем с сердцем зверь.

 Меня Мосторг переоденет.

 И где-то денег даст кассир.

 Большой и загнанный, как демон,

 без дела и в избытке сил,

 я буду кем-то успокоен:

 – Какой уж есть, таким живи.

 И будет много шатких коек

 скрипеть под шаткостью любви.

 И где-нибудь, в чужой квартире,

 мне скажут:

 – Милый, нет чудес:

 в скупом послевоенном мире

 всем сердца выдано в обрез.

 Это Николай Панченко, “Баллада о расстрелянном сердце”. Стихи удивительные. Стихи о главном, что может потерять перешагнувший через “не убий” человек - сострадание к другому, уважение к чужой жизни. Только при всём уважении к ним - написал это человек, чьих родных не вывели как скотину на убой к Бабьему Яру, и не уложили там в штабеля пулемётными очередями. Чья мама не выползла как моя, случайно не задетая пулей, в свои 16 лет из заваленной трупами траншеи в августе 1942 года в Новоград-Волынском (Звягеле), Украина. В траншее, где остались родители и средний брат. Что она бы сказала, прочитав панченковские строчки? Заплакала бы от горечи и от обиды. Сказала бы, что именно христианствующая Европа допустила самое антихристианское событие в человеческой истории. Скажут – так что же, одна бесчеловечность оправдывает другую? Нет, не оправдывает. Но каждая жизнь происходит в месте и во времени, и семейная память ещё очень свежа – не могу безоглядно, забыв обо всём, “впустить” в себя эти стихи.

Фронтовая поэзия – это не тема Юрия Колкера. Он её не знает и едва ли она ему интересна. (Из более чем шестидесяти литературно-критических очерков на авторском сайте Юрия Колкера лишь в одном, посвящённом Владимиру Лифшицу (“Поэт в квадрате”), он касается военной - блокадной темы.) Здесь слишком нестерильно. Серьёзный, глубокий разговор о творчестве поэтов-фронтовиков,- без навязывания читателю собственного представления о том, что есть и что не есть поэзия, - не лёгок, и каждый берёт ту ношу, которая ему посильна...

 Но вернёмся к поэзии Ионы Дегена.  

 Лучшие ли это стихи о войне? Это очень хорошие, замечательные стихи о войне. Без сомнения, они переживут, уже пережили своё время, и уйдут в будущее.

 Почему и зачем об этом уже не в первый раз высказывается Юрий Колкер? 

 Почему? – потому что рождённый в 1925 году Иона Лазаревич Деген, мужественно воевавший в войну танкист, врач-травматолог и поэт-фронтовик, честно сделал всё от него зависящее, чтобы родившийся в 1946 году Юрий Колкер мог свободно топтаться и по стихам Дегена, и по его памяти. Пусть Юрий Иосифович увидит в этом выражение мнения “беснующейся черни с тусклым сознанием погромщиков”, ничего не смыслящих в поэзии людей, не могущих отличить четырёхстопный ямб от двухстопного, но есть в его нападках на Иону Дегена явный перебор, безвкусие, отсутствие мало-мальской этики. 

 Зачем? Не вижу иного ответа, чем привлечение внимания к себе и своему творчеству. А для этого существуют и более достойные пути.