Набоков. «Тень русской ветки...»

 «Тень русской ветки...»

Не только в русской литературе, но и в мировой - имя Владимира Набокова - явление большое, сложное и всё еще не вполне понятное. В нем есть какая-то раздвоенность. Он был писателем русским, но не совсем. Американским? Тоже не совсем. Русские критики и читатели находили в его произведениях нечто чужое, иностранное, не свойственное русской литературе: холодность, равнодушие к «маленькому человеку», к его страданию. То есть - отсутствие «русской души». А иностранцы находили в этих же произведениях нечто русское: одержимость, патологические черты характеров его героев (не от Достоевского ли?), и так же толстовскую сосредоточенность на деталях.

До конца своей жизни все свои произведения писатель переводил с русского на английский и с английского на русский. Может быть, можно, подражая Ивану Елагину, назвать Набокова «человек в переводе»? Но Елагин написал: «Я - человек в переводе. /И перевод плохой». Набоковские переводы были великолепны, потому что переводчиком был он сам. (Позже ему стали помогать в этой сложной и кропотливой работе жена Вера Евсеевна /урожд. Слоним/ и сын Дмитрий.)

Набоков гордился тем, что стал американским писателем, довольным своей писательской карьерой. Однако, когда, благодаря «Лолите», у него появились средства, он предпочел жить в Европе. В Америку потом он никогда не возвращался.

Набоков сам был и критиком своих произведений, притом лучшим, чем многие писавшие о нем. Существует обширная литература о его творчестве, но в ней могло бы быть больше имен русских зарубежных литературоведов. Трудно решить: был ли это знак негативного к нему отношения? Скорее всего, не многие хотели вступать в спор с блестящим не только стилистом, но и полемистом, коем был Владимир Набоков. А критику в свой адрес он не терпел. Но помнится «безнаказанный» случай, когда его «одернул» в парижском «Возрождении» поэт и критик Юрий Мандельштам, написавший, что негоже заниматься словесной игрой в некрологе. (Набоков откликнулся на смерть Владислава Ходасевича.) А знаменитому американскому прозаику и литературоведу Эдмонду Вильсону совсем не повезло. Можно вспомнить эту, нашумевшую когда-то историю.

Вильсон, боготворивший Пушкина, считавший его лучшим поэтом, чем Данте, осмелился в печати выразить недовольство набоковским переводом «Евгения Онегина». Он с нетерпением ждал, наконец-то, настоящего поэтического перевода, достойного этого гениального произведения. И вдруг в печати появляется нечто невообразимое: перевод «Онегина» предваряется восьмюдесятью страницами предисловия, дальше следуют два тома комментариев и еще один том каких-то объяснений. А перевод поэтического текста был каким-то подстрочником, с предельно точным переводом каждого слова. Но поэзии в этом переводе не было. Пушкинские легкие, искрящиеся строки, его знаменитые «онегинские строфы» потускнели. Казалось, что и свеча погасла над письмом Татьяны.

До «Перевода» Вильсон и Набоков были закадычными друзьями. Притом карьера Набокова в Америке могла быть не столь блестящей без помощи всесильного в литературных кругах Вильсона. Сие всё пошло прахом. Два бывших друга «дрались» на страницах американских, а затем и британских престижных журналов. Можно было прочитать, что Набоков не знает английского языка, он говорит и пишет на своем, набоковском языке, он не умеет правильно употреблять английские глаголы (это после Кембриджа с отличием!), и т.д. Помирились ли они - не вполне ясно, так как Вильсон поехал мириться с умиравшим бывшим другом в Монтрё (Швейцария). Но тогда его друг уже потерял дар речи.

Набоков, казалось, любил свою педагогическую деятельность в американских университетах (главным образом — Уэллсли колледж и Корнельский университет). Студентов он учил вниманию к прочитанному, к запоминанию деталей. Говорил нечто такое: «Не рассуждайте о том, почему Анна Каренина бросилась под поезд, а постарайтесь запомнить цвет обоев в спальне Карениных». Или: «Завитки на шее Анны для литературы гораздо важнее, чем рассуждения Левина об агрикультуре».

Но университетская администрация относилась к Набокову с некоторой осторожностью: ни один университет не дал ему tenure, т.е. статус постоянного преподавателя. Каждый год он должен был ожидать возобновления годичного контракта. Мне говорила его дальняя родственница проф. Марина Викторовна Ледковская, что Набокова это оскорбляло и унижало достоинство известного писателя.

В литературе у Набокова были четкие пристрастия и отталкивания, его «люблю/не люблю». Он любил без всяких оговорок - Пушкина! А дальше - Толстого, Чехова и Гоголя. Достоевского не терпел, романы его называл детективными, всех его героев сумасшедшими. Будто они нормальны у самого Набокова. Некоторые из них, наверное, были вдохновлены именно Достоевским. Хотя такого патологического монстра, как Гумперт Гумперт, не смог сочинить даже сам Федор Михайлович. Может быть, юдофилу Набокову претила юдофобия Достоевского. А Бунина Набоков любил, а затем разлюбил. Тургенева критиковал за сентиментальность, но его роман «Отцы и дети» назвал лучшим романом Девятнадцатого века. Горького просто стирал с лица земли. Наверное, ему претило и пролетарское происхождение этого писателя. Происхождение для Набокова было чем-то очень важным. Ведь он так описывал свое русское прошлое, что иностранцы почти всегда считали его чистокровным аристократом. На самом деле, Набоков-отец был нетитулованным дворянином, а мать родилась в богатой купеческой семье. Пастернака Набоков не любил какой-то странной, долголетней «нелюбовью». Его четверостишие «Пастернак», написано в 1970 году, уже через десять лет после кончины до смерти затравленного, на весь мир жаловавшегося поэта: «Я пропал, как зверь в загоне...» А Набоков бубнил об оборотах и эпитетах:

Его обороты, эпитеты, дикция,

стереотипность его -

всё в нем выдает со стихом Бенедиктова

свое роковое родство.

Кто бы мог бы придумать такое «родство»?

Есть у Набокова сложное, длинное стихотворение «Слава». Оно напоминает чеховский рассказ «Черный монах». Только у Чехова призрак-Монах убаюкивает своего нервнобольного собеседника его же мыслями о своих несуществующих талантах и успехах. У Набокова - тоже призрак: «некто восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях». Этот инфернальный «он» тоже повторяет Набокову его же мысли, только набоковские мысли не успокаивающие, а тревожные, мрачные мысли о своей судьбе писателя и о своем творчестве вне родины:

«...твои бедные книги», сказал он развязно,

                                           «безнадежно растают в изгнанье. Увы,

эти триста листов беллетристики праздной

разлетятся - но у настоящей листвы

есть куда упадать, есть земля, есть Россия,

есть тропа вся в кленовой крови,

                                            есть порог, где слоятся тузы золотые,

есть канава - а бедные книги твои

без земли, без тропы, без канав, без порога,

опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,

как базарный факир, то есть не без подлога,

и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.

Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,

в захолустии русском, при лампе, в пальто,

среди гильз папиросных, каких-то опилок,

и других озаренных неясностей, кто

на столе развернет образец твоей прозы,

зачитается ею под шум дождевой,

набегающий шум заоконной березы,

                                           поднимающей книгу на уровень свой?»

И вот из этого же стихотворения:

                                          «...А случалось еще, ты пописывал

                                         не без блеска на вовсе чужом языке,

                                       и припомни особенный привкус анисовый

                                         тех потуг, те метанья в словесной тоске...»

Это 1942 год.

Набоков знал, что многие читатели его не любили: «Меня страшатся потому, / что зол я, холоден и весел, / что не служу я никому...». Но в стихах первых 25-ти лет эмигрантской жизни у этого злого, холодного и веселого пиита можно найти другие качества характера. Это было время его тоски по потерянной его России. Свою Россию писатель хорошо запомнил, покинув ее уже в двадцатилетнем возрасте. В этот, довольно долгий срок жизни за рубежом, у Набокова потоком лились ностальгические стихи о России.

Может быть, не нужно сравнивать поэзию Набокова с его же великолепной орнаментальной прозой, сумевшей затмить собственные стихи. Он, любящий объяснения, называет свой «ностальгический» период «неким частным ретроспективно ностальгическим кураторством». Этот перевод с английского приведен в предисловии к поэтическому нобоковскому сборнику «Стихи». (Поэт еще сам успел отобрать стихи для этой книги, вышедшей в 1979 году.)

Конечно, за словами о частном кураторстве трудно услышать теплый тембр голоса поэта, тоскующего по навсегда покинутому дому. Вот конец стихотворения «Сны»:

Только сон утешит иногда.

Не на области и города,

      не на волости и села,

 вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

       на чужбине ночью темной.

(В творчестве Набокова много о снах.)

И еще о России:

Зато в полночной тишине

 внимает долго слух не спящий

ее родной, ее щемящей,

ее бессмертной глубине.

Я не могу удержаться, чтобы не привести целиком довольно известное романтично-ностальгическое стихотворение «Расстрел»:

Бывают ночи: только лягу,

 в Россию поплывет кровать;

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею,

-вот-вот сейчас пальнет в меня, -

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это было вправду так:

Россия, звезды, ночь расстрела

 и весь в черемухе овраг.

Под такое настроение писались и другие стихи в которых голос поэта становился мягкого тембра и даже - вот они, строки не «чистого риторического, стилистического приема», а строки, в которых можно найти жалость к «маленькому человеку»:

Перешел он в новое жилище,

и другому отдадут на днях

комнату, где жил писатель нищий,

иностранец с книгою в руках.

(Иностранный нищий писатель - русский: Юрий Айхенвальд.)

В то время писались стихи «с душой» и на религиозную тему. Вот одно из них - «Тайная вечеря», написанное в Крыму молодым поэтом, уже тоскующим в преддверии эмиграции, уже потерявшим родной дом:

Час задумчивый строгого ужина,

предсказанья измен и разлуки.

Озаряет ночная жемчужина

        олеандровые лепестки.

Наклонился апостол к апостолу,

у Христа - серебристые руки.

Ясно молятся свечи, и по столу

       ночные ползут мотыльки.

Лет через пятьдесят знаменитый писатель объяснит такие свои стихи «стремлением развить византийскую образность (некоторые читатели ошибочно усматривали в этом интерес к религии, который для меня ограничивался литературной стилизацией». Не знаю, что «усматривали» в этом стихотворении «некоторые читатели», я же неизменно восклицаю: «сколько в этом стихотворении умиротворенной красоты!» И вижу картину великого художника, и страницу Евангелия, и светлую тень серебристых рук, и даже набоковских бабочек, которых на картине гениального Леонардо нет.

А Россия, того не зная, долго продолжала мучить Набокова. В стихотворении «К России», он отчаянно кричит: «Отвяжись, я тебя умоляю! / Вечер страшен, гул жизни затих. / Я беспомощен. Я умираю / от слепых наплываний твоих.»

Но наконец писатель сам перерезал пуповину, «отвязал» себя от России, поняв, что она уже не его, а совсем другая страна - СССР, страна - без единой гласной буквы, как жаловалась Цветаева. Вот об этом у Набокова:

Каким бы полотном батальным ни являлась

советская сусальнейшая Русь,

какой бы жалостью душа ни наполнялась,

          ни поклонюсь, ни примирюсь 

со всею мерзостью, жестокостью и скукой

немого рабства - нет, о, нет,

 еще я духом жив, еще не сыт разлукой,

          увольте, я еще поэт.

Батальное полотно упомянуто не случайно. Случайности вообще попадаются редко у этого рационального автора. Стихотворение написано в 44-м году, когда Россия (советская) была в смертельной борьбе за свое место на географической карте. И ценой страшных жертв его отстояла.

Весь тот ужас, к счастью, уже забывается. Сейчас можно на досуге порассуждать: был ли роман «Лолита» блестящим шахматным ходом, рассчитанным на всемирный успех? Так считают некоторые критики, хотя у набоковской нимфетки были предшественницы: «Лилит» в поэзии, и та же проблема в рассказе «Волшебник» - физическое влечение зрелого мужчины к девочке-подростку... Но оставим эту слишком сложную тему.

Набоков любил пародии - веселые и остроумные. Например, в его русском переводе «Алисы в стране чудес» («Аня в стране чудес»), есть чудесные строчки: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром / тебя счтают очень старым?». Или: «Как дыня вздувается вещий Омар». И: «Крокодилушка не знает / ни заботы, ни труда...».

Но вот полупародия на стихотворение Пастернака «Нобелевская премия». Зачем она, и зачем снова Пастернак? Неужели потому, что эта Премия не давала Набокову покоя? Пародийное стихотворение опубликовано в 1959 году, в предпоследний год жизни Пастернака, когда он был уже больным и затравленным. Но одновременно и всемирно знаменитым лауреатом Нобелевской премии. Неужели у Набокова не хватило сил, чтобы не возникнуть тогда со своей «Лолитой», которую он в первой строфе стихотворения сравнивает с «Доктором Живаго» (по Набокову «Доктором Мертваго»)? Вот набоковский текст: