« Мой супруг мне сегодня утром сказал,
−Тамарочка, погляди в окошечко, не кончилась ли
советская власть.
−Нет, говорю, кажется, еще держится.
− Ну что же, говорит, Тамарочка, опусти занавесочку,
посмотрим завтра как»
Николай Эрдман, пьеса «Мандат»
«Есть на свете люди — их, увы, очень мало!.. — соприкосновение с которыми изумляет отдельностью, «штучностью» суждений, строем мыслей, самим составом фразы, определениями, образностью, даже лексикой. Они чувствуют слово не в обиходном, но в корневом его значении. Ото всего этого речь свежа, неожиданна, лишена захватанности, что ли. Они очаровывают вас редкостной характерностью…». Так начинает свои воспоминания об одном из самых остроумных людей в русской литературе XX века, драматурге, сценаристе Николае Робертовиче Эрдмане замечательный актёр, мастер художественного слова, офицер-фронтовик Зиновий Ефимович Гердт.
Николай Эрдман родился 3 ноября 1900 года в Москве. Его отец − лютеранин и уроженец города Митавы (ныне Елагва, Латвия) Роберт Карлович Эрдман служил бухгалтером на фабрике «Товарищество шёлковой мануфактуры», принадлежащей капиталистам Гужону и Мусси. Мать Николая − Валентина Борисовна Эрдман происходила из семьи владельца часовой мастерской Бориса Васильевича Кормера. Прабабушка Николая со стороны матери − Прасковья Абрамовна Гольдберг (1854—1938), была дочерью московского купца первой гильдии и мануфактурщика Абрама Симховича Гольдберга.
Бытует мнение, что родившиеся в подобных смешанных браках дети обладают лучшими задатками но, когда об этом спросили американского генетика, нобелевского лауреата Германа Мёллера, он ответил: «многое зависит от генов родителей, но я бы всё-таки посоветовал не забывать и о проведении Божьем».
«У Николая Робертовича были чудные старики родители. Мамы друзей обычно бывают так себе. А тут была прелестная мама. И Роберт Карлович был изумительным человеком» (актриса Рина Зелёная).
«Надо сказать, что Эрдман-старший был немцем и говорил по-русски с незабываемым акцентом. Впоследствии я завоевал его доброе отношение к себе тем, что читал ему запомнившиеся еще с детства немецкие стихи» (писатель и сценарист Иосиф Прут).
Николай, по примеру старшего брата Бориса, поступил в Петропавловское коммерческое училище при евангелическо-лютеранском соборе в Москве, обучение в котором велось на немецком языке. Выпускниками этого училища в своё время были революционер Вацлав Воровский, художник Роберт Фальк, актёр Максим Штраух.
О школьных годах Николая Эрдмана известно, что полного курса училища он не окончил, считался одним из выдающихся специалистов по забвению исторических дат, на уроках иногда курил, был в неладах с математикой, писал, к негодованию учителей и инспектора, печатными буквами все письменные работы, да еще с ошибками. Следует отметить, что почерк Николая Эрдмана не изменился на протяжении почти всей жизни, только буквы стали чуть крупнее, а строчки небрежнее.
«Не кончив последнего класса, я ушел в Красную Армию. Участвовал в боях против казачьего атамана Миронова. Через год по болезни был переведен из действующей армии в войска Внутренней охраны Республики (ВВОХР). Служил в охране Казанской и Орской железной дороги. После демобилизации вернулся в Москву» (Эрдман, Автобиография, 1953 год).
Стихи Николай Эрдман начал писать с раннего возраста. Под влияние брата Бориса в 1919 году он примкнул к литературной группе имажинистов, возглавляемой Сергеем Есениным, Анатолием Мариенгофом и Вадимом Шершеневичем. Имажинисты декларировали, что цель творчества состоит в создании образа, а основным выразительным средством является метафора. Эпатаж, анархические мотивы, иногда и просто хулиганство являлись составной частью творческой практики имажинистов.
«Он пришел к нам из-за Сокольников с медной бляхой peaлиста на лаковом ремне.
Эрдмановские синие брюки, без пятнышка и всегда в классическую складку, мы называли «зеркальными». Право, если бы их повесить на гвоздь и в соответствующее место глядеть, можно было бы не только прическу сделать, но и без особого риска побриться безопасной бритвой.
Очень уж милым носом наградила мать-природа Николашу Эрдмана: под своего же Гулячкина (главный герой пьесы «Мандат»)… И еще ямочками на щеках. И небольшими умными глазами, чуть-чуть не черными: совсем черные редко бывают умными. И широкоплечей спортивной фигурой, когда и руки, и ноги в меру. Со всем этим Эрдман так и лез в душу, как в мужскую, так и в дамскую… что приносит всегда удовольствие, но не всегда счастье» (поэт и драматург Анатолий Мариенгоф).
По-видимому, искристое имажинистское веселье помогло Эрдману найти свое места в литературе. По отзыву Шершеневича, Эрдман «умел острить невозмутимо». Писал Эрдман скупо, и стихов его сохранилось очень немного, хотя друзья его вспоминали: в двадцатых годах он хотел издать сборник своих стихотворений. Исчезновение текстов объяснить легко — в последующие годы исчезали не только стихи, но и люди.
В 1921 году, в самом начале НЭПа произошёл невиданный расцвет художественного быта Москвы и Петрограда. Генерировались новые театральные идеи, вновь создавались кафешантаны и кабаре, в которых, наряду с прожжёнными профессионалами, выступала неоперившаяся молодёжь. Юные поэты, литераторы, драматурги, авторы скетчей, куплетисты заполнили эстраду.
Начиная с 1922 года, имя Эрдмана уже хорошо известно театральной Москве. Он был автором либретто для оперетт и балетов, скетчей и куплетов для кабаре, написал пародию «Носорогий хахаль» на спектакль Вс. Мейерхольда «Великолепный рогоносец». В 1924 году в кабаре «Палас» на Страстной площади в Москве состоялась премьера его пьесы «Гибель Европы».
В 1924 году Николай Эрдман сочинил свою первую пьесу — «Мандат», премьера которой в постановке Всеволода Эмильевича Мейерхольда состоялась 20 апреля 1925 года в ГосТИМе (Государственный театр им. Вс. Мейерхольда).
Вот как вспоминает актёр Эраст Гарин читку пьесы:
«Первая читка, Мейерхольд знакомит труппу с автором. Элегантно одетый молодой человек, с прической а-ля капуль, изысканно, очень сдержанно поклонился. Он был одет в модный костюм того времени, брюки, узенькие внизу, расширялись к поясу, пиджак, схваченный в талии, кринолинил к фалдам. Мода нэпа носила черты клоунадности.
Оказалось, что автор «Мандата» Николай Эрдман обладает удивительным даром читать свои произведения. У него свой собственный, как бы бесстрастно-повествовательный ритм, освещенный внутренней высокоинтеллектуальной иронией».
Современники отмечали, что, помимо блестящего владения словом, знания законов драматургии, Николай Робертович обладал актерским даром, и это усиливало впечатление. Эрдман в жизни немного заикался, но при чтении своих произведений умел использовать этот недостаток, заикаясь точно перед репризой, которую таким образом подавал.
Действие пьесы «Мандат» происходит в коммунальной квартире, где в тесном соседстве оказываются представители различных сословий − бывшие дворяне, рабочие, городские мещане. В произведении разворачиваются две сюжетные линии. Первая линия заключается в том, что главный герой − Павел Гулячкин − должен вступить в партию, как того требуют родные жениха его сестры Варвары, которым непременно нужен партийный родственник. В отчаянии от своей беспомощности, понимая, что вступить в партию ему не удастся, Гулячкин идёт на подлог − сам себе выписывает мандат. Эта линия связана с необходимостью маленького человека, мещанина, обывателя по мере возможностей приспосабливаться к существующим общественно-историческим условиям.
Вторая сюжетная линия образована уже неким анекдотическим допущением − соседка Тамара Леопольдовна приносит Гулячкиным сундук с платьем императрицы. Персонажи этой сюжетной линии «из бывших» представляют собой класс людей в постреволюционной России, решивших перехитрить неумолимую судьбу − советскую власть с её идеологией, политикой, экономикой, карательными органами:
Пьеса заканчивается тем, что Павла Гулячкина разоблачают, но его личность столь ничтожна, что милиция даже отказывается его арестовывать.
Премьера «Мандата» вызвала хор похвал. Среди приветствовавших пьесу и спектакль — Луначарский, Станиславский, Марков, десятки других известнейших деятелей культуры. Общее мнение: это событие в художественной жизни.
«Современная бытовая комедия, написанная в подлинных традициях Гоголя и Сухово-Кобылина. Наибольшую художественную ценность комедии составляет ее текст. Характеристика действующих лиц крепко спаяна со стилем языка». (Всеволод Мейерхольд, газета «Вечерняя Москва»).
Большинство литературных и театральных критиков отмечало прирожденную влюбленность Эрдмана в слово, утонченный слух на него, характерный для больших писателей. «Каждый персонаж пьесы имеет свой неповторимый голос, в который, как крупинки золота в руду, вкраплены подлинные шедевры юмора» (Газета «Известия»).
Вот только несколько цитат из пьесы «Мандат»:
Надежда Петровна. Он, Павлуша, за нашей Варенькой в приданое коммуниста просит.
Павел Сергеевич. Что? Коммуниста?
Надежда Петровна. Ну да.
Павел Сергеевич. Да разве, мамаша, партийного человека в приданое давать можно?
Надежда Петровна. Если его с улицы брать, то, конечно, нельзя, а если своего, можно сказать, домашнего, то этого никто запретить не может.
«Павел Сергеевич. Но поймите, мамаша, что я в партию не записан.
Надежда Петровна. А ты запишись.
Павел Сергеевич. А вдруг, мамаша, меня не примут?
Надежда Петровна. Ну что ты, Павлуша, туда всякую шваль принимают».
«Валериан Олимпович. Вы его дядя?
Шарманщик. С самого что ни на есть рождения. Кончишь, бывало, на заводе работу, ну, значит, сейчас к нему. Сидит это, он, значит, у матери на коленях и материнскую грудь сосет. Ну, сейчас вот таким манером из пальца рога сделаешь и ска¬жешь: «Любишь ты, Павлушенька, рабочий класс?» Сейчас же сосать перестанет и скажет: «Люблю, говорит, дяденька, ой как люблю» – и даже весь затрясется».
«Надежда Петровна. У меня на сегодня, Павлушенька, кулебя¬ка с визигой приготовлена.
Павел Сергеевич. Вы, мамаша, совсем обалдели. Да разве коммунисты кулебяку с визигой употребляют?! Вы еще им крем-брюле предложите, мамаша. Им наше социальное по¬ложение надо показывать, а вы – кулебяку с визигой».
Вызывает удивление, каким образом это пропустил Главрепертком − ведь пройдёт всего пару лет, и авторов подобных текстов будут отправлять в места не столь отдалённые.
В августе месяце 1925 года, по согласованию с Луначарским, Эрдман отправляется в гости к Максиму Горькому, который в то время жил в Италии.
«Каждый вечер бываем у Горького. Приходится согласиться с Зинаидой Райх (артистка ГосТИМ, супруга Всеволода Мейерхольда), что в Италии самое интересное — русский Горький, может быть, потому, что у них нету русской горькой. Читал он мою пьесу и вызывал меня для беседы о ней. Многое осуждал, но больше хвалил»(Эрдман, письмо родным, август 1925 года, Капри).
Обратите внимание на фотографию, сделанную вскоре после премьеры пьесы «Мандат». Автору пьесы едва исполнилось двадцать пять лет, «мальчик», как сказали бы теперь. Николай Эрдман рядом с Маяковским, с Мейерхольдом — он уже в этом кругу.
На волне успеха пьесы «Мандат» Николай Эрдман начинает работу над следующей пьесой под названием «Самоубийца».
В московской коммунальной квартире проживает безработный Семен Семенович Подсекальников. Разбудив свою жену Марию Лукьяновну, только что уснувшую после тяжелого трудового дня, Подсекальников закатывает истерику, обвиняя её в том, что она попрекает его лишним куском и ждет его смерти. Доведя себя до исступления, он, хлопнув дверью, уходит. Мария Лукьяновна вместе с матерью отправляется на поиски, и находят Подсекальникова на кухне. Почему-то, приняв за револьвер кусок ливерной колбасы у него в руке, женщины приходят к выводу, что он задумал покончить жизнь самоубийством. Проснувшиеся соседи подхватывают эту идею, и о ней становится известно как в самой квартире, так и за ее пределами.
Подсекальников – полное ничтожество, он никому не нужен, кроме своей жены, но с тех пор, как пошел слух о том, что он решился на самоубийство, интерес к нему возрос. Оказалось, что смерть Подсекальникова на руку очень многим, особенно если в предсмертной записке указать причину, по которой он свел счеты с жизнью. В итоге все заканчивается скандалом: Подсекальников расхотел умирать, так как по-настоящему он никогда и не хотел умирать.
Пьеса «Самоубийца» является одним из шедевров русской драматургии XX века. Написанная ярким, сочным языком, она в каждой своей строчке фонтанирует остротами, удивляет колоритными образами из галереи отрицательных типов молодой советской республики.
« Маша, а когда я с тобой на супружеском ложе голодаю всю ночь безо всяких свидетелей, тет-а-тет под одним одеялом, ты на мне колбасу начинаешь выгадывать»?
« — Мы сейчас провожаем Семена Семеновича, если можно так выразиться, в лучший мир. В мир, откуда не возвращаются.
— За границу, наверно?
— Нет, подальше»
«Нужно прямо сознаться, дорогие товарищи, что покойник у нас не совсем замечательный. Если б вместо него и на тех же условиях застрелился бы видный общественный деятель, скажем, Горький какой-нибудь или нарком. Это было бы лучше, дорогие товарищи»
«Раньше люди имели идею и хотели за нее умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники»
— В настоящее время интеллигенция — это белая рабыня в гареме пролетариата.
— В таком случае в настоящее время торговля — это черная рабыня в гареме пролетариата.
— В таком случае в настоящее время искусство — это красная рабыня в гареме пролетариата.
Вокруг постановки пьесы разразился скандал. В. Мейерхольду пьеса понравилась, и он собирался ее ставить в ГосТИМе, но Главрепертком запретил постановку, прямо назвав пьесу «реакционной».
Константин Сергеевич Станиславский пошёл по другому пути и обратился напрямую к Сталину.
«ПИСЬМО К. С. СТАНИСЛАВСКОГО И. В. СТАЛИНУ
29 октября 1931 г.
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Зная Ваше всегдашнее внимание к Художественному театру, обращаюсь к Вам со следующей просьбой.
От Алексея Максимовича Горького Вы уже знаете, что Художественный театр глубоко заинтересован пьесой Эрдмана «Самоубийца», в которой театр видит одно из значительнейших произведений нашей эпохи. На наш взгляд, Николаю Эрдману удалось вскрыть разнообразные проявления и внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны. Прием, которым автор показал живых людей мещанства и их уродство, представляет подлинную новизну, которая, однако, вполне соответствует русскому реализму в ее лучших представителях, как Гоголь, Щедрин, и близок традициям нашего театра…
И мне хочется попросить у Вас разрешения приступить к работе над комедией «Самоубийца» в той надежде, что Вы не откажете нам просмотреть ее до выпуска в исполнении наших актеров».
Сталин ответил патриарху русского театра в присущей ему иезуитской манере.
«ПИСЬМО И. В. СТАЛИНА К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
9 ноября 1931 г.
Многоуважаемый Константин Сергеевич!
Я не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийство».(Возможно Сталин нарочито исказил название пьесы) Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна. Мнение и мотивы Реперткома можете узнать из приложенного документа. Мне кажется, что отзыв Реперткома недалек от истины. Тем не менее, я не возражаю против того, чтобы дать театру сделать опыт и показать свое мастерство. Не исключено, что театру удастся добиться цели. Культпроп ЦК нашей партии (т. Стецкий) поможет Вам в этом деле. Суперами будут товарищи, знающие художественное дело. Я в этом деле дилетант. Привет.
И. Сталин».
Вождь чётко осознавал, что за фасадом трагикомической истории, разыгрываемой в пьесе, скрывается мысль автора о жёстких рамках несвободы в условиях социалистического строя, что гражданин не только неволен в том, как ему жить, но и в том, как ему умереть. Скорее всего, именно тогда Сталин взял автора пьесы на прицел, что в конечном итоге и привело к драматическому повороту в судьбе Николая Эрдмана.
На протяжении последующих трех лет драматурга не покидала надежда увидеть пьесу на сцене театра. Но судьба комедии была предрешена: ведь она уже своим существованием отрицала систему, где «то, что может подумать живой, может высказать только мертвый». Квинтэссенция критики в печати заключена во фразе из газеты «Рабочая Москва» от 31 сентября 1930 г.: «Художественные достоинства пьесы нисколько не уменьшают ее политической враждебности». Заголовок этой статьи достаточно красноречив: «Попытка протащить реакционную пьесу. Антисоветское выступление в Театре им. Мейерхольда». Времена были такие, что тот, кто не спешил поддержать обвинение, рисковал сам быть обвиненным в попустительстве, преступной слепоте, потере бдительности и классового чутья.
Эрдман молод − ему ещё только тридцать, − он в самом расцвете своего таланта. Пишется легко, свободно, мысли и слова так и искрятся в его голове и пока, как ему кажется, постановка «Самоубийцы» всего лишь откладывается, он вынужден прибегать к побочным заработкам − писать киносценарии.
«Мне не терпится сесть за пьесу и я отсюда, как только смогу, без задержки поеду нах фатерлянд. Картина (сатирическая комедия «Дом на Трубной», режиссёр Борис Барнет) выходит плохой. Три части видел Борис (брат Николая Эрдмана, художник-постановщик кинокартины) и они его очень огорчили, мое мнение отличается от его только тем, что меня огорчают не три части, а шесть. Директору картина очень нравится, но это не делает чести ни директору, ни картине». (Николай Эрдман, письмо родным, Одесса, 1928 год)
В августе 1932 года режиссёр Григорий Александров был приглашён в Горки, на дачу к Максиму Горькому. В тот день здесь отдыхал Сталин. С интересом выслушав рассказ Александрова о поездке в Америку, Сталин заметил, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а в искусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное.
Осенью 1932 года прошло специальное совещание с участием ведущих сценаристов и режиссёров, на котором Председатель Государственного управления кинофотопромышленности Борис Захарович Шумяцкий предложил снять на плёнку спектакль «Музыкальный магазин», поставленный Леонидом Утесовым в Ленинградском мюзик-холле. Музыку к спектаклю написал ровесник Николая Эрдмана, композитор Исаак Дунаевский.
По предложению режиссёра будущего фильма Григория Александрова, в качестве сценаристов были привлечены Николай Эрдман и его многолетний соавтор Владимир Масс. В Ленинграде для обсуждения сценария организуется дружеская встреча авторов фильма, итоги которой в присущей ему афористической манере подвёл Николай Эрдман: «Когда зритель хочет смеяться, нам уже не до смеха».
10 октября 1932 года Николай Эрдман пишет письмо матери:
«Вчера был первый день съемок... снимался эпизод с коровами. Содержание эпизода заключается в том, что коровы проходят на дачу к героине картины, у которой Утесов играет на пастушеской дудке. Недалеко от гостиницы «Гагрипш» и немного выше в горах расположена прекрасная белая дача профессора Федорова. Сам профессор в данный момент находится в Москве и, наверное, режет людей. Здесь же его заменяет управляющий-итальянец, который любезно дает разрешение… Вот раздается сигнал, и под дикие крики абхазцев на белые и крутые лестницы, ведущие к главному входу, врывается обезумевшее стадо коров. Сметая все на своем пути, бодаясь, мыча, выворачивая ступени, вырывая с корнем банановые деревья, животные устремляются вверх. ..Одна за другой трескаются и падают на дорогу чудесные гипсовые вазы, вытаптываются розовые кусты и крошатся перила… Четыре часа продолжалась съемка, четыре часа кричал итальянец, и четыре часа невозмутимо улыбался Александров.
Во время съемок две коровы упали от жары в обморок, третья корова упала с высокого откоса и грохнулась на дорогу, испугав до смерти дамочек, возвращающихся с пляжа».
В самый разгар съёмок произошло непредвиденное происшествие − в ночь с 11 на 12 октября 1933 года сценаристы фильма Николай Эрдман и Владимир Масс были арестованы. Месяц понадобился органам, чтобы установить вину обвиняемых, но все формальности были соблюдены. 14 ноября 1933 года постановлением Особого совещания при НКВД Николай Эрдман был приговорен к ссылке. Местом отбытия был выбран город Енисейск Восточно-Сибирского края. Владимира Масса постигла та же участь, но его отправили в Тобольск на Урале.
Существует несколько версий о том, что явилось основанием для ареста. Чаще всего мемуаристы называют басни Эрдмана и Масса, прочитанные на правительственном приёме в Кремле любимцем Сталина − актёром Художественного театра Василием Ивановичем Качаловым. Конечно же, подобного рода строки не могли понравиться всесильному вождю и его соратникам:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру.
Читатель скажет: Бога нет!
Читатель, милый, ты придира!
Да, Бога нет. Но нет и сыра!
Опубликованные в годы перестройки документы проливают свет на истинные причины ареста.
«9 июля 1933 года
Тов. И. В. Сталину
Направляю Вам некоторые из неопубликованных сатирических басен, на наш взгляд, контрреволюционного содержания, являющихся коллективным творчеством московских драматургов Эрдмана, Масса и Вольпина. (Вольпин М.Д. − 1902 года рождения, поэт-сатирик, соавтор Эрдмана, сотрудник журнала «Крокодил».)
Полагаю, что указанных литераторов следовало бы или арестовать, или выселить за пределы Москвы.
Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода»
ОГПУ внимательнейшим образом отслеживало даже малейшие проявления антисоветских настроений, так что напрасно корил себя порядочнейший и добрейший Василий Иванович Качалов за поступок, который, как он считал, сломал жизнь его талантливым и остроумным молодым друзьям.
Прочтите одно из первых писем, которые Николай Эрдман отправил матери по прибытии к месту ссылки. В нём и сыновья любовь, и чувство вины за произошедшее. и конечно же искра юмора, которая, как чёрт из табакерки, выскакивает в конце письма.
[16 декабря 1933 г. Енисейск]
В. Б. ЭРДМАН
Золотая мамочка!
Три последних дня живу бурной общественной жизнью. На носу «Рождество», и меня попросили сделать антирелигиозный спектакль. К несчастью, как я вычитал в одной брошюре, чудес не бывает, а сделать спектакль можно только чудом. Единственная книга в городе, которая могла бы помочь в этом деле, пропала из библиотеки два года тому назад. Жалею, что ты никогда не заставляла ходить меня в церковь. Чувствую, что для создания настоящего антирелигиозного спектакля необходимо быть верующим…
Я здоров, солнце сияет, снег блестит, морозы еще не наступили — все прекрасно… Прости меня, мамочка, за все неприятности, которые вам доставил…
Адрес мой можно давать безбоязненно всем, кто его просит. Целую тебя, ненаглядная.
Мамин-Сибиряк».
(Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852 − 1912) − русский писатель-прозаик и драматург, произведения которого входили в школьную программу)
Приведём пару отрывков из писем Эрдмана родным и знакомым, которые он писал из ссылки:
«О себе в Енисейске говорить нечего. Как ты тонко подметил, я не особенно увлекаюсь природой, а в Енисейске, кроме природы, к сожалению, ничего нет. Сегодня взял в библиотеке «В людях». Здесь в люди выйти нельзя (я этого не мог сделать даже в Москве), поэтому я ушел в себя. Когда выйду из себя, расскажу много интересного.» (Письмо Вадиму Шершеневичу, 14 декабря 1934 года).
«Спасибо вам, милые, за поздравления. Я был в городской библиотеке, и мне удалось установить по Большой Советской Энциклопедии, что я родился в 1902 году. Как видишь, пока я остался в барыше — у меня отняли год и подарили два.{Если к концу срока мне подарят еще четыре, я вернусь в Москву совсем молодым человеком. За последнее время много занимаюсь английским и, кажется, делаю успехи. Это утешает меня в моей работе над пьесой. Если я не умею писать, как Шекспир, то, по крайней мере, сумею его когда-нибудь прочесть.
Смотрел «Веселых ребят». Редко можно встретить более непонятную и бессвязную мешанину. Картина глупа с самого начала и до самого конца. Звук отвратителен — слова не попадают в рот. Я ждал очень слабой вещи, но никогда не думал, что она может быть до такой степени скверной (Письмо В.Б. Эрдман, февраль 1935 год, Красноярск).
Конечно, можно утешать себя тем, что ссылка не лагерь, где, помимо тяжелейших условий существования, можно попросту погибнуть, однако сердце сжимается, когда видишь как талантливый, полный энергии человек бьётся, словно рыба об енисейский лёд.
В 1936 году Эрдмана освободили, но без права жительства в столице и других крупнейших городах. Вначале он поселился в Калинине, в дальнейшем жил в Вышнем Волочке, Торжке, Рязани.
После успеха «Весёлых ребят», а главное, положительной оценки, высказанной Сталиным после просмотра фильма в Кремле: «Хорошо! Я будто месяц пробыл в отпуске», режиссёр Александров, памятуя, что «от добра добра не ищут», пригласил в качестве сценаристов будущего фильма только недавно возвратившихся из ссылки Николая Эрдмана и Михаила Вольпина. Фильм, получивший по совету Чарли Чаплина название «Волга-Волга», снимался в разгар Большого террора, а так как сценаристы были поражены в правах, то Александров был вынужден приезжать к ним в Калинин для работы над сценарием.
В воспоминаниях Вениамина Смехова есть такой эпизод, рассказанный ему Николаем Эрдманом:
«Да, когда фильм («Волга-Волга») был готов, и его показали Сталину, еще без титров, то Гриша приехал ко мне, где я сидел, — в Калинин. И он говорит: «Понимаешь, Коля, наш с тобой фильм становится любимой комедией вождя. И ты сам понимаешь, что будет гораздо лучше для тебя, если там не будет твоей фамилии. Понимаешь?» И я сказал, что понимаю...».
В 1941 году «Волга-Волга» была удостоена Сталинской премии первой степени. Вот только некоторые цитаты из фильма, мгновенно разошедшиеся по стране:
−Алло! Гараж? Заложите кобылу!
− Художественный ансамбль имени «Курам на смех»!
−Ой, будет грому из-за этой «молнии»!
−Да потому, что без воды и ни туды, и ни сюды!
Трагикомизм ситуации заключался в том, что вождь смеялся до слёз над шутками человека, о текстах которого отзывался самым уничижительным образом.
Начало войны застало Николая Эрдмана и Михаила Вольпина в Рязани, откуда обоим пришлось уехать, как бывшим ссыльным, получившим «минус шесть». Хотя Рязань и не входила в число шести запрещенных для прописки городов, их там не прописали. Идти добровольцами на фронт им также было запрещено. Пришлось поехать в Ставрополь на Волге (теперь г. Тольятти), где Эрдмана и Вольпина направили в войсковую часть, куда, как выяснилось, зачисляли «лишенцев», раскулаченных и бывших священников. Оружия и обмундирования им не дали. Поскольку армия отступала, то приходилось большую часть времени идти пешком. Чтобы прокормиться, в домах, где им пришлось останавливаться на ночлег, Вольпин раскрашивал фотографии, рисовал портреты крестьян. По дороге Эрдман повредил ногу, началось заражение, и он уже еле шел. На их счастье, удалось сесть в воинский эшелон, который прибыл в Саратов.
Первое, что им обоим бросилось в глаза на вокзале, — это громадные ящики с реквизитом с надписью «МХАТ, что было большой удачей. Артисты МХАТа , хорошо знакомые с Эрдманом и Вольпиным, очень тепло приняли измученных и бесконечно усталых людей. Иван Михайлович Москвин, исполнявший обязанности директора МХАТ, сумел разыскать главного врача округа, профессора, генерала Миротворского, который вылечил ногу Эрдмана и тем самым предотвратил её ампутацию.
«Наступил канун Нового, 42-го года… Мы с Лизочкой Раевской решили «торжественно» встречать его. Единственное, что продавалось свободно по госцене, — это цветы. Купили мы куст белой сирени, а в писчебумажном магазине вдруг оказалась репродукция с портрета Станиславского; и в нашем номере стало даже нарядно. Мы очень старались сделать приличный стол.
Часам к двум к нам набилось очень много народу. Было очень тесно, но очень дружно. И вдруг — стук в дверь… Вошел военный и громко спросил: «Эрдман, Вольпин здесь?» Наступила мертвая тишина, они оба встали, а человек этот, очевидно, увидев наши лица, совсем другим голосом сказал: «Да не волнуйтесь вы! Их приглашают быть авторами в Ансамбль НКВД, я приехал за ними».
Тут уж его стали чем-то поить, а кто-то даже и обнимал.
Вот такой поворот в их судьбе случился в то грозное время» (Из воспоминаний Софьи Пилявской, актрисы МХАТ).
В Москву Эрдмана и Вольпина вызвал начальник клуба НКВД Борис Сергеевич Тимофеев. Они еще до войны писали программу для ансамбля. Тимофеев их очень ценил и любил, поэтому, узнав, что оба живы и находятся в Саратове, прислал вызов в Москву. Он поселил их при клубе, дав комнату, и тем самым спас от преследований. Клуб НКВД находился рядом с известным зданием на Лубянке, и там, видимо, смирились с тем, что репрессированные живут тут же, у них под носом, и пишут им программу для их ансамбля.
«Мы втроем (Юрий Любимов, Николай Эрдман и Михаил Вольпин) в «органах» познакомились, под руководством Берии, и там «плясали» втроем. Они диалоги сочиняли. И там была произнесена эта гениальная фраза… «Уж больно у вас плохие шинели, — Эрдман говорит, — неужели мне подобрать не могут»… Ему принесли роскошную… ну, вы знаете эту историю… роскошную шинель. А там они жили в мансарде, там зеркало, и когда он надел, посмотрел на себя — генеральская шинель — и сказал: «Мне кажется, за мной опять пришли..» (Отрывок из интервью с Главным режиссёром Театра на Таганке Юрием Любимовым).
После окончания войны Эрдман, поняв, что пьесы «Мандат» и «Самоубийца» никогда не появятся на советской сцене, в основном, посвятил себя кинематографу. С 1946 по 1968 год им в соавторстве с Михаилом Вольпиным были написаны сценарии пятнадцати полнометражных фильмов, один из которых − «Смелые люди» − был удостоен Сталинской премии. Помимо этого, Эрдманом были написаны либретто оперетт «Нищий студент», «Летучая мышь», интермедии к классическим пьесам, куплеты к знаменитому спектаклю «Лев Гурыч Синичкин».
Особое место в творчестве Николая Эрдмана занимали мультипликационные фильмы. При участии драматурга на студии «Союзмультфильм» было снято более 20-ти анимационных фильмов.
«Мне приходилось сталкиваться с такой точкой зрения, что писание сценариев мультипликационных фильмов было для Н. Р. Эрдмана чем-то вроде отхожего промысла, способом зарабатывания на жизнь. Так могут говорить лишь люди, не видевшие (и не слышавшие!) ни одного из эрдмановских шедевров, созданных в этом виде кино. А уж те, кому довелось видеть рукописи этих сценариев, написанных мелкими аккуратными буквами, имитирующими печатный шрифт, со следами бесчисленных правок — свидетельством упорной, как всегда, работы над словом, — эти очевидцы могут с полным основанием подтвердить более чем серьезное отношение Н. Эрдмана к работе на этом поприще. Впрочем, на иное отношение к любой работе, связанной с вымыслом и словом, Эрдман был не способен» (Андрей Хржановский, художник-мультипликатор).
Страсть Эрдмана к лошадям и игре на тотализаторе была хорошо известна.
«…Как-то весной мои близкие друзья, Яншин и Полонская (муж и жена, оба служили в Московском Художественном театре), завлекли меня на бега — модное в то время увлечение писателей и некоторых мхатовских актеров. Из писателей постоянными посетителями бегов прослыли Маяковский, Асеев и Эрдман, бывавшие там регулярно и считавшие за грех всякий пропущенный день…» (Театровед Павел Марков).
Себя же, как заядлого и притом не очень удачливого игрока, Николай Эрдман называл «долгоиграющий проигрыватель». Ведь не случайно один из персонажей фильма «Старый наездник»«, сценарий которого написали Эрдман и Вольпин, с горечью произносит: «Десять лет интересуюсь понять: почему для одних бега − спортивное удовольствие, а для нас с вами − финансовая катастрофа».
Автор настоящего очерка не стремился к тому, чтобы рассказ о Николае Робертовиче Эрдмане − человеке с драматической судьбой, представлял собой собрание смешных или анекдотических историй, которыми перегружена мемуарная литература, посвящённая одному из лучших драматургов ХХ века. Но, как говорится, «из песни слова не выкинешь», и потому, уважаемые читатели, позвольте поделиться с вами воспоминаниями замечательного художника-мультипликатора Андрея Хржановского, продюсера, режиссера и сценариста фильма об Иосифе Бродском «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину»:
«…Однажды бывший главный редактор киностудии «Союзмультфильм», человек многоопытный и изворотливый (кажется, до этого он работал освобожденным секретарем парторганизации Союза писателей), зазвал меня к себе в кабинет — видимо, я был первый, кто проходил мимо, а по лицу его было видно, что ему невтерпеж поделиться новостью.
— Ты знаешь, кто у меня только что был?
— ?
— Эрдман. Понимаешь, такая неприятная история, мы вынуждены были расторгнуть с ним договор (и мой собеседник назвал причину, которой я сейчас не припомню — помню только, что вины Н. Эрдмана в ней не было), но аванс мы за ним все-таки оставили. Я ему так прямо и сказал: мол, так и так, Николай Робертович, договор мы расторгаем, но аванс вы можете не возвращать, его мы спишем себе в убыток. Какие-никакие, а все-таки деньжата. На ресторан хватит — с любовницей сходить…
— И что же Эрдман?
— А ничего. Только плечами повел и говорит: «Т-т-т-так ведь к-к-к-акие уж т-там ль-ль-ль-убовницы: й-й-й-Яблочкина-то у-у-ум-м-мер-ла…
(Пояснение для читателей: Александра Александровна Яблочкина − русская и советская театральная актриса, педагог. С 1888 года и до конца жизни служила в Малом театре. При вручении в 1923 году ей грамоты заслуженной артистки Республики произнесла: − «Спасибо вам большое за награду, ведь при царском режиме нас унижали подачками: то денег дадут, то дом или лошадь подарят. Я ведь всё промотала! А это − на всю жизнь!»
Скончалась А.А. Яблочкина в 1964 году на девяноста восьмом году жизни.)
Общеизвестно, что не следует говорить о личной жизни, ибо, когда речь идёт о ней, она перестаёт быть личной. Именно по этой причине автор очерка старается как можно деликатней затрагивать семейную жизнь своего героя.
Первая жена Николая Эрдмана − Надежда Александровна Воронцова (1898−1942), балерина, танцевала в мюзик-холле, в гастрольных коллективах, снималась в короткометражных кинофильмах. Близкие и друзья называли её Дина, именно под этим именем она фигурирует в письмах Николая Эрдмана и в мемуарах о нём.
Вторая жена − Наталья Васильевна Чидсон (1916−2008) балерина, служила в Большом театре СССР.В браке с Эрдманом она состояла с 1946 по 1953 год.
Третья жена Николая Робертовича − Инна Ивановна Кирпичникова, балерина музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко была намного моложе мужа. Скончалась, спустя год после смерти Эрдмана.
В мировой литературе мы найдём множество письменных объяснений в любви, но совсем немного, а может быть, и вовсе нет писем, в которых признание в любви было бы пронизано столь живым юмором. Прочтите письмо к Наталье Чидсон, и вы поймёте, сколько велико было чувство Николая Эрдмана к этой женщине.
«7.09.41
За всю свою жизнь я испытал чувство зависти всего три раза. Один раз к Козловскому (тенор, солист Большого театра) один раз к собаке и один раз к самому себе. Козловскому я позавидовал на бегах. Выиграв приз, в актерском заезде, он шел рядом с кобылой мимо трибун и кланялся повизгивающим барышням и аплодирующим лошадникам. Я стоял в ложе бледный от зависти и даже не мог аплодировать, хотя прекрасно понимал, что сядь на ту же кобылу вместо Козловского Пантофель-Нечецкая (Дебора Пантофель-Нечецкая − любимая певица Сталина), она тоже пришла бы первой.
Собаке я позавидовал в детстве. Я был с крестной матерью на утреннем представлении в цирке. Среди прочих номеров выступила собака-математик. Она делала сложение, вычитание и знала таблицу умножения. Когда на вопрос, сколько будет четырежды восемь, собака принесла дощечку, на которой стояла цифра 32, и я по одобрению публики понял, что собака не ошиблась, я весь позеленел и меня чуть не затошнило от зависти. В первом приготовительном мне задавали точно такие же задачи, и не было случая, чтобы я мог их решить. Всю дорогу я просил крестную купить мне эту собаку, чтобы она вместо меня делала уроки, но крестная была жадная и отказала.
Себе я позавидовал, подслушав случайно разговор двух женщин. Женщины ругали какого-то человека. Причем ругали так долго, с таким увлечением и вдобавок — с таких приятных для мужского тщеславия позиций, что я в конце концов поймал себя на том, что начинаю завидовать этому человеку. Когда же выяснилось, что они ругают меня, мне до того стало стыдно, что на этот раз я не побледнел и не позеленел, а просто покраснел и на цыпочках вышел из комнаты.
Позавидовавший за всю свою жизнь трем человекам, из которых одним человеком оказался тенор, другим собака, а третьим я сам, не может считаться завистником. И тем не менее я — завистник. Я завидую каждый день. Завидую такой черной и неотвязной завистью, что мне могли бы позавидовать Сальери с Олешей. Я завидую всей Москве. Я завидую всем людям, которые встречают тебя на улицах. Я завидую кондуктору, который продает тебе билет, когда ты входишь в трамвай, и тому нахалу, который имеет возможность толкнуть тебя, когда ты выходишь. Я завидую всем актерам, которые разговаривают с тобой на репетициях и пьют с тобой чай в буфете. Я завидую портнихам, которые одевают тебя перед спектаклем и видят, как ты раздеваешься после спектакля. Я завидую кассиршам, почтальонам, продавцам, всем, кто может коснуться твоей руки. Я завидую зеркалам, мимо которых ты проходишь, и душу, под которым ты стоишь»…
Благодаря множеству публикаций читатели, наверняка, хорошо осведомлены о взаимоотношениях Николая Эрдмана и актрисы Московского Художественного театра Ангелины Степановой. Тем, кто интересуется этой темой, можно порекомендовать книгу театроведа и переводчика Виталия Вульфа − «Письма. Николай Эрдман. Ангелина Степанова», при чтении которой невольно возникают ассоциации с историей взаимоотношений драматурга Бернарда Шоу и актрисы миссис Патрик Кэмбелл, хорошо известная российскому читателю по пьесе Джерома Килти «Милый Лжец».
Время неумолимо, и всё дальше отдаляются от нас события, потрясавшие Россию в начале XX века. Мечты о демократическом обществе развеялись как дым, и на смену самодержавию пришел один из самых кровавых режимов в истории человечества, унесший жизни миллионов людей и искалечивший души нескольких поколений.
И всё же, несмотря на ярмо тоталитаризма, как трава сквозь камни, в литературе, театре, живописи, музыке пробивались к свету истинные шедевры, наполненные новыми, свежими идеями. Многие из авторов поплатились за это своим загубленным творчеством, а порой, и самой жизнью.
Николаю Эрдману повезло, возможно, благодаря темам не затрагивающим идеологические вопросы , в которое он погрузился после ссылки и поражения в правах, произошедших на взлёте его литературного творчества. Пьесы и сценарии Эрдмана навсегда войдут в золотой фонд российской словесности. Пророческими оказались слова драматурга, которые он произнёс в диалоге с замечательным русским поэтом и бардом эпохи «развитого социализма» Владимиром Семёновичем Высоцким:
Эрдман − Володя, а как вы пишете ваши песни?
Высоцкий − Я? На магнитофон. (Смех в зале.) А вы, Николай Робертович?
Эрдман − А я — на века!..
(Долгий несмолкающий смех актёров Таганки и самого автора репризы).
Комментарии
Гений смеха.
Хорошая, интересно написанная статья. Автор не "пережимает", взвешенно передаёт и тонкий, как правило - не"лобовой" юмор, присущий Н.Эрдману, и гнетущую атмосферу тех лет. Много интересных фактов и эпизодов, в том числе и не широко известных (по крайней мере мне. Прочитал с большим удовольствием.
Добавить комментарий