"В России ничего не делается так, как в других странах" 1
Александр Дюма
Поразительный факт: чтобы появилось полное русское издание этой книги, понадобилась Перестройка. Россия, какой ее увидел Александр Дюма, совершивший в 1858 году девятимесячное путешествие по ее просторам и посетивший огромное количество населенных пунктов — от столиц до калмыцких степей и Кавказа, — эта Россия оставалась нашему читателю неизвестной вплоть до нынешних дней, точнее до 1993 года, когда были переведены и изданы три тома Путевых записок знаменитого француза.
Почему так случилось? Все слышали выражение "развесистая клюква", якобы почерпнутое из этого сочинения Дюма и долженствующее продемонстрировать полную некомпетентность писателя-путешественника, лживость его рассказов. Сказать по правде, искала это выражение в записках Дюма с особым тщанием, но не нашла, зато наткнулась на заметку уважаемого мною историка Натана Эйдельмана, где говорится, что у "легковесного" француза на удивление мало ошибок в рассказе о русской истории. Не только история, но и быт русского народа, а также киргизов, калмыков, армян и татар описаны иностранным путешественником не только увлекательно, но и достоверно. Книга получилась интересной, поучительной и горькой. Оставлю пока без объяснения последний эпитет и вернусь к вопросу, почему сочинение столь популярного во всем мире писателя, чьи романы начинали переводиться на русский язык буквально в тот же день, как появлялись на парижских прилавках, сочинение, к тому же, посвященное нашему отечеству, так долго не переводилось и не издавалось.
Чтобы ответить на этот вопрос, следует приглядеться ко второй — весьма внушительной — половине третьего тома. Там, кроме выдержек из русских газет и журналов, откликнувшихся — кто с радостью, а кто и с раздражением и сарказмом — на приезд литературной знаменитости, помещены секретные донесения военных чиновников и агентов шефу жандармов, князю Долгорукову первому, обо всех перемещениях нашего путешественника. Итак, повторю, если кто не понял: за Дюма в России был установлен секретный надзор, агенты Третьего отделения "вели" его от одного географического пункта к другому, отмечая все что сказал, сделал и с кем общался любознательный француз. Наблюдение было столь скрытным, что "поднадзорный" о нем не подозревал. Уверена, что всем сегодняшним поклонникам "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо" очень хочется узнать причину такого пристального внимания Третьего отделения к прославленному писателю. Уж не был ли он шпионом?
Но нет, шпионом он не был, хотя человек был безусловно авантюрного склада и, кроме гена писательства, явно нес в себе гены "путешественника" и "воина". Воина — по темпераменту и по крови: отец Александра был наполеоновским генералом, рожденным от аристократа и темнокожей рабыни. Военная жилка проявится в записках, а именно там, где Дюма с полным знанием дела описывает Бородинскую баталию. Самолично побывав на Бородинском поле через 46 лет после сражения (мечтал об этом посещении еще в Париже, прорабатывал специальную литературу и "диспозиции" обеих армий), писатель скрупулезно восстанавливает ход битвы, увиденной со стороны французов.
И вот тут, читая про Наполеона, отдающего под Москвой — Москвой! — приказы Мюрату, Даву, Нею — своим легендарным маршалам, мы осознаем, что сражение было не игрушечное, что в нем участвовал цвет французской армии и что эта стоившая почти 50 тысяч российских жизней против почти 30 тысяч французских2 кровавая и "ничейная" победа (Наполеон считал, что сражение на Бородинском поле выиграл он) так истрепала французов, что стала прологом к их отступлению, а затем и к неудержимому бегству из пределов страны.
Посещение Бородинского поля — важный момент поездки Дюма, ведь всего за два года до нее кончилась Крымская война — и кончилась бесславно для России. Как кажется, одна из причин секретного надзора над писателем именно в том, что он прибыл из лагеря недавних врагов-французов... Но есть и другие, более глубокие причины. Французский ум и глаз, начиная с послеекатерининских времен, были не слишком любимы российскими правителями — из Франции шла крамола. Даже такой убежденный монархист, как маркиз де Кюстин, чьи дед и отец погибли под ножом якобинской гильотины, приехав в Россию, не мог не поразиться абсолютному бесправию русского народа, написал неприемлемую для Николая Первого, ждущего реверансов, а получившего язвящую критику, книгу "Россия в 1839 году", в нашем отечестве запрещенную и изданную в полном объеме лишь... в 2008 году.3 Конечно, некоторая часть русских Кюстина знала и читала, как впоследствии читала не изданного в России Дюма. Французский язык был в ходу у дворян, многие выписывали парижские газеты и журналы, например, ежемесячник "Монте-Кристо", где Дюма по свежим следам публиковал свои впечатления. Если сравнивать книгу Кюстина с той, что написал Дюма, то последняя, как верно замечено в предисловии (автор М.Трескунов), гораздо более доброжелательна к России и к русским.
Позволю себе самоцитату из статьи, посвященной маркизу де Кюстину: "Все ему у русских не нравится, везде он видит плохое: деспотизм, отсутствие правосудия, всеобщий страх, власть бессмысленных формальностей, невозможность счастья... Да, да, так и пишет: "В России, по-моему, люди обделены подлинным счастьем больше, чем в любой другой части света". И дальше продолжает: "Мы у себя дома несчастны, однако чувствуем, что наше счастье зависит от нас самих. У русских же оно невозможно вовсе". А? Каков наглец! Что себе позволяет: "...чтобы жить в России, следует быть русским".4 Таких пассажей у Дюма мы не встретим, но не будет у него и кюстиновского предсказания о великом будущем, ожидающем Россию. Книга более позднего путешественника сбалансированнее, не так ранит национальное самолюбие, в ней больше черточек быта, живых людей, юмора, наконец; отличается она и некоторой сюжетной закрученностью — даром что писатель непревзойденный мастер фабулы. Скажу об этом чуть больше, ибо один из "сюжетов" записок снова выведет нас на тему о причинах тайной слежки за Дюма, устроенной российской монархией.
А дело в том, что молодой Дюма написал роман, посвященный русским декабристам, изданный во Франции в 1840 году под названием "Учитель фехтования, или полтора года в Санкт-Петербурге". Создавая роман, автор опирался на воспоминания своего хорошего знакомого — учителя фехтования Огюстена Гризье, который в бытность свою в Петербурге учил фехтовать многих будущих декабристов, в том числе Ивана Анненкова. В центре романа Дюма — слушайте, слушайте — судьба декабриста и любимой им девушки-француженки, в книге названной Луизой, в реальности носившей имя Полины Гебль. Весть об этом сочинении, в России запрещенном, дошла однако до "каторжных нор": узники о нем знали. Теперь о сюжетных перипетиях "Путевых впечатлений". Уже по ходу рассказа Дюма намекает, что в путешествии по России может столкнуться с кем-нибудь из своих давних героев. И точно — судьба "подстраивает" ему такую встречу. В Нижнем Новгороде он узнает, что генерал-губернатор Муравьев готовит ему "сюрприз". Осведомленный в русской истории, француз спрашивает: "Он из тех Муравьевых, которых вешают, или из тех, которые вешают?" Оказывается, Александр Муравьев — бывший декабрист, из тех, "которых вешают"; он был освобожден после воцарения нового императора, возвращен из Сибири и назначен на пост генерал-губернатора Нижнего Новгорода. Именно там, в доме Муравьева, происходит неожиданная встреча Дюма с "героями" его романа "Учитель фехтования" — супругами Иваном и Прасковьей (Полиной) Анненковыми, проведшими в Сибири 30 лет и освобожденными по амнистии 1856 года.
Если вспомнить, что декабристы были "государственными преступниками" и упоминать о них в печати было нельзя, легко понять, почему роман Дюма "Учитель фехтования" был запрещен самим Николаем, болезненно воспринимавшим эту очень "личную" для него тему, и почему для романиста въезд в николаевскую Россию был заказан как для persona non grata.
Занятно, что Дюма вводит в текст своих записок сцену, почерпнутую им из рассказов княгини Трубецкой: императрица читает у себя в покоях запретный роман; застигнутая супругом за компрометирующим чтением, она "дрожала более, чем обычно". Красноречивая деталь: даже императрица "дрожит" перед венценосным супругом. О Николае Первом Дюма напишет довольно много, приведет несколько связанных с ним полуанекдотических случаев, но истинное отношение писателя к царю выразится в двух эпизодах. И первый — дважды приведенный в книге отзыв будущего императора об Иване Грозном: "Царь Иван Васильевич IV был строг и буен, из-за чего его и прозвали "Грозным". Но при этом он был справедлив, храбр, щедр к своим подданным и стране принес особое благополучие и процветание. Николай".5
Согласитесь, эта характеристика больше говорит об особенностях душевного и нравственного склада самого Николая, нежели об Иване Грозном, чье народоистребительное, гибельное для страны царствование красноречиво описано французским писателем в этой же книге. Второй эпизод связан с декабристским восстанием. Дюма повествует, как после его подавления, в конце тайного расследования (не суда!) Николаю было доложено, что Верховный суд приговорил пятерых заговорщиков к четвертованию. Правители обычно смягчали приговор. Но не таков был свежеиспеченный монарх. Не колеблясь, он написал под бумагой: "Быть по сему". И поставил свою подпись "Николай". В итоге приговор был "смягчен" самим Верховным судом: средневековая бесчеловечная казнь "четвертование" была заменена повешением.
Казалось бы, наступило новое царствование, с которым не один Дюма связывал надежды на освобождение русского крестьянства, на демократические преобразования в российском государственном устройстве... И однако "царь-освободитель" Александр Второй6 видимо, памятуя о сложных отношениях французского писателя с "батюшкой", да и не желая, чтобы гость путешествовал по его владениям бесконтрольно, без сдерживающего и докладывающего "по инстанции" пригляда, учредил над раскованным французом секретный надзор. И жизнь показала, что новый монарх "зрел в корень". Записки, написанные Дюма в результате путешествия, так же, как "Учитель фехтования", оказались — уже для России Александра Второго — произведением крамольным, почти столь же нежеланным, как и книга маркиза де Кюстина. Недаром обе книги в полном объеме не переводились и не печатались у нас в отечестве вплоть до наших дней.
Хотелось бы разобраться, в чем состоит "крамола" "Путевых впечатлений" Александра Дюма. Тогдашние консервативно-монархичeские издания, такие как "С-Петербургские ведомости", "Библиотека для чтения" изо всех сил потешались над Дюма (уж не по заданию ли все того же отдела, подведомственного кн. Долгорукову первому?), вылавливая фантазии и несообразности в очерках, написанных непосредственно во время поездки и печатавшихся в журнале "Монте-Кристо"; анонимные остроумцы даже сравнивали писателя с Мюнгхаузеном. Ничего не могу сказать про охоту на волков, описанную французом со слов русского аристократа: охотникам свойственно впадать в раж и преувеличивать как опасность, так и число поверженных хищников; но там, где Дюма говорит о том, что видел сам, ему — и это подтверждают комментаторы — можно верить.
Мне кажется, что главным пугалом для власти в этой книге было пронизывающее ее чувство свободы и желание разделить это чувство с теми, кого, по мнению писателя, держат в рабстве. В России Дюма поразило "молчание" народа, отсутствие в нем задора, живости, веселья: "Несчастный народ! Не привычка ли к рабству приучила тебя молчать? Говори, пой, читай, радуйся!"7 Казалось бы, где этот француз, взятый в кольцо агентами охранки, может пообщаться с народом? Узнать об его жизни? Да в тюрьме. Писатель Дмитрий Григорович, неотлучно бывший при Дюма в его прогулках по Петербургу, устроил ему посещение городской тюрьмы. Когда-то Кюстин безуспешно пытался попасть в Петропавловскую крепость. Его, сына и внука посаженных в крепость, а затем казненных роялистов, сына женщины, чудом освобожденной из тюрьмы, влекли к себе узники. Но в Петропавловскую крепость его не пустили; о том, что творится в ее застенках, он мог только догадываться: "Если судить о существовании русских, томящихся взаперти под землей, по жизни тех русских, что ходят по земле, нельзя не содрогнуться". Александр Дюма сумел проникнуть — нет, не в равелины Петропавловки, — в обычную тюрьму, где ему удалось побеседовать с осужденными перед их отправкой на каторгу. Дмитрий Григорович, француз по матери, служил ему переводчиком. Дюма расспросил троих узников, сидевших в камерах на цепи. Крестьянин, отец семейства, был приговорен за попытку убийства: едва не убил соседа "за рубль семьдесят пять копеек" — сумма налога, которую требовал с бедняка становой. Молодой красивый парень напал на барина, сдавшего его в солдаты, с тем чтобы завладеть его невестой. Для разговора с третьим переводчик не понадобился — будущий каторжник знал французский. Мальчик из крепостных был послан в Школу ремесел и искусства в Париже и пробыл там восемь лет. Что случилось дальше? Обыкновенная история. Душе, уже освоившей свободу, нужно было скукожиться до рабского состояния, для юноши это было уже невозможно, как и для его друга, также обучавшегося во Франции. На оскорбление управляющего тот ответил пощечиной — и был высечен розгами. И тогда друг положил голову под механический молот...
Кто-нибудь скажет, что все эти истории слишком "красивы", чтобы быть правдой, и что Дюма их выдумал... Полагаю, что писатель передал в своей обработке действительно услышанное им в тюрьме. Сомневаюсь лишь в том, что надзиратель открывал "первую попавшуюся дверь", наверняка он подбирал для французского гостя не зверей-душегубов, а "более приличный контингент".
Глава "Каторжники" кончается возгласом, "тревожащим сердца": "Кто же настоящие преступники? Помещики, управляющие, становые или те, кого отправляют на каторгу?"
Ей-богу, как тут не вспомнить всю русскую литературу, которая, начиная с Радищева и кончая Толстым, только об этом и писала. Раз уж я упомянула Толстого, то вот что приходит в голову. Именно в эти годы — после завершения тридцатилетнего правления Николая Первого, начавшегося подавлением дворянского бунта и закончившегося поражением в Крымской войне, — зарождалась и вызревала у Толстого идея "Войны и мира". Как известно, толчок к написанию романа дало возвращение из Сибири декабристов, амнистированных царем. Их взятые в ретроспекции судьбы были положены в основу сюжета. Закончившаяся поражением Крымская война не могла — по контрасту — не вызвать "воспоминаний" о времени, когда "русские французов побеждали". Именно тогда в душах лучших дворян, побывавших в свободной посленаполеоновской Европе, зародилась мечта об "освобождении народа".
В записки Дюма вошел весь этот круг тем и сюжетов — от рассказов о поражении французов в войне 1812 года и о русских дворянах, выступивших за "свободу" против "тирании", до описания встречи с оставшимися в живых декабристами, возвращенными из сибирской ссылки.
Дюма в своем рассказе о современной ему России идет очень далеко, посягая на российские табу. Декабристы новым царем лишь амнистированы, они не оправданы, "меч" им не отдан, если говорить пушкинскими словами. И вот Дюма в своей книге призывает поставить памятник этим "бунтовщикам" против абсолютной монархии. Может такое понравиться монарху? Может ему понравиться подробный, занявший три главы рассказ о декабрьском восстании ("Северное общество", "Мученики" (не "Бунтовщики!"), "Изгнанники"), где автор явно на стороне восставших, где он подробно говорит о каждом из пяти казненных, приводит "пророческий" отрывок из поэмы Рылеева "Войнаровский" и описывает казнь пятерых, когда из-за гнилых веревок трое — Муравьев-Апостол, Рылеев и Бестужев-Рюмин — сорвались с виселицы и упали на помост — еще живые. Палачи казнили их по второму разу, не сказав о "происшествии" своему Хозяину, которому каждые пятнадцать минут докладывали о свершении казни. Может монарху понравиться вопрос, заданный Дюма в конце главы "Мученики", вопрос, ответ, на который для автора однозначен: "...вдруг, узнав об оплошности, невиданной в истории казней, каменное сердце дрогнуло бы и смилостивилось?"
Но кроме увиденной под углом "свободы" современности, в записках Дюма запечатлена российская история. И тут поводов для недовольства монарха было едва ли не больше, чем в части современной.
1 Александр Дюма. Путевые впечатления в России. В трех томах. М., Научно-издательский центр "Ладомир", 1993
2 Потери французов называю, опираясь не на Дюма, а на комментарий (исторические справки С. Искюля). У Дюма указано, что французы потеряли при Бородине девять тысяч убитыми и тринадцать тысяч ранеными.
3 Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. Книга. С-Петербург, 2008
4 Ирина Чайковская. Маркиз, предсказавший русскую революцию. "Чайка". № 15, 1 августа 2008
5 Автограф "высочайшего отзыва" был выставлен в Эрмитаже и датирован 18 марта 1808 года.
6 Царь-освободитель, отменив крепостное право "сверху", тут же засадил в Петропавловскую крепость демократических публицистов Чернышевского и Писарева, сослал в Сибирь поэта-сатирика Михайлова, давая понять, что подсказок и критики "снизу" не потерпит...
7 В этом месте мне захотелось привести отрывок из "Писем русского путешестенника" (1791) Карамзина о французах: "В задумчивости вышел я на улицу; тут все шумело и веселилось — танцовщики прыгали, музыканты играли, певцы пели, толпы народа изъявляли свое удовольствие громким рукоплесканием. Мне казалось, что я в другом свете. Какая земля! Какая нация!"
Добавить комментарий