Меня постоянно одолевают сомнения: зачем вообще писать, делиться своими чувствами и мыслями с совершенно незнакомыми людьми. Кортасар верно заметил, что никто толком не знает, кто на самом деле все сочиняет: автор или произошедшее с ним… или это просто пересказ правды, которая есть лишь его правда. Поди разберись! Как бы там ни было, рассказ готов и разбираться, где чья правда - бессмысленно, ибо правда у каждого своя.
Какие только безумные сюжеты ни лезут в голову во время нашего еженощного погружения в таинства сновидений под теплым одеялом, в объятьях с родной подушкой. Первое, что я делаю при пробуждении, вопрошаю безмолвное пространство: кто Ты, сочиняющий мои сны? Но порой и явь затмевает собой самые диковинные сны.
Одна такая “крышесносящая” история произошла недавно, когда по настоятельной просьбе давней приятельницы Алисы, я устроила ужин. Ей почему-то не терпелось встретиться с моей новой знакомой - якуткой Сайнарой. Алиса пришла не одна, а с Фарухом и с разноцветными перьями в прическе. Такие заколки носили голливудские звезды времен “Великого Гэтсби” и назывались они “дразнилками” - “teaseres”.
Кем Фарух приходился Алисе - трудно определить. Сама она объясняла это так: “Все мы не ангелы”. С ее спутником я дружила не одно десятилетие, а года четыре назад познакомила их на каком-то театральном представлении.
До десерта все шло благостно: журчали тосты, запиваемые красным вином и армянским коньяком – за здоровье, вечную дружбу, любовь и счастье.
- А как, по-вашему, быть счастливой? - вкрадчиво спросила Алиса у гостьи из далекой алмазной Якутии, к тому же - целительницы и шаманки.
- Очень просто. Поставьте себе цель и будьте счастливой. Это же очевидно.
Фарух, не отрывавший глаз от глубокого, манящего выреза зеленого крепдешинового платья Сайнары, стукнул себя по лбу и засмеялся.
- А я, дурак, всю жизнь себе голову ломал!
- Вы напрасно смеетесь, - прервала его Сайнара, поправляя кружевную отделку декольте. - Просто будьте здесь, а не в своей голове. Вылезайте оттуда, ведь все это никогда больше не повторится.
Подобно участнице ансамбля “Березка”, Сайнара плавно обвела пухлыми руками поверхность стола с пирогами и закусками, останавливая пронзительный взгляд на каждом их нас. На указательном пальце правой руки у нее красовался перстень, размером с перепелиное яйцо, из зеленого целебного, как она сказала, малахита.
- “О, господи, как совершенны дела твои, - думал больной…” - тихо и нежно процитировала Сайнара. - Вот вы сидите, едите, пьете, за вами ухаживают, вас любят, чего вам еще?
- Слышишь? Главное, любить! - кивнула Алиса, укоризненно посмотрев на Фаруха. Вместе с ней послушно закивали и ее разноцветные перышки.
- Вы любите Пастернака? - поинтересовалась Сайнара, но в ту минуту Алисе не было никакого дела до Пастернака, и Сайнара вернулась к прерванной теме. - Буддисты говорят, что счастье - это когда тебя любят, но настоящее счастье, когда любишь ты сам.
- Тогда я самая счастливая женщина на свете! - кокетливо прочирикала Алиса, и “огонь любви в лице ее разлился”.
- Вам повезло, - улыбнулась Сайнара, озарив всех своей широкой, щедрой якутской улыбкой.
- Да, мне давно следует пребывать в нирване, - отозвалась Алиса.
Имя ee означало ”благородная”. Алиса считалась у нас красоткой - с аккуратно вздернутым носиком, карими глазками-буравчиками, пухлой верхней губкой, горделиво покоящейся над узенькой нижней, остренькими зубками, самонадеянным и выдающимся вперед подбородком, высокими скулами (у Алисы, по ее признанию, в крови бродило что-то польское) и крашеными под платину и Мэрилин Монро, волосами. Бюстом миниатюрная Алиса тоже походила на американскую диву, а в подтяжках лица не уступала голливудским звездам. Меня за отказ ложиться с ней под нож она называла старомодной трусихой: “Чего ты боишься? Мы же поедем в Австралию! Никто ничего не узнает. Ты сама себя не узнаешь!” Именно этого я и боялась. Равнодушие к своей внешности вызывало у Алисы подозрение. Впрочем, она права: я трусиха - боюсь фейерверков и всяких шумов, производимых голосовым аппаратом.
Задолго до встречи с Фарухом Алиса грозилась написать книгу-путеводитель “Секс и борщ”, так как слыла отличницей в обоих предметах: борщ ее тянул на золотую медаль, а мужчины, судя по ее рассказам, от нее “торчали”. Один даже хотел ее застрелить! Увы, сидевший с ней рядом перс не ценил тоненьких ножек, плоского животика и всего сухонького и миниатюрного. Его тянуло к майолевским формам. В переводе с персидского Фарух означает “прекрасный” и "счастливый", правда, таковым он себя не считал: его мучила неуверенность в себе и постоянная тревога не то что за завтрашний, а за сегодняшний день. При двух московских дипломах о высшем образовании Фарух работал в Лондоне то вахтером, то бухгалтером, то Дедом Морозом - с чего и начались его сказочные актерские завихрения. С Алисой, лет на десять его старше, он и вовсе потерял голову, покрытую пышной, серебристой шевелюрой. “Что есть возраст? - успокаивала его Алиса, поглаживая по голове. - Ежегодно меняющаяся цифра. Старость не от лет, а от самочувствия”. Сдержанный и благоразумный перс, которого она называла своим “персиком”, тоже сводил ее с ума. Они серьезно заморочили друг другу головы, а с головой у нас связано… есть ли вообще в жизни человека что-либо с ней не связанное? К голове мы еще вернемся: куда нам без нее? Главным препятствием в их мирном существовании было стремление Алисы все улучшать, а лучшее, как известно, враг хорошего.
Время подошло к десерту с вишневым пирогом, аромат которого струился из духовки, а после пирога с чаем гости намеревались разъехаться по домам, но ни тут-то было! Выскочив из-за стола, Алиса завизжала: “Я вам не дура! Я все вижу! Я вам не… Я хочу знать, кто такой этот ваш Луначарский! Я вам не идиотка! Я вам не…” Она решительно стукнула по столу, заставленному недоеденными закусками и кругленьким курником, своей маленькой, цепкой ладошкой в черной кружевной перчатке без пальчиков. Замечу, что ладошку эту месяц назад заштопали в больничном приемном покое, после того, как она грохнула об пол хрустальную вазу и, разумеется, порезалась. “Какая нужна силища, чтобы прикончить хрустальную вазу! - с ужасом и восторгом сообщил мне по телефону Фарух. Битье происходило у него на глазах, прямо перед его величавым, ашшурбанапальским носом. Алиса долго мечтала, чтобы Фарух носился с ней как с хрустальной вазой, а когда этого не произошло, вазу пришлось уничтожить.
- Я вам не идиотка! Я вам не дура! Я вам не сумасшедшая! Я вам не… я вам не… я вам не… - продолжали вырываться из недр селиконовой Алисиной груди ушераздирающие исповедальные крики.
Где-то я вычитала, что, чем меньше человек развит, тем сильней от него страдают барабанные перепонки. Замечу, что ее оглушительные откровения сопровождались тихими, печальными напевами, льющимися из CD плейера. В Москве мне подарил свой новый диск мой старый цыганский друг-скрипач, и я впервые поставила его специально для гостей.
- Да кто тебе сказал, что ты идиотка? - не выдержала я. - Ты сама же и говоришь… В голове мелькнула евангельская цитата: “Ты Царь Иудейский? Он же сказал ему в ответ: ты говоришь…”
- Успокойся! Что ты вечно ломишься в открытую дверь? Все мы идиоты, - дружелюбно предложил Фарух, но тут же пожалел, что открыл рот, так как Алиса завопила еще громче. Она приняла его слова за оскорбление и стала носиться по кухне в образе фурии, то и дело подворачивая рыжие замшевые сапоги на высоченных шпильках. Ростом Алиса была примерно с первого космонавта (157 см), о чем всех подряд оповещала. С воплями она хватала свои вещи, а те, само собой, падали на пол; она их поднимала, стряхивала и с вызовом раскидывала по сторонам: сумка полетела в сторону входной двери, рыжая горжетка угодила в раковину с грязной посудой, а кружевные перчатки одна за другой приземлились на носу Фаруха. Он брезгливо сморщил свой клювоподобный орган обоняния, а Алиса завизжала еще истошней:
- Ну, что ты стоишь как истукан! Пошли домой! Я вам не дура! Я все вижу! Fucking Луначарский!
Фарух топтался на месте, шаркая ногами и создавая впечатление некого движения, а Алиса злобно буравила его глазами, стоя на пороге. Я дерзнула напомнить ей, как неделю назад она обрушилась с обвинениями в адрес моих гостей, в числе которых был и Фарух, якобы глумящихся над ней, хотя никто из них понятия не имел о ее существовании. Все из-за того, что Фарух весь вечер сбрасывал ее звонки. Не скрою, многие над ней посмеивались и называли ведьмочкой-панночкой преклонного возраста.
“Больная на обе головы!” - чуть слышно прошептал Фарух, взглянув на недопитый армянский коньяк. О наличии у Алисы второй головы я не подозревала; должно быть, он включил в счет и свою тоже. Уходить ему не хотелось, он ждал обещанного вишневого пирога. Как всякий перс, он любил сладкое, но ослушаться Алису не посмел и покорно заковылял к двери, где подбоченившись, его поджидала “благородная” Алиса в образе фурии. Со стороны казалось, что он вертит Алисой, как собака хвостом, а на деле… А на деле он даже забыл захватить с собой книгу Гурджиева, которую давно хотел почитать. Так и остались лежать “Встречи с замечательными людьми” на сидении пылившегося в кухне тренажерного велосипеда.
А началось вся эта история с невинного знакомства с Сайнарой - целительницей и шаманкой (“ценительницей и шарманкой” - поправил меня умный компьютер). Имя ее означало “думающая”. Без всякого сомнения, Сайнара являла собой женщину с мозгами. Попробуй-ка в якутские морозы за шестьдесят градусов ниже нуля расслабиться! Там мозги от праздности не плавятся. Это я к тому, что Алиса почти всю жизнь прожила в знойной и праздной Австралии. Во время Второй мировой войны ее семья оказалась угнанной немцами в Германию на остров Рюген, а после войны отец побоялся вернуться обратно в Советский Союз и спрятался от сталинских репрессий в Южное полушарие. В плену Алиса до крови дралась с сыновьями фермера, которые лупили ее и обзывали “slavische Sklavin”, славянской рабыней. Так она выучила немецкий.
Время от времени Алисе надоедала австралийская праздность бытия и она бросалась в прохладную Англию, где посвящала себя активной деятельности, бурно влюбляясь и ревнуя, правда, ревнуют и без любви. Норма Десмонд в фильме “Бульвар Сансет” - ничто по сравнению с Алисой!Она пока еще не пристрелила Фаруха в бассейне, но ради него откорректировала все части тела, включая мягкое место, хотя давно могла спокойно сидеть на нем, почитывая внукам сказки.
Потребность проводить время с Алисой у Фаруха заметно угасала, и он все чаще исчезал из ее жизни. У него был свой дом, который он сдавал то ли литовцам, то ли туркам, но куда на правах домовладельца мог в любое время спрятаться. О пропаже ее “персика" и “почти что мужа” я узнавала незамедлительно. В “почти что мужа” он превращался только тогда, когда сбегал от нее. И признавалась она в этом только мне, другие бы ее засмеяли. А я верила, что без Алисы “прекрасный и счастливый” Фарух, с его штормовыми сменами настроения и тянущей на дно депрессией, сам бы не справился. Но, узнай он, что Алиса называет его “почти что мужем”, сбежал бы на край света!
Как оказалось, Алиса заочно приревновала “думающую” Сайнару к Фаруху, почему и попросила меня устроить ужин-смотрины, во время которых выяснила, что Сайнара недавно бросила мужа, “пишущего бездарные стихи”; прекрасно себя обеспечивала, но самое обидное - была лет на десять моложе Фаруха. Раскосые глаза Сайнары весь вечер загорались, как новогодние лампочки на елке, озаряя собой широкое смуглое лицо с обворожительной улыбкой.
Надо отдать должное Алисиному бесстрашию: она отправлялась на разведку, сознавая, что может потерпеть поражение, ведь за неизвестностью, как правило, таится черт знает что!
Случайно встретив Сайнару на выставке современного искусства, я на следующий же день пригласила ее в местный японский ресторанчик, где сама объедалась сырой рыбой, а ей из-за рыбной аллергии пришлось весь ланч жевать морскую капусту.
О чем говорят женщины, у которых давно выросли дети? О детях и несбыточной любви. Сайнара родилась среди снегов, но видно было, что в ней во всю “страстей томился пламень”. Она вспомнила ухажера своей молодости - латиноамериканца Томаса, по кличке “Тома с аэродрома”. Учился “Тома с аэродрома” в Ивановском интернациональном детском доме, где провел детство и Фарух. Это единственный в мире Интердом, основанный в 1933 году. Войны, революции, государственные перевороты - в Германии, Испании, Греции, Бразилии, Китае, Иране, Чили, Африке привели в Интердом воспитанников из восьмидесяти стран мира. Для них, по словам Фаруха, он стал второй родиной. Здесь учились сын Мао Цзэдуна - Сергей Аньин и дети Долорес Ибаррури. Ее сын Рубен погиб на войне, а дочь прожила в Советском Союзе до конца 70-х. Со школьных лет помню призыв испанской “Пассионарии”, как называли Долорес Ибаррури на родине, что лучше умереть стоя, нежели жить на коленях. Родители обоих мальчишек, а Фаруху тогда едва исполнилось пять лет, бежали от последствий революций и свержений режимов, где их могли казнить или пожизненно засадить в тюрьму. Так мальчишки из разных концов планеты очутились в Ивановском Интердоме.
В самый разгар повествования о пылкой любви “Томы с аэродрома” зазвонил мой мобильный. На экране высветилось имя Фаруха. “Ну и нюх у вас!” - удивилась я, а заодно спросила, не встречал ли он в Иванове “Тому с аэродрома”? Для описания особых примет передала трубку Сайнаре, и… такое бывает только в жизни! - через несколько минут они вышли на след “Томы с аэродрома”. Выяснили даже, что первая любовь Сайнары, при виде несчастного, зареванного малыша, коим оказался Фарух, подбежал к нему, заорал: “No pasaran!” - и расквасил новичку до крови нос.
Влюбленным прощается многое, хотя большинству из нас обреченные “лебединые песни” кажутся жалкими и ничтожными. Молодящиеся особы, кому давно перевалило за… не стану вдаваться в подробности… влюбляются и ведут себя как восемнадцатилетние. Не зря последнюю любовь женщины Бальзак сравнивал с первой любовью мужчины.
Алиса не раз говорила, возможно, предупреждала, что ее ревность дорого обходится ее соперницам, когда охота ведется за одним и тем же хищником. Однажды в далекой и праздной Австралии она устроила боевое крещение одной такой ривальке, обмакнув ее милое личико - нет не в чернила! - а в какую-то маринованную рыбу под соусом. Смакуя свой рассказ, Алиса изображала звон битой посуды, проклятия униженной конкурентки, а также безмолвный столбняк холеного хищника, куда-то навек испарившегося. Как говорили помешавшиеся философы: в любви всегда есть немного безумия, но и в безумии есть немного рассудка.
Как и подобает в любом застолье, мы дружно и весело пьянели. Не помню, как из безобидной культурной плоскости про кино и театр разговор перекинулся в политику, и не в привычное нытье о нынешней власти, а во времена былые и суровые. Я уже упомянула, что Фарух с недавних пор из Деда Мороза превратился в актера. В первой главе “закатного романа” Булгаков дает мудрый совет: “Никогда не разговаривайте с неизвестными”. В случае с Фарухом я бы добавила: “Никогда не играйте Деда Мороза!” После многочисленных “кушать подано” иранскому Деду Морозу доверили роль Михаила Александровича (Миши) Берлиоза - атеиста, литератора и председателя правления МАССОЛИТа - “приблизительно сорокалетнего, маленького роста, темноволосого, упитанного, лысоватого, аккуратно выбритого”. Фарух был упитан, в прошлом темноволос, но не выбрит. Для роли он отрастил себе аккуратную бородку. Таким ему виделся Миша Берлиоз. Он ломал себе голову в поисках образа своего героя. И меня вдруг осенило, что на Мишу Берлиоза похож Луначарский.
- Да он и на вас похож! - обрадовалась я своему открытию.
- У тебя все на кого-то похожи, - хмыкнула Алиса. - Я - на Мэрилин Монро, - хотя ничего подобного я ей не говорила, но пусть будет так. Кто знает, как бы выглядела голливудская звезда, доживи она до возраста Алисы.
- Это идея! - вдохновился Фарух.
- А кто такой этот ваш Луначарский? - поинтересовалась Алиса, но ее вопрос повис без ответа.
Закатив глаза к потолку, Фарух с упоением рассказывал, как замучился с ролью, зубря текст и ничего не запоминая.
- Вы не подскажите, как бороться с дырявой памятью вашими шаманскими штучками?
- С удовольствием! Только я вам не шаманская штучка, а целитель, - Сайнара загадочно улыбнулась Фаруху. - Неужели вы не поняли в прошлый раз?
Упоминание о прошлом разе заставило Алису вздрогнуть. А тут еще, как назло, всплыл Воланд. Заспорили о прототипах сатаны, ну, а без Сталина тут не обойтись. Я где-то вычитала, что “весенний бал сатаны” был списан Булгаковым не только с торжественных приемов в резиденции американского посла Уильяма Буллита в Спасо-хаус, но и с банкетов у Анатолия Луначарского, куда допускались лишь избранные. Оказавшись в особняке наркома, Булгаков был поражен видом полуобнаженных дам с перьями в прическах, ведущих светские разговоры с мужчинами во фраках. Подобно обезглавленному Мише Берлиозу, народный комиссар также утверждал, что никаких богов нет. Бога нужно построить - в этом он видел настоящую задачу человечества. Правда, мечте “богостроительства” не очень-то верили в Кремле, называя самодовольного Луначарского “балаболом”. Даже на смертном одре он не упустил возможности позировать, потребовав, подобно Чехову, шампанского, а когда врач налил ему ложку с шипящим напитком, умирающий возмутился: он привык пить шампанское из бокала!
Каждый разумный человек знает, что говорить о политике и религии - табу, но куда деваться от этих запретных тем? Как ни старались мы держаться в рамках приличия, при упоминании Сталина нас понесло под откос. К тому же якутская шаманка оказалась законченной сталинисткой, от чего мы мгновенно отрезвели.
- В молодости я тоже ненавидела Сталина, - призналась Сайнара. - Наш дедушка был репрессирован, и я до слез спорила с отцом и его друзьями-коммунистами, но с годами изменила свое мнение. Сталин просто не мог иначе. Это партия и Ленин во всем виноваты.
- Как всегда, достойный человек во всем винит себя, а ничтожный других, - вспомнил Фарух высказывание Конфуция. После неожиданного признания Сайнары он помрачнел и отвел глаза от ее глубокого выреза.
- Это вы о ком? - надменно спросила Сайнара.
- О Сталине, о ком же еще?
Стойкая Сайнара и глазом не повела на оскорбительный вызов Фаруха, продолжая отстаивать свою точку зрения, что во всем виноват Ленин и его большевистская партия, которую Сталин называл “орденом меченосцев”.
- Сталин занимался индустриализацией и восстановлением страны из руин, - заключила она. - Разве это непонятно?
- А кто довел страну до голода и разрухи? Зачем надо было уничтожать миллионы людей для восстановления страны из руин? Даже отпетые бандюги в лагерях называли его “зверем” и “рябым чертом”, а вы тут сидите, разглагольствуете о счастье и выгораживаете палача!
Сайнара на мгновение замерла, подняла над головой указательный палец с огромным малахитовым перстнем и сказала: “Тихо… слушайте… тут каждое второе слово - Сталин, Гитлер, Бабий Яр…”
Мы перестали жевать и прислушались. Я отыскала конверт от подаренного диска с песнями Второй мировой войны на идише и прочитала некоторые переводы: “Гитлер хотел всех евреев убить… Сталина из-за евреев погубить… Но сам же проиграл, и за народ еврейский жертвенно курицей стал! Гитлеру конец. Сталину венец!” Некоторые из песен написаны в боях сражения, другие в концентрационных лагерях и в гетто: “Довольно плакать и скорбеть о тех, кто уж не с нами… А Гитлер пусть горит в огне. А Гитлер пусть сидит в г…. Ему покажем фигу”. Кто-то из авторов оказался свидетелем убийства евреев в Бабьем Яру: “И ночью и днем тарахтят автоматы, и смерти мы смотрим в глаза. И от пролитой крови в цвет багровый окрасилась всюду земля…” Среди авторов были совсем юные девушки-комсомолки, самой младшей девочке, написавшей колыбельную “На маминой могиле”, едва исполнилось десять лет.
Сайнара и на идише разобрала восхваления вождю: “А вам, товарищ Сталин, желаем долгих лет, ведь мы же твердо знаем, что вам на свете равных нет!” Никто из авторов песен тогда не подозревал, что через десять лет возникнет дело врачей-вредителей и начнется кампания по борьбе с космополитизмом.
В советских школах и ВУЗах учащимся забивали голову, что, когда по всей стране царили голод и разруха, Сталин, подобно американским суперменам, внезапно появлялся и спасал страну от всех бед. Он один находил выход из тупика. А то, что“великий мастер смелых революционных решений и крутых поворотов” сознательно создавал тупиковые ситуации с коллективизацией, раскулачиванием, красным террором, депортаций народов, судебными процессами, чистками, лагерями, тюрьмами, с миллионами убитых и замученных людей - это сваливали на врагов.
В статье “Грядущие перспективы” Булгаков пишет о несчастной Родине, в которую ее загнало безумство революции: “Мы начали пить чашу наказания, и выпьем ее до конца. Там на Западе… будут строить… А мы… Мы будем драться… Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию, оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг шинелей и ботинок, чтобы мы скорей добрались до Москвы. И мы доберемся… И война кончится. Тогда страна, окровавленная, разрушенная, начнет вставать… Нужно будет платить за прошлое неимоверный трудом, суровой бедностью жизни… Платить за безумие мартовских дней, за безумие дней октябрьских, за самостийность изменников, за развращенных рабочих, за Брест… за все! И мы выплатим. И только тогда… мы вновь начнем кой-что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы. Кто увидит эти светлые дни? Мы? О нет!.. мы, представители неудачливого поколения… вынуждены будем сказать нашим детям: “Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!” Прозорливые слова, сказанные в 1919 году. Многим представителям интеллигенции того времени, ищущим выход из вселенского тупика, мерещилась “музыка революции”. Булгаков революции предпочитал “Великую Эволюцию”.
Народу твердили, что государство существует для сохранение народа, а государство во главе с “великим Кормчим” народ истребляло. Один поэт не побоялся обрисовать “кремлевского горца” и “душегубца”: “Его толстые пальцы, как черви, жирны, / И слова, как пудовые гири, верны, / Тараканьи смеются глазища / И сияют его голенища”.
Мандельштам, конечно же, сознавал, на что идет: ”Я к смерти готов»” - признавался он Анне Ахматовой. Жить в состоянии ужаса, сродни самоубийству. Поступок поэта впору приравнять к осознанному приношению себя в жертву. “Изолировать, но сохранить”, - распорядился тогда Сталин. Указом “великого интернационалиста-антисемита” жизнь поэта была продлена на несколько лет.
- Я слышал, что отцом Сталина был не грузинский сапожник, а купец-еврей, у которого мать работала прачкой. Он платил за обучение Сосо в семинарии, - сказал вдруг Фарух. - Тираны, как правило, полукровки и им необходимо доказать, что они лучше других.
- Вполне возможно. Грузия - это сплошной театр, а Сталин был умным. В день прочитывал по пятьсот страниц, - благостно сообщила нам Сайнара. - Любил музыку и поэзию.
- Только скрипки не хватает! - съязвил Фарух.
- Но так тебе грузины его и отдали! Никогда! И ни за что! Это сейчас у них модно ненавидеть Советский Союз. На самом деле, они гордятся, что их соотечественник был вождем великой страны. Я там жила и знаю. Хотя сам Сталин говорил: “Я не грузин - я русский грузинского происхождения!”
- Лучше бы он пошел в отца-сапожника, да шил сапоги! - сказала Алиса.
- Во Франции сапожники устраивали революцию, чтобы стать дворянами, а в России дворяне, чтобы стать сапожниками. Жаль, что и другой тиран не пошел по стопам своего отца - таможенника, а в свободное время один бы занимался живописью, другой поэзией.
Сайнара подхватила мысль Фаруха и продекламировала: “Рядом с фиалкой-сестрой / Алая роза раскрылась. / Лилия тоже проснулась / И ветерку поклонилась…”
- Похоже на Есенина, правда? Сосо сочинил стихотворение “Утро” в семнадцать лет, и оно было включено в школьные учебники.
К 70-летию Сталина Центральный комитет партии решил сделать “вождю, другу и учителю” сюрприз и издать его стихи на русском языке. Поэту Арсению Тарковскому “выпала честь” переводить юношеские стихи Сталина. Ему позвонили по телефону и сказали: “Собирайтесь, за вами заедут”. Поэт подумал, что его арестовывают, но его привезли на Старую площадь в здание ЦК. “Вас нам рекомендовали как хорошего переводчика. Вот стихи Сталина. Их надо перевести с грузинского на русский”. Портфель с подстрочным переводом ему вручил заведующий особым сектором ЦК и личный помощник Сталина Александр Поскребышев - излюбленная жертва “хозяина”. Однажды под Новый год Сталин захотел поразвлечься над своим секретарем: надел ему на пальцы свернутые в трубочки клочки бумаги и поджег их. Пальцы генерал-майора горели как новогодние свечки, но погасить их он не осмелился. Дочь Сталина Светлана вспоминала, как послушный Поскребышев, прослуживший у ее отца не одно десятилетие, сам принес на подпись ордер на арест своей жены, в надежде, что за его верную службу “хозяин” ее помилует. В ответ Сталин усмехнулся: „Тебе нужна баба? Мы тебе найдем другую“. И выполнил свое обещание, а жену Поскребышева расстреляли при подходе немцев к Москве.
На премьере “Пиковой дамы” в Ковент Гардене я услышала те же слова. Томский на признание Германа в любви к знатной девушке, которая ему “принадлежать не может”, отвечал: “Найдем другую… Не одна на свете…”
Арсению Тарковскому ничего не оставалось делать, как взять портфель и приняться за работу, после завершения которой ему заплатили большой гонорар, забрали портфель и уехали. Все проходило в строжайшей секретности. Когда Сталин узнал о готовящемся сюрпризе, он категорически отказался: не к лицу государственному деятелю, по самую макушку погрязшему в культе личности, публиковать стихи про розовые бутоны, сияние луны, трели соловья и любовь к Грузии. Арсений Тарковский говорил, что большой ценности юношеские стихи вождя не имели, но он добросовестно исполнил свою работу, ведь “поэт в переводчике должен умереть”… Надо полагать, что портфель с переводами все еще пылится в каком-нибудь архиве.
Сайнара продолжала живописать нам о подвигах Сталина, пересказывая легенду о том, как по его тайному приказу над Москвой, наполовину окруженной немецкими войсками, поднялся самолет, на борту которого находилась икона Казанской Божьей Матери. Самолет трижды облетел столицу, совершая в воздухе своеобразный крестный ход.
- Сталин был очень религиозным! - вразумляла нас Сайнара.
Бессмысленно переубеждать верующего человека, даже если это вера не в Бога. Якутская шаманка серьезно помешалась на вожде. Она напомнила нам о пророческом высказывании Сталина, что неблагодарные потомки навалят на его могилу кучу мусора, но через много лет ветер истории безжалостно ее развеет.
Никто во времена Сталина не был защищен от указов и галочек к расстрелу. “Как подкову, дарит за указом указ – / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз”. В воронежской ссылке Мандельштам написал и посвятил вождю-исполину знаменитую “Оду”: “Могучие глаза решительно добры, / Густая бровь кому-то светит близко… / Глазами Сталина раздвинута гора / И вдаль прищурилась равнина”… Мне думается, что не за “самоубийственные” стихи, а за подобострастные строки Мандельштам поплатился жизнью. Сталин не нуждался больше в угоднических дифирамбах.
- Не забывайте, что с именем вождя бойцы шли на смерть: “За Родину, за Сталина!” - продолжала наступление Сайнара. - А чья заслуга Нюрнбергский процесс? Союзников что ли?
- Умирали за Родину, а не за Сталина. Это не одно и то же. А с Нюрнбергским процессом - согласен.
Я подумала: невозможно мерить человеческими мерками государственных деятелей, с которыми страна победила в войне. Как и не стереть из памяти людской чудовищные преступления. Здесь двумя красками: черной и белой - не обойтись.
- Советские заслужили своего Сталина, - с отвращением сказала Алиса.
Минуту назад она готова была окунуть Сайнару в селедку под шубой, но теперь, когда ненависть ее “персика” к Сталину перекатилась на Сайнару, она могла спать спокойно. Алиса умела извлекать пользу из любой ситуации.
Китайцы говорят: если ты ненавидишь, значит, тебя победили. “Убивают не гневом, а смехом”, - вторил им Ницше. Но попробуй в такие минуты следовать мудрым советам. Желая погасить накал страстей, Фарух заговорил о своем Мише Берлиозе и вспомнил, что Булгакова притягивал образ Сталина. Не случайно первая редакция пьесы “Батум” называлась “Пастырь”. Как и “закатный роман”, пьеса имела множество наименований: “Пастырь”, “Кормчий”, “Геракл”, “Бессмертие” и даже “Мастер”. Что побудило Булгакова сочинить пьесу о Сталине - загадка, никто не навязывал ему эту идею, а он работал над ней почти до смерти, годами наблюдая за Сталиным, изучая его как личность и политического деятеля, который с юных лет был одержим жаждой власти. “Какова будет участь пьесы?” - вопрошал Булгаков, добровольно шедший на самоубийство.
В пьесе много отсылок к грузинскому прошлому вождя, что Сталина раздражало, ведь он был “русским - грузинского происхождения”. О внешности своего героя Булгаков пишет: “Джугашвили. Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит… Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка”. Характеристика ничем не примечательного человека не могла не уязвить самомнения вождя. Один из героев пьесы даже предлагал Сталину принять мусульманство. “Подумать надо,” - отвечал Сосо. То, что он станет “большим человеком”, ему нагадала цыганка во время учебы в духовной семинарии, за что получила рубль. В пьесе Иосифа Джугашвили открыто называют “государственным преступником” и “демоном проклятым!” Губернатор, говоря о Батуме, негодует: “Прямо на карту не могу смотреть… Как увижу “Батум”, так и хочется, простите за выражение, плюнуть!” Верящий в Бога семинарист, грузин, цыганка, родинка, государственный преступник - все это послужило поводом к запрету пьесы ее же главным персонажем. Незадолго до смерти Булгаков скажет жене: “Люся, он (Сталин) подписал мне смертный приговор”.
Иногда я думаю, каково было грузину, сыну сапожника Иосифу Джугашвили играть в жизни роль вождя Сталина? Слабый, едва выживший ребенок, перенесший в детстве оспу и до конца жизни оставшийся с рябым лицом; сухорукий инвалид - левая рука короче правой, два пальца на левой ноге сращены вместе; болезненный коротышка, страдавший бессонницей и гипертонией; предполагаемый агент царской охранки; грабитель банков; в молодости переживший тюрьму, ссылку, обморожение, сыпной тиф, неудачную операцию аппендицита под смертельно опасным хлороформным наркозом; несколько инсультов… везунчик, которого одновременно мучили чувство неполноценности и мания величия; убийца и балетоман; безудержный властолюбец, боящийся собственной тени; изощренный садист, самолично назначавший заключенным вид пыток; человек, переживший самоубийство жены и арестовывавший жен своих соратников, не смевших заикнуться об их освобождении; мальчишка, которого в детстве избивал вместе с матерью отец, пиная сапогами (любовь к высоким сапогам сохранилась у Сталина на всю жизнь: своих сыновей он также избивал сапогами); жестокий и загадочный тиран; ущербный человек, дорвавшийся до власти и мстящий всем и вся; человек, которого самозабвенно любила, а в душе боялась вся страна.
Однажды Сталин спросил грузинского священника, кого тот больше боится - его или Бога, и сам же ответил: “Я знаю, что вы больше боитесь меня”. О сгинувших в лагерях “продолжатель дела Ленина, великий друг детей, женщин, колхозников, художников, шахтеров и актеров, водолазов и бегунов на длинные дистанции” с усмешкой говорил: “Чем больше будет подыхать врагов народа, тем лучше для нас”. Своего лечащего врача, профессора Виноградова, по делу врачей “Корифей науки” незадолго до смерти заковал в кандалы и подверг жесточайшим пыткам. А за неделю до смерти Сталин появился в Большом театре на представлении “Лебединого озера”. Этот балет для России имеет какое-то роковое значение.
Во время гастролей Мариинского театра в Лондоне с их “Лебединым озером” я познакомилась с британским переводчиком Хью Лунги. Он переводил Черчиллю на встречах "большой тройки” в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Хью Лунги рассказал, что Сталин совершенно не соответствовал тому величию, с каким его преподносили в западных газетах и кинохронике. На портретах Сталин представлялся высоким и широкоплечим красавцем, а в действительности - “маленький, старенький дядюшка с рябым лицом и плохими зубами”. Он не смотрел в глаза собеседнику и говорил тихим, едва различимым голосом. Сталин выглядел таким застенчивым, что никому и в голову не могло прийти, что это один из самых жестоких политиков в истории человечества. На банкете в Потсдаме американский президент Трумэн наигрывал на рояле модные джазовые мелодии. Стоявший рядом Сталин неожиданно обратился к молодому переводчику: "Вот, видите, Трумэн - замечательный пианист, Черчилль - художник, я один без таланта". Тогда же на глазах у всех, проходя мимо стола, за которыми сидели главы государств, Сталин попросил их оставить на память автографы - прямо на меню. “Я никогда бы не подумал, что он мог быть собирателем автографов!.. - вспоминал Черчилль, - я по его просьбе поставил свою подпись, и мы оба посмотрели друг на друга и рассмеялись”.
За нашим столом веселью окончательно пришел конец. Надежды на примирение не оставалось. В голову хоть и лезло: “не судите, да не судимы будете”, внутренний голос роптал, а чем занимается Бог как ни судит несостоявшихся “подобий своих”? Мы боимся Страшного суда. Боимся самого страха. Боимся страха любви. Окажись у Алисы ручка с чернилами, она бы, не раздумываясь, поставила галочку для уничтожения своей соперницы, посмевшей без ее ведома встречаться с ее “почти что мужем”. А все из-за страха потерять его.
- Знаете, в некоторых случаях любви женщины следует бояться больше, чем ненависти мужчины, - многозначительно произнесла Сайнара.
- Странно такое слышать от женщины. Вы что - “а misogynist”? Не знаю, как это по-русски? - обратилась к Фаруху за помощью Алиса.
- Женоненавистница, - буркнул в ответ Фарух.
- Я не очень люблю, вернее, совсем не люблю немецкого злюку-философа, - усмехнулась Сайнара, - но иногда полностью с ним согласна. “Идя к женщине, берите кнут”.
- Вы еще скажите, что у женщины ума, как у курицы… - фыркнула Алиса.
Последней каплей послужила, конечно же, не курица и даже не садистский совет Ницше, а визит Фаруха к Сайнаре и их совместный поход в “Мариванну”. Как многие в его возрасте, Фарух страдал болезнью влюбчивых мужчин (некоторые называют это “кобельничеством”), вызывавшей помимо всего прочего и депрессию. Он отправился к Сайнаре, а после “исцеления” затащил ее в дорогой ресторан, куда Алису никогда не приглашал. Вопрос: как она об этом узнала? Провела раскопки в его мобильном телефоне или выбила признания на допросе? Тайна сия велика есть. Зато скандал она учинила на славу. Правда, во вред себе: руку-то зашивали ей.
В “расстрельном списке” могла оказаться и я: Алису бесило то, что мы с Фарухом могли часами трепаться о чем угодно, не испытывая никакой тяги друг к другу. В дружбу Алиса не верила. Она рассуждала как ее любимый Бальзак: “никто не согласится быть другом женщины, если может стать ее любовником”.
Как ни крути, но сохранить Фаруха в тот вечер Алисе помог именно Сталин, хоть это и напоминает крамольные разглагольствования некоторых философов о том, что, не будь предательства Иуды, не было бы и воскрешения Христа.
Я рассказала гостям о своем недавнем сне. Мне снилась девушка, остановившаяся в какой-то столичной гостинице. Она жила в угловой комнате с высокими окнами и шторами из тяжелого бордового плюша. Девушка позвонила по телефону и пригласила молодого человека на чай. Перед тем, как лечь спать, она подошла к окну и увидела в высотке напротив силуэт человека, наблюдавшего за ней. Она поспешно задернула шторы и отправилась спать. На следующее утро она собиралась с подругой на море, но до моря они не дошли. К ней подошли два незнакомца в штатском. Один из них - высоченный и худощавый сказал: “Ты больше не можешь встречать своего молодого человека”. - “Почему же?” - рассердилась девушка. - “Потому, что тебя заметил Сталин”. Девушка побледнела от ужаса. “Что же мне делать?” - спросила она. “Ничего, - ответил высоченный. - Лучше всего - ничего не делать”. - “Я сегодня же ночью уеду. Он ничего не заметит”, - сказала девушка, едва держась на ногах. - “Заметит. Он умеет искать”. Девушка вернулась в номер. Внутри у нее все бунтовало, но животный страх подавил ее протест. Она пыталась задернуть занавески, но они больше не закрывались. Звать на помощь было бесполезно. Она позвонила молодому человеку и отменила встречу. В окне напротив снова замаячил ненавистный силуэт. В дверь постучали. У девушки от ужаса сжалось сердце. В дверях стоял высоченный с новыми инструкциями: “Жди его сегодня и каждый оставшийся день твоей жизни на чай”. - “Я сойду с ума! - взмолилась девушка. - Мне нужно возвращаться домой. К маме. На работу.” - “Понимаю, - с ложным сочувствием ответил высоченный. - Жди. И будь готовой. Твоя единственная надежда, что он придет на чай, и он ему не понравится. Или он увидит новое отражение в окне”. Высоченный исчез. Девушка приготовилась ждать Сталина на чай. Из коридора послышались тихие, едва различимые шаги, словно зверь подкрадывался к ее комнате. Дверь распахнулась. Сталин зашел в номер и, не произнося ни слова, уселся в низкое кресло у журнального столика, на котором стояла одна чашка чая. Сталин молчал. К чаю не притрагивался. Больше всего девушка боялась, что он заговорит. А он молчал… Я проснулась в слезах. У меня колотилось сердце.
Цепочка страха тянется к временам, когда человека превратили в раба такие же человеки, только более просвещенные. Попробуй, выдави из себя этого раба! Проще сделать переливание крови. Блок полагал, что за прошлое мы в ответе сами: “Мы - звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать лучшие… Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа”. Чувство страха тянется еще глубже - к временам саблезубых и нашему сосуществованию с ними. Вот так - от Сталина к саблезубым! Что поделаешь, если, по утверждению ученых, нашу голову в день посещает около семидесяти тысяч мыслей! Рассуждая о русском мозге, Павлов говорил, что “русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и ими оперирует”.
На одной из лекций в Амстердаме в 80-х годах прошлого столетия Кришнамурти говорил об иллюзии свободы выбора, о том, что все мы и есть народ и то самое несовершенное общество, против которого восстаем и противопоставляем себя ему. Самый ненавистный и кровожадный вождь сидит внутри в нас. Если верить величайшему философу нашего времени, все мы - тираны и жертвы. Мало кому удается выскочить из этой клетки. Даже свободному человеку приходится делать выбор, а выбор подразумевает действие, а действие ущемляет свободу других людей. Как мы, вообще, уживаемся на этом шарике?
“Трусость - самый страшный порок”, - утверждал Булгаков, а с ним его герой Иешуа Га-Ноцри. Трусость - не только недостаток мужества, но и реакция на страх. Человеку страшно и он грешит, боясь быть наказанным, брошенным, забытым, опозоренным, униженным, разоренным. “Извечная болезнь России: греши, прощения проси…” Постепенно человек становится заложником зависти, алчности, подлости и агрессии. Некоторые полагают, что сталинские репрессии отбили охоту доносить, но именно тогда полстраны доносила, а другая сидела в тюрьмах и лагерях.
Булгаков не побоялся заступиться за арестованного Николая Эрдмана, написав письмо Сталину с просьбой его освободить, тогда как Борис Пастернак “отрекся” от Мандельштама в телефонном разговоре с вождем, хотя не раз ходатайствовал за друзей, попавших в беду. Услышав стихи Мандельштама, Пастернак предупредил его: “Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому”. Мандельштам не последовал совету собрата по перу и поплатился жизнью.
Сталин спросил, почему Пастернак не хлопотал о Мандельштаме: “Если бы мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти”. Сталин проверял, знает ли Пастернак о стихотворении-пасквиле, а если знает, почему не донес? “Но ведь он ваш друг? Ведь он же мастер?” - выпытывал Сталин. “Почему мы все говорим о Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить”. - “О чем?” - удивился Сталин. “О жизни и смерти”, - ответил Пастернак. “Ну вот, ты и не сумел защитить товарища,” - заключил Сталин и повесил трубку. Почему Сталин не уничтожил Пастернака можно только гадать. Инстинкт “зверя” подсказывал ему, что первый поэт страны ему не враг. По свидетельству Надежды Мандельштам Пастернак “бредил Сталиным” и до самой смерти остался верен ему: “… за древней каменной стеной / Живет не человек, - деянье: / поступок ростом с шар земной… ”
Через девять дней после смерти Сталина Пастернак напишет Александру Фадееву письмо, где объяснится в любви к суровым сталинским временам. “Когда я прочел в „Правде” твою статью „О гуманизме Сталина”, мне захотелось написать тебе… Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки… могуществом пришедшего ко гробу народа. Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя… и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу… Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля… стала родиной чистой жизни… Но каких безмерных последствий достигают, когда… проходят до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели… и установления порядка…”
Даже арест любимой женщины Ольги Ивинской - его знаменитой Лары - не смог изменить отношения поэта к вождю. У Анны Ахматовой тоже есть стихи, воспевающие вождя: “Легенда говорит о мудром человеке, / Что каждого из нас от страшной смерти спас”. В другом стихотворении она пишет: “Сталин, / Наша слава и торжество”. Ахматова ненавидела Сталина, но сочиняла подобострастные стихи ради спасения сына: “Вождь слышит голос: “Мы пришли / Сказать, - где Сталин, там свобода, / Мир и величие земли!” После смерти Сталина она заклеит эти строки и напишет новые. “Защитникам Сталина: “Им бы этот же вылить напиток / В их невинно клевещущий рот, / Этим милым любителям пыток, / Знатокам в производстве сирот”.
Ради спасения арестованных мужа и дочери писала Сталину и Марина Цветаева, уверяя его в страстном и неизменном служении Советскому Союзу. “Мы все - лояльные, это наша… отличительная семейная черта”.
Спорить с Сайнарой было бесполезно: она продолжала защищать вождя, а мы простые человеческие жизни - “винтики”, отказываясь ради “общей цели” проходить “мимо всех видов мелкой жалости”.
В одной из московских постановок “Мастера и Маргариты” действие происходило в клинике для душевнобольных, где все, кроме Воланда, были в смирительных рубашках и больничных халатах. Сошедшая с ума Москва с центром притяжения - психиатрической клиникой профессора Стравинского, куда свозили персонажей, столкнувшихся с Воландом и его свитой. После встречи на Патриарших со специалистом по черной магии в психушку попадает поэт Иван Бездомный. Сюда привозят председателя жилищного товарищества Никанора Ивановича Босого. После сеанса черной магии здесь оказывается конферансье Жорж Бенгальский, просящий вернуть ему голову; на лечение в больницу отправляют сотрудников филиала Зрелищной комиссии, поющих хором “Славное море”. Здесь обитает и главный герой романа Мастер. Жители Москвы буквально потеряли головы: кто из-за любви, кто в поисках черного мага, кто из-за французских туалетов. Отрезанная голова Берлиоза и кража его головы из гроба; оторванная голова назойливого Бенгальского. От Воланда и Сталина мы тоже потеряли голову. А тут еще первый нарком просвещения!
- А кто такой Луначарский? - переспросила Алиса.
- Да, вы не знаете! - отмахнулась от нее Сайнара.
- Один из наших деятелей, - также небрежно ответил Фарух, но, заметив возмущенно и надменно выдвинувшийся вперед подбородок, стал оправдывать Алису.
- Откуда же тебе знать о каком-то советском наркоме просвещения, когда тебя совсем маленькой немцы вывезли в Германию.
- Постойте, постойте… - оторопела Сайнара. - Какие немцы? Какая Германия? Вы что - дитя войны? Сколько же вам лет?
После слов Сайнары Алиса нахмурилась и сжалась в комок, но ненадолго.
- Я весь вечер молчала. Один раз я спросила, кто такой этот ваш Луначарский, а мне никто не отвечает, - выдавила из себя Алиса.
- Да какая вам разница? - усмехнулась Сайнара, разглядывая Алису повнимательней.
- Меня все игнорируют, а я еще и виновата!
- Тебя проигнорируешь, - еле слышно сказал Фарух. - Себе дороже…
И тут понеслось…
- Я вам не дура! Я все знаю! Я вам не, я вам не… Отвечайте, кто такой Луначарский?
- Да, идите вы со своим Луначарским!
Сайнаре надоели ее истошные крики. Огонек, искрившийся весь вечер в ее раскосых шаманских глазах, погас. Она холодно посмотрела на Алису и стала звонить в “Убер”, чтобы заказать машину. Алиса снова завизжала:
- Ну, что ты стоишь как истукан! Пошли домой! Я вам не дура! Я все вижу! Fucking Луначарский!
Наконец, за ними захлопнулась дверь и стало тихо. Одна заколка с перьями осталась валятся на полу.
- Что это было? - опрокинув рюмку коньяка, спросила Сайнара. Ее всю трясло. - Какая-то африканская, опереточная ревность! Неужели в ее годы ревнуют?
Я вышла на улицу проводить ее. Пока мы ждали машину, по пустынной улице пробежала лиса.
- Странно, - хмыкнула Сайнара, - то эта хитрая паучиха Алиса, теперь еще лиса… И обе великолепно выглядят - позавидуешь!
Мне тоже захотелось прыгнуть в машину и погоняться за лисой, но дома меня ждал нетронутый пирог и грязная посуда. Хорошо еще, что не разбитая.
Друзья, друзья… порой мы причиняем друг другу столько хлопот: выслушиваем нытье, поддакиваем, потакаем, у нас виноваты все, только не мы. Обижаться и дуться для нас святое. Утром мы молимся за своих друзей, а вечером требуем, чтобы они молились на нас. А все потому, что мы хотим быть незаменимыми и любимыми.
Как это, вообще, быть другим? Мы не знаем и никогда не узнаем. Мы никогда не станем частью единого, потому что мы - это Я. Весь мир - это Я. Если долго повторять фразу “я вам не”, у нее появится новый смысл: “я - во мне”. Я - во мне, я - во мне… я - во мне…
“Человек человеку - друг, товарищ и брат” - гласит один из принципов “Морального кодекса строителей коммунизма”. По этому самому принципу я всех перезнакомила; и все разбежались. Надо же было прийти в голову этому Луначарскому! Позже я вычитала много интересного об “очарованным луной” “богостроителе”, верившим в коллективного бога-сверхчеловека и “любовное сожительство людей на земле”, где поклоняются не Богу, а человеку. Чем не размышления Миши Берлиоза? Для Луначарского социализм - “последняя великая религия на земле, сформулированная иудейством… и подаренная титаном-евреем пролетариату и человечеству…” О влюбчивости Луначарского ходили легенды, но самую сильную страсть он испытывал к Ленину. “Я украдкой любовался Лениным,” - признавался он. - Владимир просто пленителен! Ах, каким игривым сегодня он был!” Своей жене он заявил: “Извини, но главный человек в моей жизни - Ленин”. Зато у Ленина “заигрывания с религией” вызвали приступы ярости: “всякий боженька есть труположство, будь это самый чистенький, идеальный… боженька”.
Сталин однажды сделал замечание любвеобильному наркому о расточительности его жены. “Я люблю эту женщину”, - опешил Луначарский. “Любите дома. - отрезал Сталин. - А в казенной машине чтоб не смела разъезжать по магазинам и портнихам!”
Интересная вырисовывалась картина: Луначарский одержим Лениным, Ленин - революцией, Алиса - Фарухом, Фарух - Сайнарой, Сайнара -Сталиным. Пастернак с Булгаковым тоже не равнодушно дышали к вождю.
Вместе с Александром Богдановым - основателем первого в мире Института переливания крови - Луначарский мечтал о коллективном бессмертии. “Вопросы крови - самые сложные вопросы в мире!” – говорил Коровьев Маргарите, а Воланд вторил: “Кровь - великое дело…” В коллективном сознании вся история России связана с кровью: “Николай кровавый”, “красный террор”, “кровавый режим”, “кровавый Сталин”.
“Тот, кто владеет кровью, владеет человеком…” - провозгласили братья- розенкрейцеры. Гете - просвещенный розенкрейцер - пишет в “Фаусте” о договоре продажи души дьяволу: “Почему не подписать обыкновенными чернилами? Почему кровью?” Мефистофель отвечает: “Кровь - это совершенно особый субстрат…”
Братство и любовь через смешение крови - философия розенкрейцеров, которую подхватил Богданов, веривший в “братство и коммунизм на крови”. Через переливание крови он надеялся связать узами родства всех людей на земле. По иронии судьбы сам Богданов умер от переливания крови. Согласно Толстому, в жизни есть только два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь, а счастье - отсутствие этих двух зол. После ухода гостей я не находила себе места, пытаясь понять, как возникла эта буря в стакане? Хотя дураку понятно, что Алиса играла на страхе Фаруха, внушая ему, что без нее он пропадет. Он сбегал от нее, но возвращался, потому что верил ее внушениям. Постепенно она умудрилась подчинить его волю и стать для него единственной и незаменимой. Спасительницей, вытаскивающей из любого тупика.
Через день или два зазвонил мобильник, на экране высветилось имя Фаруха. У человека заговорила совесть, обрадовалась я. “Привет, Фарух! Вы меня слышите? Алло, алло”… повторяла я, но на другом конце было глухо. Он нечаянно нажал мой номер. Вместо приятного баритона я узнала знакомый, воркующий голос Алисы: “Она нам не друг… она не интересуется тобой… ты ей безразличен… ты для нее никто…” Мне хотелось набрать ее номер и сказать: “Сучка ты, Алиска, подлая душа!”
Как можно иметь дело с человеком, которому нельзя доверять? Я вспомнила эту простую премудрость и - расхохоталась. До меня вдруг дошло, что имел в виду безумный Ницше: “Убивают не гневом, а смехом”. Вся эта заваруха с Фарухом - не моя история. От Алисы можно было ожидать все, что угодно, но от Фаруха… Много лет назад, еще до того, как Алиса взяла над ним шефство, я вытаскивала его из депрессий после смерти жены и матери. А он выслушивал эту хулу, не проронив ни слова. Верноподданнический страх. У меня все внутри кипело. Почему хорошие люди превращаются в подлецов? Древние философы учат, что нет ни добра, ни зла: “для Бога все прекрасно, хорошо, и справедливо”. Но это для Бога, а мы-то верим в справедливость, хотя у нас сегодня справедливо одно, а завтра другое. Богам за нами не угнаться.
Каждый день Фарух присылал мне эсэмэски для Сайнары со ссылками о Сталине, но я не отвечала, а Сайнара злилась: если ему так хочется продолжить спор о Сталина, пусть звонит сам, только он не посмеет, потому что трус и тряпка! Но это уже их история.
Герой одной из повестей Окуджавы сказал, что ему лень обижаться. Как обижаться на пятилетнего мальчишку, оставленного матерью в Интердоме с чужими людьми, говорящими на чужом языке, которому тут же расквасили нос? Как не простить девчонку, до крови дравшуюся с сыновьями немецкого фермера? Как обижаться на людей, переживших такие травмы? А травмы в каждом из нас. Если на всех обижаться, с кем тогда дружить?
К новогодним праздникам Алиса прислала открытку с текстом, что старый друг лучше новых двух… Значит, Фарух снова смылся. Ничего не поделаешь. Так уж устроена жизнь. Все течет… и ничего не меняется… Может, оно и к лучшему?
Лондон, март 2019
Добавить комментарий