Абакумов Виктор Семенович... Даже в свои звездные годы, когда он пребывал на верхотуре советского государства, занимая почти шесть лет пост министра Госбезопасности (в те годы МГБ), он был мало известен широкой публике. Его имя знали те, чьих голов коснулся карающий (за что только?) меч никогда не затухавшего террора, осуществляемого Сталиным через ведомство, которое среди других короткое время возглавлял Абакумов. Он был отличным и преданным исполнителем воли вождя до тех пор, пока кувалда, всегда висевшая над его головой, не опустилась и не раздавила его. Его имя получило известность, хотя и не вошло в обиход, как например, имена его предшественников: Ягода, Ежов, Берия. Оно фигурировало в “Архипелаге ГУЛАГ, в литературе о разгроме Еврейского Антифашистского Комитета, в погроме своих же по Ленинградскому делу и, особенно, в материалах о деле врачей. В мои юные, даже скорее подростковые годы, я волею обстоятельств оказалась знакомой с Абакумовым. И об этом я хочу рассказать.
В мои детские и отроческие годы я жила в преддверии ада. Нет, это не гипербола, не метафора, не художественный образ. Это так и было — я жила в преддверии ада. Старый московский дом, в котором наша семья — мама, папа и я — занимали три небольших комнаты на пятом этаже в коммунальной квартире, стоял в проходном дворе, соединявшем Кузнецкий мост и Пушечную улицу. Окнами торца он смотрел в упор на знаменитую “Лубянку” — главное здание ЧК-ГПУ-НКВД и далее по списку. В то время, о котором пойдет речь, оно именовалось МГБ. Если вечером выйти в нашу кухню и, не зажигая свет, посмотреть в окно, то можно было увидеть, что происходило в ярко освещенных кабинетах этого зловещего дома. Но я была слишком юной и мое любопытство так далеко не простиралось. Со стороны Пушечной наш двор был высокой стеной отделен от старой церкви, опутанной проводами антенн. Там, говорили те, кто знал, размещалась секретная радиостанция “Лубянки”. Около этой стены мы часто играли в мяч, который, по закону подлости, часто перелетал через важную стену. И тогда меня командировали с особой миссией к воротам секретного объекта — заполучить мяч обратно. Дверь в деревянных воротах открывали люди в униформе, любезно искали в своем владении наш мяч и возвращали его. Только один раз парень в штатском, отдавая мне мяч, буркнул: “Чтобы это был последний раз!” Я испугалась, и игры около стены были прекращены. Со стороны Кузнецкого моста в нашем дворе помещалось справочное бюро “Лубянки”. Каждое утро, с рассвета, здесь собирались люди. Составлялись списки, выкрикивались фамилии, выстраивались очереди. Тысячи и тысячи несчастных, желавших хоть что-то узнать о своих еще более несчастных родных и близких, брошенных в тюрьмы, засланных в бесчисленные лагеря, а может быть и убитых — в подвалах ли “Лубянки”, в иных ли щедро выделенных для этого местах...
Однажды, когда я утром бежала в школу, меня остановила во дворе пожилая женщина с разметавшимися седыми волосами. “Девушка, — обратилась она ко мне, — сделай милость, напиши мне заявление. Сама я не могу, у меня руки трясутся. Мы отошли с ней в сторону, и она стала диктовать мне свое заявление. Она разыскивала своего сына, арестованного шесть лет назад, в 1938 году. Назвала его имя, год рождения и тут я сообразила, что в момент ареста, ему было пятнадцать лет — столько же, сколько мне в ту минуту, когда я писала это заявление. Тяжелый липкий ужас сковал меня. Я задрожала, и глаза мои наполнились слезами. Женщина обняла меня и сказала: “Ничего, детка. Спасибо тебе”. Я не помню, как ушла, как добрела до школы. Но лицо и голос этой женщины запомнила навсегда. И помню сегодня.1
Я не понимаю, как могли мы, девчонки, зная, что творится кругом, кожей своей ощущая всеобщий страх, висевший в воздухе, видя напряженные лица взрослых с лгущими, прячущими горе глазами, как могли мы бегать по театрам, прорываться на закрытые просмотры иностранных фильмов, выстаивать в длиннющих очередях за парой нарядных туфель или кофточкой, мечтать о любви и просто радоваться небу, зеленой траве, улыбке прохожего? Сейчас мне это дико, но тогда мне было всего пятнадцать лет, я училась в 9-ом классе, и юная радость, несмотря ни на что, а просто оттого, что живу на свете, распирала душу и тело, распирала души и тела моих школьных подруг.
В одном со мной классе училась Валя Б. — белокурая сероглазая с нежным румянцем на тонких щеках — дочь начальника Главгастронома Министерства торговли СССР. Обаятельная, смешливая, она не была прилежной ученицей, а будучи в классе старше нас всех (из-за войны запоздала с ученьем), больше думала о нарядах и романах. Я ее полюбила, и мы часто, вместо того, чтобы оттачивать мозги за решением алгебраических и геометрических задач или оттачивать наши перья, корпя над сочинением “Онегин и революционное движение в России”, вышагивали километры по московским улицам, с целью на людей посмотреть и себя показать. В один из таких походов, теплым весенним днем на углу Неглинной и Кузнецкого мы столкнулись с высоким, несколько даже грузным мужчиной. Валя дернула меня за руку и зашептала: “Смотри на него, не пропусти ничего... Это — мой “красавчик”. Уже несколько раз я встречала его на улице и... влюбилась”. Я посмотрела внимательнее: моложавое, но уже одутловатое, чуть бульдожье лицо. Серые пепельные волосы, зачесанные назад. Цепкий и, я бы сказала, странно-любопытный взгляд холодных, ничего не выражающих голубых глаз... Интересный мужчина, во всяком случае, в Валином вкусе — чем-то похож на ее отца и на ее любимого актера МХАТ Владимира Львовича Ершова. “Ничего”, — сказала я.
Не буду утомлять читателя длинным, хотя и увлекательным, рассказом о том, как произошло знакомство с этим мужчиной. Уличное знакомство, от которого нас предостерегали обе мамы. Мы понятия не имели, с кем мы познакомились, нам было названо только имя и отчество: Виктор Семенович. Мы уже несколько раз с ним встречались, гуляли по Неглинной, Петровке, когда наткнулись на Валиного соседа Юрку. Увидев нас троих, он как-то нахально присвистнул и сделал рукой малоприличный жест. Вскоре мы распрощались с Виктором Семеновичем и пошли к Валиному дому. У подъезда стоял Юрка, без сомнения, поджидавший нас. “Ну, девочки, — сказал он. — Ничего себе нашли кавалера!” Мы удивленно на него уставились, а он продолжал: “Это же замминистра Госбезопасности Виктор Семенович Абакумов!” Мы с Валей просто застыли, как каменные. “А вы что не знали? Мой отец с ним работал до войны. Он был майором. Отец говорил, барахло работник, все больше насчет выпить и по бабам. В войну почему-то возглавил СМЕРШ. Знаете, что это такое? А теперь — генерал армии, замминистра! Во, карьера!” Информация не во всем верная, но об этом ниже. Вскоре Абакумов стал министром Госбезопасности.
Не долго, а коротко, между Валей и Абакумовым установились близкие отношения, и на положении ее любимой подруги я оказалась втянутой в эту любовную историю. Вместе с Валей я много раз встречалась с Абакумовым. Бывала у него дома...
Сейчас, вспоминая то, что происходило, я могу сказать, что Абакумов был личностью неординарной, отличавшейся от советской номенклатуры, хотя бы внешне. Он, например, любил ходить по Москве пешком, без охраны (!). Редко ездил в автомобиле, а если ездил, то почти всегда правил сам. Его можно было увидеть на катке на Петровке 28, где он иногда катался, но чаще стоял среди “нормальных” людей на террасе и смотрел на катающихся. На стадионе, куда он ездил “болеть” за “Динамо”, он так же сидел среди простых смертных. Кроме спорта, еще интересовался театром — ходил на премьеры и спектакли в Большой, МХАТ, Малый, Вахтангова. Никогда не усаживался в правительственной ложе, сидел на хороших местах в партере, во время антрактов гулял в фойе. Люди вокруг даже на догадывались, какой страшный министр находится с ними рядом. Он никогда ни с кем не заговаривал, не играл в демократичность, не снижал своего вельможного статуса. Что интересно, он любил серьезную музыку, постоянно посещал симфонические и инструментальные концерты в Большом зале Консерватории, в зале Чайковского.
Однажды произошел случай, который, по-моему, в некотором смысле, характерен для Абакумова. Мой сосед, крупный работник Министерства авиационной промышленности Анатолий Петрович Новиков не достал хороших билетов на какой-то интересный концерт в зале Чайковского. “Ну, ладно, — решил он. — Дождусь, когда погасят свет и сяду на свободное место в партере”. Подумано — осуществлено. Свет пригасили, концертмейстер дал ноту, музыканты подстроились и затихли. Анатолий Петрович, увидев два хороших свободных места в партере, занял одно из них. Через мгновение около него вырос высокий мужчина с дамой. “Извините, — сказал мужчина, — это наши места”. “Нет, — раздалось в ответ, — это мои места”. Мужчина удивленно пожал плечами и быстро удалился. В антракте мой сосед вышел в фойе и увидел пару, места которой он занял. Приятель шепнул ему, указывая на мужчину: “Министр госбезопасности Абакумов”. Анатолия Петровича, словно, ветром выдуло из концертного зала. Он приехал домой и тут же бросился ко мне, рассказал все и спросил: “Что теперь будет? Ты же его знаешь...” “По-моему, ничего не будет”. Ответ не удовлетворил соседа, и он дня три ждал ареста.
Один мой знакомый высказал предположение, что Абакумов “тёрся” среди людей, чтобы послушать, о чем народ говорит. Я не думаю, чтобы это было верно. Вряд ли Абакумов нуждался в личном наблюдении за советскими гражданами. Скорее всего, здесь играли роль какие-то иные психологические причины.
Естественно, ни с Валей, ни, тем более, со мной Абакумов никаких серьезных тем не затрагивал и, когда гуляли втроем, говорили о сущих пустяках. Вале, очевидно, было важно, чтобы я принимала участие в этих прогулках. Она сильно заикалась, и по этой причине не могла поддерживать беседу и переводила все на меня. Ко мне Абакумов относился с насмешливым любопытством. Его занимало, что я в пятнадцать лет имею свое суждение, проявляю интерес к истории, политике, международным делам, задаю вопросы и строю предположения. Часто по поводу моих высказываний он говорил: “У вас, барышня, (он всегда говорил мне “вы”) слишком длинный язык. Он вас до добра не доведет”. А однажды, выслушав какое-то мое соображение, вспыхнул и резко сказал: “Вы думайте, что говорите. Я бы вам посоветовал ни при ком не повторять того, что вы мне сейчас сказали!” (Весьма занятно, как я сейчас понимаю, эта фраза звучала в устах министра ГБ!)
А был еще и такой случай: как-то он рассказывал мне и Вале про Германию, куда он вошел вместе с советскими войсками, а не исключено, что бывал там и раньше. О немцах, об их быте, жизни, обо всем, что он видел в той стране, он говорил с восторгом. Все его там удивляло, умиляло, восхищало: машины, техника, дома, города, вещи и, особенно, почему-то немецкие крестьянские кафельные кухни. “Как же при этом получилось, что мы их победили?” — с искренним удивлением воскликнула я. Абакумов, вдруг, замолк, пристально посмотрел на меня и с какой-то злобной ехидностью проговорил: “Разве вам не известно, что наша страна самая сильная, самая передовая и самая прекрасная в мире? Разве вы не знаете о морально-политическом единстве советского народа? О его беззаветной преданности партии и нашему вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину? Я прошу вас запомнить все это и постараться не задавать больше глупых вопросов”. Я помню, что этот его выпад меня тогда здорово напугал. Я подумала: “Больше рта не открою”. Но потом как-то все забылось и прогулки продолжались.
А мы с Валей воспринимали министра ГБ в полном отрыве от поста, который он занимал, и не объединяли его с тем ужасом, который, мы знали, царил вокруг. Причиной тому были наша молодость и глупость. И еще, возможно, была ответственна за это неистовая преданная любовь Вали. Она утопала в этих отношениях и, я убеждена, что они затянулись почти на год только потому, что Абакумов не мог отвергнуть такой искренности и преданности. Он не был женат, свои отношения с Валей не скрывал, и она в этом видела возможность определенного их развития.
Настал день, по-моему, это были Октябрьские праздники 45-го года, когда Валя сказала: “Виктор Семенович приглашает нас завтра в гости, к себе домой”. Он жил в Телеграфном переулке около Чистых прудов в особняке, где занимал целый этаж. Мы пришли первыми. Вслед за нами стали собираться другие гости. Меня удивило, что среди приглашенных не было “высокопоставленных” мужчин и женщин, номенклатурных мордатых толстых и пожилых бонз. Все гости были молоды: какие-то девушки, молодые женщины и молодые люди. Мы с Валей никогда никого из них не встречали и понятия не имели, кто они такие, откуда их всех набрал Виктор Семенович. Позднее мне Валя говорила, что на всех вечеринках у Абакумова, на которых она бывала, была именно вот такая молодая публика.
Я не думаю, что Абакумов был по-настоящему образованным человеком. Из редких его рассказов о себе я уловила, что он из состоятельной семьи, учился в Ростове-на-Дону в какой-то хорошей школе, но началась революция, он вступил в партию большевиков, начал работать в ЧК. Тут уж стало не до учебы.
Как мне казалось, у него был какой-то напряженный интерес к Америке. В доме повсюду валялись американское журналы “Life”, “Look”. (У него я их впервые и увидела). По ним Абакумов одевался (а одевался он изысканно модно, в прекрасно сшитые костюмы, заграничные рубашки и вообще во все заграничное). По американским же журналам обставлял свои многочисленные комнаты. Сервировал стол. Он говорил, что любит смотреть американские фильмы потому, что его интересует всякая информация “оттуда”: как там люди живут, что носят, что едят, на каких машинах ездят. Кстати у него была своя коллекция (небольшая) американских автомобилей. По-моему ему очень хотелось походить на “западного” человека. Он даже говорил Вале, что три дня в неделю занимается с преподавателем английским.
Судя по тому, что находилось в его квартире, он вывез “пол Германии”. Картины, посуда, хрусталь, мебель, ковры, люстры — все было трофейное. Хозяин, что было заметно, старался разобраться в этом великолепии и привести его в соответствие с последней картинкой рекламного проспекта, прибывшего из-за рубежа.
Вспоминая Абакумова, могу сказать, что он начисто был лишен того, что называют “приятностью”, “харизмой”. Более того, он был неуютным в личном общении — холодно высокомерным, презрительно насмешливым. Безоговорочно принимая “западную” жизнь, в том виде, в каком она доходила до него в виде фильмов и журналов, он презирал советскую действительность. Все советское — газеты, книги, кино, автомобили — вызывали у него неприятие и брезгливость. Такие же чувства испытывал он к своим коллегам из МГБ и номенклатурным работникам. Валя мне говорила под огромным секретом, что Сталина — своего благодетеля, вознесшего его так высоко, он ненавидел настолько, что не мог (или не хотел?) этого скрыть. Однажды она была у него, когда раздался телефонный звонок — его вызывали к Сталину. Отойдя от телефона с перекошенным злобой и отвращением лицом, он грязно выругался и сказал: “Должен явиться”. Единственный человек, к которому он, по-моему, испытывал теплые чувства, был его предшественник на посту главы МГБ — Меркулов. Прежде всего, как я узнала много лет спустя, их обоих роднила национальная принадлежность. Меркулов был армянин и, как мне говорил Авторханов 2, Абакумов тоже был армянин, армавирский армянин. Он всегда хорошо отзывался о Меркулове. Мне даже казалось, что в его похвалах сквозила восторженная зависть. Дело было в том, что в Малом театре шла пьеса “Инженер Сергеев”, автором которой был (или считался) Меркулов, скрывшийся за псевдонимом. Вполне возможно, что пьесу написал он сам, а может быть, не он, а какой-нибудь несчастный зек-литератор. Однако вся эта история с географией очень задевала Абакумова. Он сам хотел бы тоже написать что-нибудь и прославиться. Мог он, конечно, заставить кого-нибудь писать за себя (мало ли пишущей братии томилось в лагерях?) Однако, я думаю, что для утверждения себя в собственных глазах, этот способ Абакумову не годился. Его никогда не оставляло ощущение своей значимости.
Повторяю, все, что я пишу, — это мои личные впечатления, сложившиеся очень много лет назад вне стен служебной жизни Абакумова. Я уверена, зная то, что я знаю сегодня, что официальный портрет этого монстра, каковым его воспринимали те, кто сталкивался с ним, оказавшись заключенным, при наложении на мой не совпадет.
Роман Вали с Абакумовым закончился также неожиданно, как и начался. Однажды Абакумов объявил Вале, что он женится на своей бывшей секретарше Тоне. Женится, якобы, потому, что означенная секретарша слишком много знает. Я в эту версию не верила: разве он не мог “убрать” эту слишком сведущую даму, как было принято в СССР, и не только с секретаршами? Но я молчала. Как говорится, не мое собачье дело. Валя страшно переживала этот разрыв: поблекла, подурнела и считала, что ее жизнь кончилась. Однако через недолгое время она поступила в Плехановский институт, вышла замуж за сына маршала Г. Жизненные обстоятельства разнесли нас в разных направлениях. Мы почти не виделись, редко перезванивались. Последнее, что я слышала от Вали об Абакумове, был ее рассказ о том, что она с мужем была приглашена на грандиозное празднование 50-летия ее “красавчика”, как она выразилась. Было это не то в конце 50-го, не то в начале 51-го года.
И вдруг, летом 51-го поползли слухи, что Абакумов арестован. У нас дома не обошлось без паники. Мама решила, что так как я была с ним знакома, меня тоже арестуют или, в крайнем случае, куда не надо вызовут. Я встретилась с Валей и спросила, не знает ли она, что случилось и не вызывали ли ее куда-нибудь. Она сказала, что ничего не знает, и ее никуда не вызывали. Я поверила, так как меня тоже никто никуда не вызывал и ни о чем не спрашивал.
Арестованный Абакумов разделил участь миллионов, захваченных мутным кровавым потоком сталинского террора. Его “вымыло” из жизни, будто и не было его никогда. Другие страшные события заслонили исчезновение еще одного верного сталинского сатрапа. Однако мне довелось еще раз встретиться не с Абакумовым, а с рассказом о нем.
Наступил декабрь 1952 года. Пропагандистская шумиха вокруг дела врачей наливалась, как пелось в песне, кумачом последних ран. Все жили в оцепенении, в ожидании неизбежной страшной развязки. Я не сомневалась, что в одну из ночей за мной придут, и готовилась к аресту: купила большой портрет Сталина в раме и повесила его над своей кроватью. Вытащила из кладовки старую чернильницу, на которой восседал Ленин, отмыла и водрузила на письменный стол. Рядом разложила сохранившиеся конспекты по марксизму-ленинизму. Все это, по моему убеждению, должно было продемонстрировать названным пришельцам, что я не враг и ни в чем не виновата. Над этим можно сейчас смеяться, если бы тогда не было так страшно.
В эти дни в сгустившихся рано сумерках я шла по Кузнецкому мосту. Неожиданно лицом к лицу столкнулась с невысоким человеком в темном пальто, из-под которого торчали ноги в сапогах, как если бы пальто было надето на военную форму. На какое-то мгновение мы остановились, и я услышала: “Да ведь я вас знаю. А вы помните меня?”
Да, я его помнила. Шесть лет назад я несколько раз видела его на улице рядом с Абакумовым. Тогда он был в генеральской форме — юркий, чернявый, смазливый с фиолетовым румянцем на иссиня бритых щеках, с тонкой пошлой полоской усов на губе. Бросались в глаза его кривые ноги в галифе и сапогах. Как-то Валя сказала, что он большой человек в ГБ. Наверное. Имени его я не знала.
Этот чернявый схватил меня за руку и быстрым полушепотом спросил: “Вы знаете, что Виктор Семенович Абакумов арестован?” Я кивнула и тут же стала ругать себя: зачем кивнула? откуда знаю? А чернявый продолжал: “Но вы не знаете, как это произошло, а я знаю. Я многое знаю. Меня со дня на день, наверное, арестуют. Я носом чую. Но я не хочу молча сгинуть, хочу, чтобы кто-то узнал, хоть немногое. Вот вам сейчас скажу, может, вы кому-нибудь расскажете...” И он, подхватив меня под руку, потащил вниз к Рождественке. Возможно, потому, что я в любой момент ждала ареста, я не очень испугалась. Я шла с этим человеком, не делая попытки убежать. В какие-то секунды мне казалось, что все это провокация, и меня вот-вот схватят. Но мы продолжали идти. Чернявый то тащил меня в Варсонофьевский переулок, то в Кисельный. Он говорил, я слушала.
Со слов чернявого выходило, что обвинение в неправильном лечении Шербакова и Жданова, а вернее: в правильном спроваживании их на тот свет, то есть, в преднамеренном убийстве, — не ложь. Лидия Тимашук, давняя мелкая сексотка, что-то заподозрила и, как старательная доносчица, оповестила органы. Сотрудникам, получившим ее донос, он показался очень важным, и его тут же переправили министру, то бишь Абакумову. Тот ретиво ухватился за дело, стал копать и обнаружил весьма скоро, что за декорацией скрывается субтильная, но чрезвычайно значительная и опасная фигура Берии. Щербакову и Жданову помогли умереть по указанию Лаврентия.
Очень сложные многоплановые и “византийские” отношения связывали Лаврентия Павловича с Виктором Семеновичем. Было время, когда Берия будучи шефом Абакумова, покровительствовал ему, тянул наверх, создавал обстоятельства для его восхождения. В какой-то момент по мановению руки Сталина, Абакумов выскочил вперед Берии. Лаврентию это очень не понравилось и из искры ненависти стало разгораться пламя. Ненависть крепчала с обеих сторон. Однако было время, когда Берия тащил Абакумова в люди. Виктору Семеновичу не надо бы этого забывать, надо бы уничтожить компромат на Берию, а он стал копать... Но как это можно у нас копать под Берию, чтобы он об этом не узнал? Не таков Лаврентий Павлович, чтобы дать собирать на себя материальчик какому-то Абакумову! Разузнав подробно через свою агентуру, какое дельце против него задумал его когдатошний выкормыш, Берия выставил против Абакумова свою тяжелую артиллерию.
За день до того, как Абакумов должен был явиться к Сталину на очередной доклад и предъявить заготовленное досье, собранное на Берию, Лаврентий сам пришел к Сталину и сказал, примерно, следующее: “Вот, дорогой Иосиф, какую змею мы пригрели. Наш министр государственной безопасности — Бонапарт. Задумал убить тебя и сесть на твое место”. (Можно представить себе, как перепугался герой всех времен и народов!) “Но ты, Иосиф, не должен волноваться, пока у тебя есть такой друг, как Лаврентий Берия. Убить тебя Абакумов собрался завтра во время доклада. Но я уже все предусмотрел. Ни один волос не упадет с твоей великой головы”.
На завтра Абакумов, прижимая к себе папку с заветными материалами о художествах Берии, отправился с докладом к вождю. У двери в кабинет он, как обычно протянул свой револьвер охраннику. Но услышал в ответ нечто необычное: “Не надо нам вашего револьвера. Товарищ Сталин доверяет вам, как самому себе”. Абакумов, поглощенный, наверное, мыслями о близкой победе, не обратил на эти слова должного внимания и вошел к Сталину с револьвером. Едва он переступил порог, как Сталин крикнул: “Оружие на стол!” Растерявшийся Абакумов полез в карман, а из-за штор уже выскочили незнакомые ему молодчики и направили на него свои револьверы. Абакумова отправили в Лефортово.
Но и товарищ Сталин не лыком шит. Он пожелал узнать, что же принес ему Абакумов в своей папочке. Распутать это дело вождь поручил мерзавцу Рюмину под руководством нового главы МГБ Игнатьева. А тот — человек Берии. Старался все так распутать, чтобы спрятать концы в воду. Вместо дела Берии стало набирать обороты дело врачей. “И теперь это проклятущее дело всех нас погубит”, — заключил свой рассказ чернявый.
Он проводил меня до моих ворот на Кузнецком. “Ну, бывайте!” — сказал он. — Если расскажете другим, буду признателен на том или на этом свете”.
Я помчалась домой и рассказала родителям обо все, что произошло. Они заволновались и взяли с меня слово, что я больше никому не расскажу. Слово я дала, но на следующий день поехала к моей подруге Майе А. и все ей рассказала. Обсудив эту историю и так, и эдак, пришли к мысли, что все очень похоже на правду. Майя еще высказала соображение, что Берия не мог действовать один. У него должны были быть сообщники. Один из них точно — Маленков. Будучи легкомысленной и беспечной, я рассказала эту историю еще нескольким людям, в том числе нескольким ленинградским физикам, моим друзьям. Приятно сознавать, что среди близких друзей стукачей не оказалось.
Заканчивая рассказ об Абакумове, приведу краткую справку, составленную ЦРУ и хранившуюся в библиотеке радио “Свобода”. Составитель справки пишет, что вступив в партию в возрасте 17-ти лет, Абакумов был принят на работу в ЧК и очень скоро возглавил оперативный отдел. Через три года он уже представитель ЧК на Юго-Западном фронте. В его обязанности входила организация партизанского движения в тылу Зеленых. Очевидно, задание было выполнено, потому что сразу после этого он становится главой специальной секции Всеукраинского ЧК. Он проводил операции на Тамбовщине, где вспыхнул бунт против Советов и возникло Антоновское движение.
Чтобы не перечислять все посты, которые занимал Абакумов, продвигаясь наверх по лестнице карьеры, отмечу запись в справке о том, что перед войной Абакумов провел ряд успешных операций в Европе, включая руководство организацией знаменитой “Красной капеллы”. В 42-м году руководил деятельностью партизанских отрядов в тылу у оккупантов. После чего был назначен главой СМЕРШа. Далее стал заместителем министра ГБ Меркулова, а затем министром ГБ СССР.
Интересно, по слухам (а как же иначе распространялась информация в СССР?) Хрущев вскоре после смерти Сталина, надумал выпустить Абакумова из тюрьмы, как жертву сталинского террора. Но в это время уже выпущенные другие жертвы заявили, что означенный Абакумов не столько жертва, сколько палач. Оказалось, что бывший министр сам избивал на допросах заключенных, в том числе и знатных. Так, вдове украинского поэта Сосюра он лично защемлял дверью пальцы, а сидевшему на Лубянке маршалу Воронову выбил обе челюсти.
Вскоре после падения Берии, Абакумов вместе с Рюминым и группой работников МГБ, куда вошли друзья Берии Меркулов и Деканозов, был расстрелян.
1 Несколько лет спустя, в нашем дворе я встретила своего приятеля, бывшего мужа Светланы Сталиной, Гришу Мороза. Он пришел навести справки о своем арестованном отце. Ирония советской жизни!
2 Авторханов Абдурахман Геназович (1908-97), российский историк и писатель. — Прим.ред..
Добавить комментарий