Сегодня день рождения Осипа МАНДЕЛЬШТАМА..."Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году, и столетья Окружают меня огнём".
В нынешнем своем состоянии я не принадлежу к фанатикам мандельштамовского движения и, испытывая лучшие к ним чувства, не окажусь среди тех, кто сегодня традиционно отмечает этот день под водочку и селедочку. Припоминая, главным образом, многолетних соратников. Во всяких объединениях такого рода, посвященных тому или иному поэту, живописцу, композитору, постепенно и непроизвольно происходит неизбежное смещение и отход от прокламируемой темы в сферу личных взаимоотношений адептов и их заслуг и оплошностей. Лирика Мандельштама как-то теснится сравнительным мандельштамоведением. Это, конечно, не означает, что идейными мандельштамовцами по дороге забываются стихи О.М. Но они превращаются в мантры и как бы дополняются собственными стихотворениями. Того или иного сорта.
Но и мне не уйти от личной ноты. Имя Мандельштама я знал от родителей с раннего отрочества. Мой отец слышал чтение О. Э. и видел его самого вблизи. Был свидетелем его выпада против далеко не лишенного дарования комсомольского поэта Бориса Корнилова и реакции обиженного (подробней об этом в книге отца - И. М. Синельникова "Это было, было, было..." (М., 2013)). Отцовская память надёжно сохранила ряд стихов Мандельштама (нежный привет Рэю Бредбери!). В доме хранилась и сохранилась мандельштамовская книга "О поэзии"(за хранении мог грозить тюремный срок).
На заре туманной юности я в ленинградской Публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина от руки переписал весь сборник 1928 года (Года через три я пришел в дом к Тарковскому, с которым ранее был в переписке. И А.А., поверивший мне с первой встречи, дал мне на прочтение "Воронежские тетради"). Далее: двоюродная сестра отца была гимназической подругой Ольги Ваксель, возлюбленной поэта, и поведала мне немало. К семейному преданию о Мандельштаме прибавились рассказы старого акмеиста Михаила Зенкевича (которого считаю своим учителем), его жены Александры Николаевны,Тарковского, Липкина, Каверина,литературоведа Николая Леонидовича Степанова, грузинского символиста Колау Надирадзе и других современников О.Э. Во всей совокупности это - для мемуаров, если соберусь и успею...
Стихи Мандельштама. Это наследие, это "блаженное наследство" многое для меня значило. И сегодня значит немало.Ну, конечно же, это одно из самых удивительных и замечательных явлений поэзии ХХ века. В юности, а затем в молодости я пережил две волны страстной влюблённости в эту лирику (когда первая волна уже несколько схлынула, я сдружился с чудесным тбилисским писателем Александром Цыбулевским, все разговоры которого в итоге вели к Мандельштаму, и,будучи особенно в ту пору человеком внушаемым, получил свежий импульс, обогащенный глубокими раздумьями А.Ц.).
Теперь я смотрю на положение вещей несколько трезвей. Блаженное наследство всё же неоднородно. "Камень" наделен первородством и бесспорен. Стихи времен гражданской войны и двадцатых годов великолепны и "ювелирны". Сложнее с "Воронежскими тетрадями". Решусь сказать то, что думаю: среди изумительных и вечно волнующих стихов есть и наскоро проговорённые, в безумии пробормотанные и обеспеченные только общим золотым запасом всего цикла(или книги). Разумеется, всё в целом стало основанием для новой эпохи отечественной лирики. Но кое-что как-то слишком легко поддается "копированию". И племя ловких копировальщиков вдохновенного безумия народилось...
Конечно, ценной является каждая строчка мандельштамовских стихов, прозы, статей(которые он писал, как стихи). Такой автор заслуживает полного собрания сочинений. Несколько слов об имеющихся собраниях: вышедший в перестройку четырехтомник был с жадностью схвачен читателями и стал необходимым. Всё же это бессовестное коммерческое издание, изготовленное наспех и обошедшееся без комментариев(а они в мандельштамовском случае решительно необходимы).
Выпущенный недавно издательством покойного С.С. Лесневского("Прогресс-Плеяда") трехтомник уже являет собой основательное и добросовестное издание и вызывает уважение.Но все же не может быть назван полным собранием, как о том заявляется на титуле. Не всё вошло. Например,странным образом не включены гениальные переводы из Барбье (притом, что нашлось место для переложений из коминтерновского стихотворца Бартеля - работа была для О.Э. подённая, и вряд ли он хотел бы её увековечиванья в потомстве).
"Это - пропуск в бессмертие твой!" - воскликнула Ахматова о стихах Мандельштама. Все же, на мой взгляд, таким пропуском являются не все его стихи, а лучшие. Правда, их много. Пожалуй, устанешь перечислять...Сегодня остановлюсь на одном стихотворении...Среди моих литературных прожектов был самодеянный замысел - издать книгу русских подстрочников некоторых русских стихотворений(т.е. дать их комментированные пересказы, повествующие о сцеплениях ассоциаций и смыслов).
Это была бы не литературоведческая работа (на звание литературоведа я и не притязаю). Это разговор скромного работника цеха о мастере. Если угодно, разговор поэта о поэте. Изнутри процесса. И если я что-то не могу сам сделать, все же чудится, что понимаю, как делалось... Вероятно,не успею, как и многое. С замыслом придется проститься. И, как говорят румыны, "осталось повесить своё вожделение на гвоздь".
Все же чрезвычайное чувство, вызванное одним мандельштамовским стихотворением, спровоцировала меня на попытку. Ниже следует самая концовка моей новеллы "Лютик"(прозвище Ольги Ваксель). Новелла давняя, но сегодня делаю к ней небольшую приписку.
***
"Весть о смерти Лютика медленно (три года) добиралась до Воронежа, где жил в ссылке немало претерпевший и ждавший еще бóльших бед Мандельштам.
Пытавшийся «жить, дыша и большевея», он остро ощущал неумолимость судьбы: «Я кружил в полях совхозных — / Полон воздуха был рот, / Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот».
С ним была любимая жена, подвижница и героиня. В нем не угасла способность пылко влюбляться и без памяти любить. Но весть о трагической смерти той, которая счастья ему не принесла и себе не нашла, вызвала резкую боль и душевную сумятицу. В ту пору он много думал о Гёте: «Маленькая дикарка с арфой — Миньона. Южанка, потерявшая свою родину, воплощение тоски по цветущему югу…».
В первых набросках стихотворения, посвященного памяти Лютика, есть строки: «Могила твоя в скандинавском снегу / И Гёте манившее лоно». В воронежских зимних сумерках играла летняя светотень, выплывали солнечные пятна, лежавшие на древних стенах средиземноморской страны. В покойной было нечто итальянское… Наступала одинокая ночь… «Римских ночей полновесные слитки, / Юношу Гёте манившее лоно…».
Возникшее из нахлынувших далековатых ассоциаций, из бормотания, шестнадцатистрочное стихотворение писалось долго, нелегко. Короткое, оно имело несколько редакций. В окончательном виде оно одно из прекраснейших когда-либо написанных по такому горестному поводу стихотворений… Мандельштам не самый мой любимый поэт, но стихи эти люблю с отрочества, они выше моих похвал:
Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.
И твердые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели
Сказать, что они отлежались в своей
Холодной стокгольмской постели.
И прадеда скрипкой гордился твой род,
От шейки ее хорошея,
И ты раскрывала свой аленький рот,
Смеясь, итальянясь, русея…
Я тяжкую память твою берегу —
Дичок. медвежонок, Миньона, —
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
«Обязательность необязательного» — так называется книга величайшего поэта арабов. Об этом же говорил наш Бунин: «… надо, как бы случайно, уметь сказать о какой-нибудь детали, и сказать щедро». Стихи Мандельштама волшебно-прекрасны именно в силу неизменно характерной для него кажущейся случайности сцепившихся деталей.
«Возможна ли женщине мертвой хвала?» В Древнем Риме женщин хоронили молча. Кажется, первым нарушил обычай Юлий Цезарь, сказавший похвальное надгробное слово о своей тетке, бывшей как-никак женой полководца Мария. Предположительно тогда и мог прозвучать риторический вопрос, повторенный Мандельштамом.
Дальше — выразительно, с римской твердостью о силе некой власти… «И твердые ласточки круглых бровей / Из гроба ко мне прилетели / Сказать…». Мощно и наглядно. Как головокружение. Так и летят золотыми вереницами, потоком эти ласточки бровей от незабвенных глаз. В «стокгольмской постели»…
Конечно, лучше, музыкальней упоминание Стокгольма, а не Осло. Скандинавский снег… «Смеясь, итальянясь, русея…» — чистота, честность звука, зримая музыка. Переход естественный к ней: «От шейки ее хорошея…» — какой рисунок, тонкость, осанка! «Аленький рот» — какая нежность! Впрочем, явно было: «маленький». Но и это сказано.
Тема рода, семьи, итальяно-русского происхождения здесь (и в последующих, родственных по ритму и одновременно написанных стихах) возникает как музыкальная тема. Здесь и Гёте, и Шуберт… Звуки чарующие… Черновика я, разумеется, не видел. Но у меня есть профессионально-ремесленное дерзкое предположение, что первоначально аллитерационная волна вызвала слово «медлит». Было, наверное: «Медлит рожок почтальона». Это тема ожидания радостной долгожданной вести. Но ее нет. И Мандельштам воскресил архаичный, невозвратимо-дальний звук, звеневший еще во времена скрипичной игры прадеда ушедшей возлюбленной. «И стынет рожок почтальона». И вот не иссякает, стынет в воздухе и все стоит этот неотдаляющийся, неутолимый звук!"
Сегодня добавлю следующее: убежден "ласточки бровей" прилетели в это стихотворение Мандельштама из одного стихотворения Николая Клюева. Правда, образ перестроен и стал женственно нежен (у Клюева - речь о вымышленном казачьем атамане Бахметьеве). Вообще образ может быть заимствованным. Поэты со дней Саади и даже с еще более ранних времён воруют беззастенчиво ( и у меня крали некоторые известные стихотворцы - сподобился!). Но по существу кражей строчки ничего не достигается! Важно, уместна ли она во всей цельности произведения. А целиком воруют глупцы, не чтящие уголовного кодекса.
Двух великих поэтов связывало давнее приятельство. Я называю Клюева великим потому, что он. хоть и запоздало. вырос в полный рост. Его поздние поэмы кажутся мне мощной вершиной и венцом русской стихотворной повести. Знакомство О.М. и Н.А. было давним. Ведь Клюев(мало кто об этом знает) и в акмеисты записывался. Потом рассудил, что удобней и выгодней выступить в роли "новокрестьянского" поэта. Это ведь всё игра, мелкие житейские корысти. Это - ничто перед величием созданий.
И какое сходство в гибельных судьбах того и другого!
Добавить комментарий