Возможно, кто-то из наших читателей знаком с этой книгой. Я, к своему стыду, про нее даже не слышала и только что случайно обнаружила ее в американской библиотеке. С теми, кто так же, как я, книгу не читал, хочу поделиться своими впечатлениями.
Называется она “Великий Канцлер. Черновые редакции романа “Мастер и Маргарита”. Вышла в московском издательстве “Новости” еще в 1992 году. Тираж 50 тысяч экземпляров — по нынешним временам неслыханно огромный, но и в те годы немалый. Составил книгу и написал предисловие Виктор Лосев, кандидат исторических наук, завсектором отдела рукописей библиотеки, которая тогда еще называлась Ленинской.
Я испытываю к В.Лосеву большую благодарность, потому что “Великий канцлер” принадлежит, по-моему, к одному из самых увлекательных жанров литературоведения.
Когда влюблен в книгу и без конца ее перечитываешь — а ведь для множества людей с “Мастером и Маргаритой” дело обстоит именно так — возможность познакомиться с “лабораторией”, “творческой кухней” автора особенно соблазнительна. Тебе приоткрывают дверцу туда, где происходил загадочный, непостижимый процесс сочинения романа. Показывают, как шла работа от самого первого его варианта к окончательному. Оказывается, наизусть знакомый текст иногда в начале был совсем на себя не похож! Ты видишь, как думал автор: что приходило ему в голову сразу, а что было придумано потом. От чего он отказывался — и пытаешься догадаться, почему. Чем он заменял прежние версии — и почему считал, что новые лучше?
Творчество все равно остается тайной. Но про великого писателя интересно все. А уж как он работал — особенно.
Точно не известно, когда Булгаков начал писать свой “роман о дьяволе” (как он сам его называл). Скорее всего, в 1928 году. А последние поправки вносил в феврале 1940 года, за месяц до смерти.
За 12 лет у “Мастера и Маргариты” было, оказывается, восемь редакций.
Как раз в 1928 году начались булгаковские “хождения по мукам”, которые уже не прекращались и свели его в раннюю могилу. Запретили его пьесу “Бег”. Затем сняли со сцены “Дни Турбиных” и “Зойкину квартиру”. Отказали в поездке заграницу.
А в феврале 1929 года, отвечая на письмо драматурга Билля-Белоцерковского, Сталин назвал “Бег” “антисоветским явлением”, “попыткой оправдать или полуоправдать белогвардейское дело”.
Охота была разрешена. В прессе и на собраниях Булгакова принялись страстно клеймить. “Необуржуазный писатель”, идущий “реакционным творческим путем”, “классовый враг”, пишущий “злостные пасквили...” О возможности печататься не приходилось и думать.
Однако, в мае 1929 года издательству “Недра” была предложена глава из романа, который тогда назывался “Копыто инженера”. Подписана она была псевдонимом К.Тугай. Главу не опубликовали. Это был отрывок из будущего “Мастера и Маргариты”.
Значит, к весне 1929 года Булгаков — несмотря на то, что В.Лосев называет “содеянным над ним моральным террором” — уже вовсю работал над романом.
А в следующем году он его сжег.
Это случилось после того, как Главрепертком (советская цензура) запретил его новую пьесу “Кабала святош” о Мольере. Потрясенный писатель в апреле 1930 года обратился к правительству с письмом, где просил либо отпустить его заграницу, либо дать возможность режиссерской работы в театре. Он писал: “Ныне я уничтожен... Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа “Театр”. Все мои вещи безнадежны”.
В ответ последовал телефонный звонок Сталина домой к писателю, и по высочайшему позволению Булгакова приняли на работу ассистентом режиссера во МХАТ. Появились хотя бы средства к существованию.
В 1932 году он нашел в себе силы вернуться к роману. Среди вариантов названия — “Великий канцлер”, “Черный богослов”, “Черный маг”, “Копыто консультанта”, “Подкова инженера” — еще не было “Мастера и Маргариты”.
Третья редакция была окончена в 1934 году, и Булгаков тут же стал перерабатывать роман снова.
Новую тетрадь он начал фразой: “Дописать раньше, чем умереть”.
В 1937 году, когда книга перерабатывалась в пятый раз, она получила известное нам заглавие. В шестой редакции было 30 глав, за ней последовали еще два варианта.
При чтении черновых редакций “Мастера и Маргариты” прежде всего в глаза бросается резкость и острота в описаниях советской жизни. Если начать сравнивать черновые версии с той, что стоит у нас на полке, то видишь, что они гораздо более сердиты, презрительны, горьки.
В них больше уродства — физического и морального.
В самом начале, на Патриарших прудах, у Бездомного от жары “пот буквально струями тек по грязным щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже”. Впоследствии автор решил Ивана все-таки умыть, прежде чем выпускать на улицу...
Очень неаппетитны писатели, напрасно ожидающие Берлиоза на заседание. Понырев — “в белой рубахе без галстука и в белых летних штанах с пятном от яичного желтка на левом колене. Обувь на Поныреве была рваная”. На старушке Боцмане-Жорже “засаленная кофточка и кривая юбка”. “Секция скетчей и шуток была представлена небритым человеком, облаченным в пиджак поверх майки, и в ночных туфлях”.
Когда Иван, преследуя Воланда, звонит в коммунальную квартиру, ему открывает не “какая-то девочка лет пяти”, а “испитый, неизвестного пола ребенок лет пяти” и впускает в “заросшую грязную переднюю”.
Затем Иван оказывается на берегу Москва-реки. “Огненные полосы от фонарей шевелились в черной воде, от которой поднимался резкий запах нефти. Под мостом, в углах зарождался туман. Сотни людей сидели на берегу и сладострастно снимали с себя одежды. Слышались тяжелые всплески — люди по-лягушачьи прыгали в воду и, фыркая, плавали в керосиновых волнах”.
Не только вода омерзительна в Москве, но и воздух. Будучи перенесен на Кавказ (тогда еще не в Ялту), Степа Лиходеев первым делом чувствует, что исчез “ужасный московский воздух, пропитанный вонью бензина, помоек, общественных уборных, подвалов с гнилыми овощами”.
Населена столица мало приятными личностями.
Потрясенный гибелью Берлиоза, Иван решает, что ее подстроил незнакомец.
“Блуждая глазами, он оглянулся, крикнул тонко:
— Граждане! На помощь! Убийцы!
Крик дал обратный результат: гражданин вполне пристойного вида, с дамочкой в сарафане под руку, тотчас брызнул от Иванушки в сторону. Смылся и еще кто-то. Аллея опять опустела”.
Кот в это время пытается сесть в трамвай. Это никого не поражает. “В трамвае не прекратился болезненный стон, так же слышались крики ненависти и отчаяния, так же давили женщин, так же крали кошельки, так же поливали друг друга керосином и полотерской краской”.
В ранних версиях чаще занимаются рукоприкладством, и не без удовольствия.
Преследуя иностранца, Иван “набрал битого кирпичу и стал садить в балкон. Консультант исчез. Осколки кирпича с грохотом посыпались с балкона, и через минуту Иван забился трепетно в руках швейцара.
— Ах ты, хулиган, — страдая искренно, засипел швейцар. — Ты что же это делаешь? Ты не видишь, какой это дом? Здесь рабочий элемент живет, здесь цельные стекла, медные ручки, штучный паркет!
И тут швейцар, соскучившийся, ударил с наслаждением Ивана по лицу.
Швейцар оказался жилистым и жестоким человеком. Ударив раз, он ударил два, очевидно, входя во вкус. Иван почувствовал, что слабеет”.
Если в окончательном варианте в сцене ареста Никанора Босого он только заносит над женой кулак, то здесь “он внезапно ударил свою супругу кулаком по лицу, отчего та разроняла битки по полу и взревела”.
Очень сильно смягчил впоследствии автор сцену пролета Маргариты над городом. В окончательном варианте героиня мстит лишь тем персонально, кто погубил Мастера. В раннем — судите сами.
“Уже на Арбате Маргарита сообразила, что этот город, в котором она вынесла такие страдания в последние полтора года, по сути дела, в ее власти теперь, что она может отомстить ему, как сумеет. Вернее, не город приводил ее в состояние веселого бешенства, а люди. Они лезли отовсюду, из всех щелей. Они высыпались из дверей поздних магазинов, витрины которых были украшены деревянными разрисованными окороками и колбасами, они хлопали дверьми, входя в кинематографы, толклись на мостовой, торчали во всех раскрытых окнах, они зажигали примусы в кухнях, играли на разбитых фортепиано, дрались на перекрестках, давили друг друга в трамваях.
Сверху Маргарите те, кто находились непосредственно под нею, казались безногими. “У, саранча!” — прошипела Маргарита и пошла самым медленным летом. Ей вдосталь хотелось насладиться ненавистью, и она влетела осторожно в темную подворотню, а затем во двор и там поднялась к окнам четвертого этажа. Окно смрадной кухни было открыто настежь, и Маргарита влетела в него, согнув голову под сырой сорочкой, висевшей на веревке.
На плите ревели два примуса, и две женщины вели разговор между собой, стоя у синих бешеных огней.
— Вы, Пелагея Павловна, — с грустью сказала одна, — при старом режиме были такой же стервой, как и теперь.
— В суд подам на тебя, проститутка, — отвечала вторая, помешивая кашу в кастрюле.
Маргарита Николаевна поднялась повыше и плюнула в кашу Пелагеи Павловны.
В ту же секунду Пелагея Павловна вцепилась в волосы второй, и та испустила веселый крик “Караул!”
В следующие мгновения в кухню вбежал мужчина в ночной рубашке с болтающимися по штанам подтяжками.
— Жену бить! — вскричал он страдальчески, — жену, — повторил он так страшно, что зазвенела посуда на полке.
Маргарита Николаевна сверху ткнула его каблуком туфельки в зубы, от чего он на секунду умолк, но уже в следующую секунду ринулся на Пелагею Павловну; но оказался в объятиях другого мужчины, вырвавшегося из какой-то дверушки. Сцепившись с ним тесно, он клубком покатился по полу кухни, издавая рычание. Маргарита вылила на катающихся ведро жидких помоев, развинтила кран в кухне, отчего с гулом водопада понеслась вода, и вылетела в окно.
На крыше Маргарита Николаевна сломала радиомачту, перевалила в соседний двор, влетела, снизившись, в парадный подъезд, увидела щит на стене, концом щетки перебила какие-то фарфоровые белые штучки, отчего весь дом внезапно погрузился во тьму.
На Арбате Маргарита забавлялась тем, что сшибала кепки с прохожих, летя над самыми головами, вследствие чего в двух местах произошла драка. Откинув дугу трамвая № 4, от чего тот погас и остановился, Маргарита покинула Арбат”.
Мало какие строки у Булгакова дышат таким отвращением к “саранче, лезущей из всех щелей” — советскому населению, живущему-поживающему себе под коммунистическим правлением. Тем самым он как бы издалека вступал в современный неразрешимый спор — виновны ли в своих несчастьях народы, принимающие коммунизм, нацизм, средневековую дикость нереформированного ислама, или тут вина лишь правящего класса.
К этому спору подходят по-разному. Немцы публично покаялись в нацизме. Американцам кажется, что народ никогда не виноват. Они ожидали, что стоит устранить гнет партии из российской жизни, и освобожденный народ тут же построит справедливое, процветающее общество. Что стоит убрать палача Саддама, и в Ираке воцарятся мир и демократия. Мы знаем, оправдались ли эти надежды.
Булгаков был человеком в высшей степени проницательным. И поэтому пессимистичным.
По ранним вариантам романа разбросаны печальные приметы советского образа жизни.
Коровьев, придя к Босому, так объясняет, почему Воланд хочет поселиться именно в квартире.
“ — Уперся иностранец, как бык, не желает он жить в гостинице, а заставить его, Никанор Иванович, нельзя. Он, — интимно сипел Коровьев, — утверждает, что будто бы в вестибюле “Метрополя”, там, где продается церковное облачение, якобы видел клопа. И сбежал!”
Значит, в “Метрополе”, этом интуристско-энкаведешном рае, открыто предлагали иностранцам на продажу награбленную церковную утварь. Я раньше не слышала о таком бесстыдстве.
Описывая в 1933 году страдания Степы Лиходеева наутро после загула, Булгаков ясно дает понять, что “Метрополь”, нашпигованный стукачами, считался опасным местом.
Степа мучительно пытается вспомнить, что с ним было вечером.
“Вспомнилось начало: кинорежиссер Чембакчи и автор малой формы Хустов, и один из них с плетенкой, в которой были бутылки, усаживали Степу в таксомотор под китайской стеной. И все. Что дальше было — решительно ничего неизвестно.
— Но почему же деревья?... Ах-ах... — стонал Степа.
Тут под деревом и выросла эта самая дама, которую он целовал. Только не “Метрополь!” Только не “Метрополь”!
— Почему же это было не в “Метрополе”? — беззвучно спросил сам у себя Степа, и тут его мозг буквально запылал.
Патефона, никакого патефона в “Метрополе” быть не может. Слава Богу, это не в “Метрополе!””
Из окончательного варианта это было убрано.
В первой сцене окончательного варианта Берлиоз с Иваном, умирая на Патриарших от жары, всего-навсего “бросились” к будке с прохладительными напитками. В раннем варианте их поведение прописано более подробно.
“Руки у них запрыгали, глаза стали молящими...
— Нарзану, — сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к женским босым ногам, стоящим на прилавке.
Ноги спрыгнули тяжело на ящик, а оттуда на пол.
— Нарзану нет, — сказала женщина в будке.
— Ну, боржому, — нетерпеливо попросил Берлиоз.
— Нет боржому, — ответила женщина.
— Так что же у вас есть? — раздраженно спросил Бездомный и тут же испугался — а ну как женщина ответит, что ничего нет”.
Этот страх перед системой советской торговли хорошо знаком всем советским людям. Как рано, оказывается, он угнездился в обществе. Совсем недавно удушили НЭП, а уже и руки трясутся, и глаза молящие, и перед продавщицей робеют. И нет ничего.
“Икая, Бездомный справился о папиросах, получил ответ, что их нет, и что спичек тоже нет”.
И, в отличие от окончательного варианта, Воланд не упускает случая это отметить в деталях: “Ну, это уже положительно интересно! — заговорил он, сияя зеленым глазом. — Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос нету, Понтия Пилата, таксомотора нету...”
Даже в описании работы советского телефона (когда писатели пытаются дозвониться Берлиозу) окончательный вариант намного мягче раннего, где это происходит так: “Тогда стали звонить на Клязьму и прокляли жизнь. Десять минут не соединялось с Клязьмой. Потом на Клязьме женский голос врал какую-то чушь в телефон. Потом вообще не с той дачей соединили. Наконец, соединились с той, с какой было нужно...”
Не вошло в окончательный вариант и то, что происходит с Аннушкой после того, как Азазелло силой отбирает у нее украденную подкову.
“Получив подкову, иностранец пожал руку Аннушке и сказал, выговаривая слова с иностранным акцентом: — Я вам очень благодарен, мадам. Мне дорога эта подкова как память. Позвольте вам подарить на двести рублей бонов в торгсин.
Чувствуя в голове звон и суматоху, Аннушка, по инерции продолжая улыбаться и шептать “мерси”, пересчитала боны и выбежала на двор.
В девять часов утра Аннушка была у дверей торгсина на Смоленском рынке. В девять с четвертью она купила на боны пахнущие керосином 500 граммов чайной колбасы, пять метров ситца и многое другое еще.
В половину десятого ее арестовали”.
В окончательном варианте Булгаков заменил боны рублями и этим спас Аннушку от ареста.
Очень разные по тону и смыслу описания писательского ресторана “у Грибоедова”. В окончательном варианте акцент сделан на “качестве провизии”, которым “Грибоедов” бил любой ресторан в Москве, как хотел”, и дано длинное, чувственное (хотя и явно ироническое) описание всех этих невиданных филейчиков из дроздов, стерляди в серебристой кастрюльке, перепелов по-генуэзски, которых якобы подавали обладателям “членского массолитского билета”.
В раннем варианте осторожно подчеркнуто другое. Там нет фантастической еды. Ресторан представлен как оазис среди кошмара московской и — шире — советской жизни. Место, где писателям удается отвлечься, забыться, и даже вообразить, что когда-нибудь вернется нормальное существование.
“В ресторане можно было получить все те блага, коих в повседневной своей жизни на квартирах люди искусства были в значительной степени лишены. Здесь можно было съесть порцию икорки, положенной на лед, потребовать себе плотный бифштекс по-деревенски, закусить ветчинкой, сардинами, выпить водочки, закрыть ужин кружкой великолепного ледяного пива. И все это вежливо, на хорошую ногу, при расторопных официантах. Ах, хорошо пиво в июльский зной!
Как-то расправлялись крылья под тихий говорок официанта, рекомендующего прекрасный рыбец, начинало казаться, что это все так, ничего, что это как-нибудь уладится”.
Поскольку “это” несомненно обозначало советскую власть, неудивительно, что в последнем варианте Булгаков предпочел сосредоточиться всего лишь на гурманских радостях.
Обозначена в раннем варианте и цена, которую приходилось платить писателям за допущение к благам.
В 1934 году сцена встречи Мастера с Иваном в психиатрической лечебнице включала в себя такой диалог.
...“Пришедший спросил отрывисто:
— Профессия?
— Поэт, — неохотно признался Иван.
Пришедший расстроился.
— Ой, как мне не везет! — воскликнул он. Потом заговорил:
— Впрочем, простите. Про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край, про солнечный размах, про ветер, и полевую силу, и гармонь — писали?
— А вы читали? — спросил Иван.
— И не думал, — ответил пришедший, — я таких вещей не читаю. Я человек больной, мне нельзя читать про это. Ужасные стишки?
— Чудовищные, — отозвался Иван.
— Не пишите больше, — сказал пришедший.
— Обещаю, — сказал Иван торжественно.
Тут пожали друг другу руки”.
В раннем варианте далеко не так невинна обстановка бала у Воланда, как в окончательном. Сатанинское начало христианская традиция всегда связывала с сексуальностью. “Черные мессы” — это оргии, и когда нечистая сила слеталась на шабаши, то проводила там время отнюдь не за беседами и танцами.
Поэтому в варианте 1933 года Булгаков дает довольно рискованное и неожиданное описание того, что застает Маргарита, прибыв к Сатане.
“В комнате — бывшем кабинете Берлиоза — все было вверх дном... Письменный стол исчез, вместо него была навалена груда подушек, и на подушках, раскинувшись, лежал голый кудрявый мальчик, а на нем сидела верхом, нежилась ведьма с болтающимися в ушах серьгами и забавлялась тем, что, наклонив семисвечие, капала мальчику стеарином на живот. Тот вскрикивал и щипал ведьму, оба хохотали, как исступленные.
У горящего камина что-то шипело и щелкало — Фиелло жарил миндаль, и двое в багровом столбе пламени пили водку. Один был в безукоризненном фрачном одеянии, а другой в одних подштанниках и носках.
Через минуту к пьющим присоединился боров, но голая девчонка украла у него из подмышки портфель, и боров, недопив стопки, взревев, кинулся отнимать.
В раскрытые двери виднелись скачущие в яростной польке пары. Там полыхало светом, как на пожаре. От грохота труб тряслись стекла за шторами.
Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке. Заливаясь хохотом и отплевываясь, Маргарита отдернула руку.
Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый, с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой — фрачник — привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию. Девчонка уселась на корточки перед Маргаритой, начала целовать ее колени.
— Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита. — И все забудешь. Молчите, болван! — говорила она тому, который шептал, и зажимала ему горячий рот, но в то же время сама подставляла ухо.
Но тут вдруг на каминных часах прозвенел один удар — половина двенадцатого — и разом смолкла музыка в зале и остановились пары.”
Как мы знаем, в окончательном, абсолютно целомудренном варианте, единственное упоминание о сексе — это когда Воланд объясняет Маргарите, отчего у него болит колено: “Боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на Чертовой Кафедре”.
Можно обсуждать и спорить — пошло ли на пользу роману, приподняло ли его смягчение некоторых мотивов, или это издержки, вызванные самоцензурой писателя. Ведь, вопреки всему, он надеялся — может быть, напечатают. Когда за три недели до кончины Булгакова к нему пришел Фадеев, он стал говорить с Михаилом Афанасьевичем именно о романе.
Великая книга Булгакова — его подвиг. Страшно думать, какого напряжения сил она требовала от измученного автора. Правда, за год до смерти в письме Вересаеву он назвал последнюю правку своего романа “совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой”. Но добавил: “Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.”
Какое счастье, что он успел это сделать.
Комментарии
Заблуждения ...
Как жаль, что читатели романа "Мастер и Маргарита" всё ещё бродят среди выдуманных автором заблуждений, которыми М.А.Булгаков закрыл смысл произведения для интеллекта своих просвещённых нанятых советской властью, вооружённых всеми доступными библиотеками мира цензоров и критиков всего мира ...
А есть ещё один черновик романа "Мастер и Маргарита", известный всем под придуманным Симоновым названием "Театральный роман" ...
Добавить комментарий