Из записок логопеда. Больных не выбирают

Привычно легла на рычаг телефонная трубка…

Теперь я откликалась на все звонки, практически никому не отказывая в консультации, но помня свой статус «отказницы», принимала только по рекомендации хороших знакомых. Андроповские времена ушли в далекое прошлое, и частная практика шагала по Москве в полную силу.

defektolog_0.jpg

Итак, в понедельник, ровно в назначенное время раздался звонок в дверь. Респектабельный сорокалетний мужчина решительно шагнул в мою прихожую, держа за руку девочку лет десяти. Как обычно, всматриваясь в ребенка, я тут же попыталась определить диагноз. Но красивое лицо девочки никак не вписывалось в клиническую картину какого-либо генетического синдрома, разве что пушок на голове слегка выдавал наличие болезни. Первое время она пугливо прижималась к отцу, потом заплакала, что-то причитая на своем непонятном языке, начала истерично кричать и топать ногами. Довольно долго она не могла успокоиться, но внезапно затихла, уставившись в одну точку, совершенно не реагируя на разложенные перед ней игрушки, куклы, картинки.

Девочка сидела совершенно неподвижно, что-то отрешенное и неживое было в ее позе, словно она впала в летаргический сон. Временами она как бы пробуждалась, хватала отца за руку: «Папка! Моя!» и прижимаясь к нему, пыталась обхватить его плотную фигуру своими неловкими руками.

 Я начала расспрашивать о течении беременности, протекании родов.

- Это наш второй ребенок, первый очень удачный, способный, отличник. А вот за что нас с Татьяной Бог наказал, и сам не знаю. Беременность была тяжелая, жена перенесла серьезную мозговую травму, чуть не погибла от руки хулигана. Роды протекали трудно, с наложением щипцов, девочка родилась вся синюшная, с двусторонним кровоизлиянием в мозг. Врачи говорили, не выживет, а если выживет, крест на всю жизнь, предлагали сразу отказаться от ребенка. Жена соглашалась, молоды еще, будут другие дети, ведь жизнь одна. Но я настоял на своем, уговорил жену, убедил, что выправится дочка, ошибаются врачи, перестраховывают себя.

Привезли ее домой, и начались наши хождения по мукам, так и ходим десять лет, от врача к врачу, из больницы в больницу. Чем только не наградила судьба этого ребенка, каких только болезней у нее не было! Ходить начала в три года, первые слова появились после пяти лет, да и то с помощью логопеда. Правда долго с ней никто не хочет работать, агрессивна очень, даже опасна. В прошлом году добился, взяли ее во вспомогательную школу, но через два месяца госпитализировали в психбольницу, так и путешествуем, месяц в школе, три в лечебнице. Врачи говорят, только на индивидуальное обучение и можно рассчитывать. Да никто не соглашается, любые деньги готов платить, все отдать, да не берет никто. На Вас вся надежа. С женой до развода дошло, не хочет она свою молодость на болезни растрачивать, говорит, десять лет бьемся, а толку нет, надо сдать Татьяну и забыть, ведь жить хочется, а жизнь-то одна… А вот моя одна жизнь в дочке, столько вложил в нее, буду биться до последнего, все-таки и ходит уже сама, и много слов говорит, а понимать – все понимает. Не могу я оторвать ее от себя, ведь кровь и плоть моя, моя радость и моя беда.

Расскажите о себе.

Я – полковник, работаю в органах, жена – там же, в чине подполковника. Мы здоровы, никаких психических заболеваний в роду не прослеживается. Отец мой – генерал, человек известный и заслуженный, тоже работает в органах. Ну а мать моя – человек редкого здоровья и удивительной судьбы. С шестнадцати лет она работала в Бутырской тюрьме с политзаключенными, а в двадцать уже имела правительственные награды и сопровождала особо опасных политзаключенных в места ссылки. Работала усердно, и вскоре была отмечена и переведена на работу в Кремль, состояла в личной охране Сталина. Сталин любил мою мать и выделял ее среди своего окружения.

Он с гордостью и восхищением говорил о своей матери, о ее «интересной» работе, потом как-то сжался весь, помрачнел и начал рассказывать, что и мать настаивает отказаться от девочки, отдать ее в детский дом, забыть и жить спокойно. Я слушала полковника, думая об этих двух дамах в чинах, которые запрограммированы быть матерями, но на своей «интересной» неженской работе они утратили что-то высокое, женское, материнское. Девочке уже десять лет, а все равно, можно «отдать, забыть и жить спокойно»

Меня сковывала страшная усталость, и я молила Всевышнего, чтобы все это скорее кончилось и полковник покинул мой дом. Но когда я посмотрела на девочку, на ее широко раскрытые пустые глаза, застывшее лицо, словно она не жила в эту минуту, болезненно заныло сердце.

Наверное, несчастье чужим не бывает, и привыкнуть к нему не возможно. Глядя на ребенка, я прокручивала в голове пути ее дальнейшего развития. Прогноз был малоутешительным. Клиническая картина заболевания была сама по себе довольно-таки тяжела, а тут еще накладывались вторичные расстройства. Девочка росла лишенная материнского тепла и ласки, которые ей так были необходимы, пожалуй, намного больше чем здоровому ребенку.

Она нуждалась в помощи, в стимуляции своего психического и общего развития. А жила в постоянном стрессе, неуспехе, недоброте. Частые вспышки ярости со стороны матери и бабушки угнетали ее и, конечно, тормозили развитие.

Мне надо было сконцентрироваться и быстрее принять решение. Казалось, в эту минуту мой мозг работал со скоростью звука, и мысли лихорадочно путались в голове:

-     Помочь, я же мать, я готова спасать всех детей на свете.

-     О нет! Полковник КГБ в моем «отказном» доме.

-     Да, но ведь ребенок ни в чем не виноват, родителей не выбирают.

Наконец-то я собралась, подавив в себе женскую сентиментальность и сострадание, и с сожалением заметила, что помочь ничем не могу.

Но нет! У полковника был свой план действий. Он начал настаивать, требовать, угрожать. На мои слова, что я не привыкла к такому тону, он тут же парировал, что не привык и не любит, когда ему отказывают. Это была правда. Сильным мира сего у нас никто и никогда не отказывал. Я стояла на своем, повторяя, что не занимаюсь частной практикой, что это совсем не моя область, что не имею опыта работы с подобными заболеваниями. Но это был детский лепет. Он знал обо мне все: с кем и когда работала, кому и как помогла. Полковник сыпал информацией: балерина, поэт, переводчик; Италия, Англия…

Материал был собран безупречно, я ничего не могла возразить, сходились имена, даты, страны. Меня била мелкая дрожь, и я мечтала, чтобы меня быстрее оставили в покое. Постепенно от угроз полковник перешел к уговорам: он умолял согласиться, суля золотые горы: книги по списку, продовольственные заказы, билеты в театры и на кинопросмотры, дачу и даже яхту на Волге. А когда я сказала, что привыкла пользоваться только тем, что по праву принадлежит мне, страшно разозлился.

-     Послушайте, мне нужны Вы и только Вы. Вы помогли сыну Евтушенко и поможете моей дочке. Отказываться не советую, подумайте хорошенько. Даю вам три дня. Надеюсь достаточно, чтобы принять правильное решение.

От такого напора я лишилась дара речи и молча пошла к двери, как бы указывая ему на выход; какой- то тяжелый ком стоял у меня в горле и мешал дышать. Он явно заметил мою растерянность, и уже надевая традиционный серый плащ небрежно бросил:

-     А телефончик-то Ваш прослушивается, будьте осторожны. Я позвоню в среду, постарайтесь без глупостей.

В среду я отключила телефон, хотя прекрасно понимала , что это далеко не выход, и меня ни за что не оставят в покое.

 На следующее утро меня разбудил звонок в дверь. Прежде чем я увидела лицо полковника, его серый плащ, в дверь проник необъятный букет роз.

-  Простите меня. Помогите Татьяне, умоляю Вас, помогите. В Татьяне вся моя жизнь, а у меня она тоже одна. Не знаю, что я сказал не так, что напугало Вас в моем рассказе. Я не сумел подобрать нужных слов, найти верный тон, не сумел объяснить Вам всего. Но поймите, у меня ничего нет в жизни, никого нет, я так одинок. Жена забрала сына и ушла от нас, говорит, Татьяна – ее ежедневная душевная травма, не хочет видеть ее, не может. Если сдам дочку, вернется. А я не могу без Таньки, не могу. Я готов на любые Ваши условия, пожалуйста, не отказывайте мне, помогите. Ведь врач не выбирает больного.

…Полковник ушел, предоставив мне право принятия решения. Наверное, это право он предоставлял человеку впервые.

Я ходила совершенно больная, не переставая думать о девочке. Мысли о ней, словно какое-то наваждение, не покидали меня ни днём ни ночью. То мне казалось, что я совершаю преступление и что согласиться – это мой профессиональный долг, а то я с содроганием вспоминала эпизоды его рассказа и говорила себе: « Нет! Никогда!» …

В субботу, выйдя из дома, я увидела полковника. Он курсировал с девочкой под моими окнами, что-то такое жалкое и одинокое было в его фигуре, что я опять погрузилась в сентиментальность. Первое мое движение –вернуться и спрятаться дома, но было поздно; ускорив шаг он шел прямо на меня. Татьяна вырвала руку и бросилась ко мне: «Ларисканька! Моя!», так смешно образовав ласкательную форму моего имени. Не знаю, отец ли ее научил, сама ли она вспомнила меня и подбежала. Скорее всего, все эти дни он часто говорил обо мне и мое имя обрело для нее смысл материнской ласки, женского тепла, которого ей так недоставало в жизни и к которому она так тянулась.

… Мы начали терапию. Я подробно ознакомилась с историей болезни, связавшись с психоневрологом, который лечил Татьяну со дня ее рождения.

 Наши занятия разворачивались на фоне медицинских препаратов, корректирующих эмоции и стимулирующих процессы ее мозга.

 Контакт с девочкой установился практически сразу. Она так тянулась к женскому теплу, что отзывалась на каждое доброе слово, на любую ласку, улыбку, жест. Будучи ребенком очень ласковым и недополучая тепла всю свою жизнь, она все время ластилась ко мене, старалась погладить, потрогать, поцеловать. Она меня так и звала Ларисканька и вкладывала в это слово столько чувства, души своей, как будто ближе и дороже у нее никого не было. Полковник рассказывал, как она ждала встречи со мной, как в дни наших занятий часами простаивала под дверью, держа в руках шубку и торопя час выхода.

Однажды Татьяна заболела, прервать наши занятия было совершенно невозможно, и мне пришлось несколько недель проводить терапию в доме полковника . Он присылал за мной черную «Волгу» и вышколенный шофер доставлял меня прямо к подъезду. Каждый раз, уходя от Татьяны, я непременно давала ей какие-то задания. А в этот раз наказала следить, чтобы никто не надевал мои туфли (была зима и работать в сапогах было неудобно, вот я и приносила с собой туфли. А тут решила оставить их). Задание Татьяне я повторила много раз: «Смотри внимательно, никому не давай мои туфли, никому». Каково же было мое удивление, когда отец рассказал мне, что утром, застеливая ее постель, нашел мои туфли под подушкой, она спала с ними.

Все мои бытовые задания Татьяна выполняла безукоризненно. Но все что касалось речевого материала, книг, картинок, то в первое время я билась безрезультатно. Нервная система девочки истощалась очень быстро, несмотря на сильнодействующие лекарства, память была настолько короткая, что обучить ее чему-то новому практически не удавалось.

Но день за днем наш агрессивный труд отвоевывал у болезни все новые и новые позиции. Постепенно Татьяна стала понимать обращенную к ней речь, слышать и воспринимать сказанное. Медленно и вяло, но все-таки начала развиваться фразовая речь, стал обогащаться словарь, формироваться умение пользоваться игрушками.

 Татьяна любила наши занятия, музыку, песни, яркие эмоциональные игры, она очень и очень старалась, чтобы я похвалила ее, назвала умницей. Она тут же повторяла: «Таня – умница, Таня – хорошая» и гладила себя по голове. Конечно, ее личность развивалась скудно, но она все-таки развивалась, отстаивая свои права на социальную адаптацию. Головной мозг умственно-отсталого ребенка необходимо включать в работу, постоянно развивать, так как оставаясь в бездействии, мозг утрачивает способность работать и практически атрофируется.

И головной мозг девочки включался в работу. Мы уже работали ежедневно, постоянно увеличивая нагрузку, усложняя задания, меняя характер игры. Теперь мы уже не кормили куклу кашей и не надевали на нее одежки. Мы обсуждали, что надо одеть и почему, какая погода на улице, проводили параллель с тем, как одета Таня; мы кормили куклу конфетами и считали, сколько она съела, срывали с ветки яблоки и запоминали сколько штук положили в корзину, ездили в город «Красивая Речь», где надо говорить очень красиво и читать стишки.

Подбирая и продумывая игру, я старалась найти тему, которая бы не соприкасалась и никак не напоминала ей мать, поскольку девочка безумно тосковала и говорила о матери каждую минуту. Но у меня ничего не получалось, любая игра наводила ее на мысли о матери. Если мы играли «в парикмахерскую», то она причесывала куклу и делала прическу «как у мамы». Если играли в больницу и лечили зверюшек, она тут же ложилась на диван и звала мать на помощь, словно несмышленым умом своим понимая, что когда ребенку плохо, мать непременно должна быть рядом. Погружаясь в игру она звала мать, и я видела как напрягались мышцы ее губ, языка, как вздрагивал маленький носик, и на глаза накатывались слезы. она всхлипывала повторяя: «Тане больно, иди, иди, мама». Но мать не шла к ней. Она возникала крайне редко в виде руководящих звонков по телефону, и то , чтобы не терять связь с мужем.

 Однажды эта женщина пришла ко мне. Был праздник, и она зашла якобы поздравить меня. Она хотела выглядеть красиво в моих глазах и долго рассказывала о своих заслугах в стремлении поставить Татьяну на ноги. Она демонстрировала свою материнскую любовь и преданность, свою заботу и самопожертвование искренне убеждая меня , что не может жить в обстановке ежедневного стресса, что молода и может иметь сколько угодно нормальных детей и получать от них радость в жизни. Затем начала просить меня поговорить с мужем, объяснить ему, что Татьяна безнадежна, что нельзя свою жизнь растрачивать на болезни, нельзя губить свою молодость. Мои слова, что работа делает чудеса, что в спокойной доброжелательной обстановке девочка начнет компенсироваться намного быстрее и тоже будет дарить радость – пролетали мимо, она не слышала их и не хотела слышать.

Она просила…, затем угрожала. Потом взяла себя в руки:

-     Хотите уехать? Я помогу, я сделаю для Вас все, хотите?!

Еще бы! Мне не мечтать уехать? восемь лет отказа – годы полностью выброшенные из жизни; моему сыну было уже не 12 а 20 лет, и бесконечные повестки в военкомат отнимали мои последние силы. Я так устала бороться с ОВИРом, что готова была уцепиться за любую возможность, за любого человека способного помочь моей семье покинуть пределы страны. Но от этой женщины я не могла и не хотела принять даже этот драгоценный подарок. Так мы и просидели «в отказе» еще два года, пока не начался выпуск «отказников» 79 года.

Я пыталась убедить эту женщину, что девочке необходима мать, что мать никто никогда не заменит, что ребенок очень тоскует и постоянно ее вспоминает, что «мама» присутствует во всех наших играх , рассказывала, как Татьяна плачет и зовет мать на помощь. Но… Ни один мускул не дрогнул на ее лице, словно я говорила о чем-то отвлеченном, не имеющим к ней никакого отношения. Она ушла, хлопнув дверью:

-     Ничего! Вы еще об этом пожалеете.

Но судьба распорядилась иначе. Пожалела она, потеряв мужа и дочь.

Татьяна начала развиваться, ее неразборчивое бормотание обрело внятность, и она уже могла, пускай примитивно, но выразить свои желания, просьбы, она начала познавать окружающий мир, хотя ее познания были ещё очень и очень ограничены.