Николай Иванович Вавилов (1887 - 1943) -  советский учёный-генетик,  ботаник,  селекционер,  мечтавший накормить всю планету и погибший в сталинской тюрьме от голода.

От автора

Моя первая книга, научно-художественная биография академика Николая Ивановича Вавилова, изданная в 1968 году в серии ЖЗЛ, несмотря на большие цензурные изъятия, была признана идеологически вредной. Ее 100-тысячный тираж был арестован, поступило указание его уничтожить. Около года шла борьба за спасение книги, после чего, с новыми изъятиями, она поступила в продажу.

Это была одна из первых биографических книг о Н.И. Вавилове, его борьбе и гибели за науку. Я cмог ее написать благодаря бескорыстной помощи учеников, друзей и близких Н.И. Вавилова – всем им в книге вынесена благодарность.

vavilov-01242009192207Fbv.jpg

За прошедшие годы мне не раз приходилось возвращаться к вавиловской теме: в биографической повести о выдающемся хлопководе Вавиловской школы Г.С. Зайцеве (сб. «Земледельцы», ЖЗЛ, 1975; «Детская литература», 1981), в книге об истории эволюционного учения (Изд-во «Знание», 1977), в книге «Дорога на эшафот», (Нью-Йорк, 1983), в книге «Против течения: Академик Ухтомский и его биограф» (Спб., «Алетейя», 2015), в ряде статей в газетах, журналах, сборниках, сетевых изданиях. Я был соредактором и соавтором вступительного очерка в издании перевода на английский язык книги Н.И.Вавилова «Пять континентов». В этом году книга вышла также на испанском языке.

Работая над обновленной, «синтетической», как я ее называю, биографией ученого, я контактирую с ведущими биологами и историками, разрабатывающими тему его жизни и научного наследия. Без их помощи новая книга не могла бы быть написана. Всем им, конечно, моя благодарность.

Вниманию читателей предлагается одна из глав о Саратовском периоде жизни и научной работы Н.И. Вавилова. В Саратове ученый работал с 1917 по 1921 год, здесь стала складываться его научная школа. В Саратов же, в октябре 1941 года, арестованного и приговоренного к смертной казни Вавилова привезли умирать. Правда, смертный приговор ему «милостиво» заменили 20-летним заключением, но затем – уморили голодом.

Предлагаемая глава охватывает начальный этап Саратовского периоды жизни ученого. В книге ей предшествуют главы о его детстве и юности, учебе в Московском сельскохозяйственном институте, стажировке в научных учреждениях Великобритании, Франции и Германии, о его первой, Ирано-памирской, экспедиции.

 С.Р.

На грани эпох

                                                                           1.

 Вернувшись в конце 1916 года из экспедиции в Иран и на Памир, Вавилов рвался в новые путешествия. «Мне хотелось бы удрать в Африку, Абиссинию, Судан, Нубию. Кстати, там так много можно найти», – писал он А.Ю. Тупиковой-Фрейман, одной из первых своих учениц и сотрудниц. Мировая война и революция отодвигали задуманные путешествия в туманное будущее. А выжидать в бездействии Вавилов не умел.

Его жизнь расписана по часам. По получасам, как он говорил.

Он выступает с докладами о своей экспедиции.

Разбирает привезенные материалы.

Ведет занятия со студентками Высших Голицынских курсов.

В теплице Политехнического музея начинает опыты с памирскими скороспелыми пшеницами.

В вегетационном домике и на опытных делянках Селекционной станции Московского сельскохозяйственного института (Петровки) продолжает исследования по иммунитету растений.

Всё это – жадно, увлеченно, охватывая все большее число изучаемых ботанических видов и сортов и связанных с ними научных проблем.

Всё ему интересно, всё важно, всё значимо.

Что это? Продолжающиеся поиски своего места в жизни, в науке, поиски самого себя? Не слишком ли они затянулись!

Недавние учителя провожают его укоризненными взглядами, когда он – всегда бодрый, веселый, с разбухшим портфелем в руках – быстрой, чуть раскачивающейся походкой проносится по коридорам Петровки: нельзя же так разбрасываться!..

В его беспорядочных действиях и впрямь трудно уловить стремление к единой цели. Только глядя из будущего, их можно выстроить в цепочку продуманных, увязанных между собой звеньев.

В феврале 1917 года Вавилов писал из Москвы А.Ю. Тупиковой-Фрейман, работавшей временно в Средней Азии:

«А без Вас тут что же нового? Самое интересное – это лекции Валерия Брюсова о древнейшей культуре человечества <...>. И содержание и форма на 5. Эгейская культура вся, как живая».

Так что его еще хватало на посещение лекций поэта Брюсова! Правда, привлекал к ним не столько интерес к современной поэзии, сколько к древнейшей культуре человечества, к истокам цивилизации.

Между тем подходил к концу срок его «подготовки к профессорской деятельности» (так это тогда называлось). Магистерский экзамен был благополучно сдан. Надо было думать о будущем.

Вавилов наводит справки и узнает, что в Воронежском сельскохозяйственном институте появилась вакансия адъюнкт-профессора кафедры частного земледелия. Более подходящего места для себя он не мог и вообразить!

Селекционная станция Московского сельскохозяйственного института (Петровки), где он вел исследования по иммунитету растений и все другие свои работы, состояла при кафедре частного земледелия профессора Д.Н. Прянишникова. Такую работу Вавилов с удовольствием продолжил бы в Воронеже! Отрадно было и то, что там работал близкий ему человек, Николай Павлович Макаров, недавний муж Лиды, любимой младшей сестры Николая Ивановича, неожиданно умершей от оспы.

Убедившись, что руководство Воронежского Сельхозинститута благосклонно относится к его кандидатуре, Вавилов подал официальное заявление и стал готовиться к переезду.

Прошло полгода, а из Воронежа нет никакого ответа. Неопределенность положения стала тревожить Вавилова. И вдруг он узнает, что на то же место, никому ничего не сказав, подал другой сотрудник Прянишникова, Иван Вячеславович Якушкин.

К удару исподтишка Николай Иванович внутренне не был подготовлен. Еще больше его ошеломил разговор с Якушкиным «на чистоту». Не моргнув глазом, тот очень просто объяснил свой поступок: ему очень хочется получить место в Воронеже!

Николай Иванович слушал и не верил своим ушам. Он не мог себе представить, что такое возможно в сияющем храме науки, где все призваны поддерживать друг друга, а не ставить подножки! О том, что Вавилов подал на кафедру частного земледелия Воронежского института, все хорошо знали, знал и Якушкин. Но, с кем-то посекретничав и получив какие-то обещания, втихаря подал на ту же позицию и держал это в тайне до тех пор, пока скрывать уже стало невозможно. Неписаные правила научной этики не допускали этого.

Такое вероломство не укладывалось в голове. И подумать только, от кого оно исходило! Если Вавилов был сыном купца, внуком крепостного крестьянина, то Якушкин – столбовой дворянин, голубых кровей, герб его рода красуется в 4-й части Общего Гербовника, его предки служили воеводами, стольниками, стряпчими, послами. Его прадед, современник Пушкина, был блестящим офицером, храбро сражался против Наполеона, был человеком чести, не терпел произвола и лакейства. Участвовал в тайном обществе, пережил разгром декабрьского восстания, был приговорен к вечной каторге. Помилованный после 30 лет в Сибири, написал воспоминания, которыми зачитывалась вся образованная Россия! А правнук, слегка ухмыляясь и с трудом сдерживая злорадство, почти открыто торжествовал по поводу того, что так хитро объегорил наивного плебея!

(Вавилов не мог и предполагать, каким роковым демоном станет для него Иван Вячеславович Якушкин. Впрочем, в те весенне-летние месяцы 1917 года, когда они впервые сошлись на узкой дорожке, Якушкин тоже об этом не подозревал. О его зловещей роли в гибели Вавилова у нас речь впереди).

2.

Первым порывом Вавилова было – забрать свое заявление из Воронежского института! Но, поостыв, он решил этого не делать. С какой стати облегчать жизнь ректорату, поступившему столь некорректно. Пусть сами ищут выход из тупика!

Понятие «частное земледелие» было довольно расплывчатым: от руководителя кафедры зависело, какое из возможных направлений преимущественно развивать. Направления работы у Вавилова и Якушкина были разные. Ивана Вячеславовича интересовали питание растений, обработка и удобрение земли, севообороты; Вавилова – сами культурные растения: их происхождение, эволюция, география, биологическая природа. Воронежскому ректорату предстояло решить, какое из двух направлений для него больше подходит.

Не снимая своей кандидатуры в Воронеже, Вавилов подает на должность преподавателя Высших саратовских сельскохозяйственных курсов. Там вопрос решается быстро: ему предложено место преподавателя. А из Воронежа ни слуху, ни духу. Наконец, 13 апреля, он узнает – опять от Якушкина! – что тот избран штатным адъюнкт-профессором. Вавилов тоже избран – но на сверхштатную кафедру; о ее учреждении решено ходатайствовать.

Какая сверхштатная кафедра имеется в виду? Если селекции, то Николаю Ивановичу это подходит; но ничего определенного ему не сообщают. Да и время для ходатайств о новой кафедре очень уж неподходящее. Идет 1917-й год. Страна увязла в войне, все более тяжелой, высасывающей последние соки. Царский режим свергнут, в стране революция, предприятия стоят, рабочие больше митингуют, чем работают; солдаты массами бегут с фронта, во Временном правительстве раздрай, государственный бюджет трещит по швам, – какие там сверхштатные кафедры! И почему обо всем этом он снова узнает от Якушкина, а не от самого Воронежского ректората?

Отношения с Иваном Вячиславовичем натянутые, хотя они почти не соприкасаются; будущая работа бок-о-бок может привести к еще большим трениям – они, собственно, уже начались. Радостное предвкушение предстоящей работы в Воронеже отравлено.

Да и сверхштатную кафедру, скорее всего, не утвердят. «Ходатайство» похоже на попытку ректората сделать хорошую мину при нечистой игре.

Вавилов ставит себе срок 1 июля. Так и не дождавшись из Воронежа ничего определенного, он принимает предложение Саратовских курсов. Позиция менее престижная, зарплата поменьше, зато «Саратов очень радушен», как сообщил он в Воронеж Н.П. Макарову[1].

3.

В сентябре 1917 года Вавилов выступил на Саратовских сельскохозяйственных курсах с первой лекцией. В ней изложил «Credo агронома-ботаника», как написал о том в Петроград заведующему Отделом прикладной ботаники Роберту Эдуардовичу Регелю.

Это была программная лекция!

Начиная ее, Вавилов предупредил, что будет говорить о «тех перспективах, в направлении которых мыслится работа современного растениевода», об «идеологии исследования в этой области агрономической науки».

И сразу перешел к изложению концепции Льва Ильича Мечникова о трех фазах развития человечества и его культуры.

Если свои исследования по иммунитету растений он считал продолжением идей основателя теории иммунитета Ильи Ильича Мечникова, которому посвятит свой труд, то в саратовской лекции он заявил себя последователем другого Мечникова, Льва Ильича.

4.

Талантами Лев Ильич Мечников не уступал младшему брату, возможно, превосходил, но был не столь последовательным и целеустремленным. Зато он был большим забиякой и обладал необузданным нравом.

Лев Ильич родился в Петербурге, в 1838 году, в семье блестящего гвардейского офицера Ильи Ивановича Мечникова, чей дворянский род восходил к молдаванину Спотарю Милешту, приближенному молдавского князя Стефанита. Князю Стефаниту Спотарь оказал ряд очень важных услуг, был им обласкан и вознесен, но потом ему изменил. Послал в подарок польскому королю дорогую позолоченную трость, инкрустированную драгоценными камнями, а в нее вложил секретную записку: могу свергнуть молдавского князя, трон отдать тебе. У польского короля были другие планы, записку он переслал Стефаниту. Князь до глубины души возмутился изменой своего сатрапа и решил покарать его самой суровой казнью. Но потом смягчился. Во уважение прежних заслуг, отрубать голову Спотарю не стал, а велел отрубить ему только… нос! Что и было исполнено. После чего изменника изгнали из страны.

Согласно легенде, Спотарь уехал в Германию, и тамошний чудодей-лекарь – отрастил ему новый нос!

С новым носом Спотарь явился к русскому царю Алексею Михайловичу, сильно нуждавшемуся в грамотеях.

Царь определил молдаванина учителем маленького Петра – будущего императора Петра Великого. Спотарь выписал из Молдавии своего племянника Юрия Степановича, который был определен мечником (кем-то вроде судьи); за добрую службу царь Петр пожаловал ему богатые поместья в Малороссии. От этого мечника и пошла фамилия Мечниковых. В роду были видные государственные мужи, один стал сенатором. Но свои собственные дела они вели неумело, род их изрядно оскудел.

Илья Иванович поправил материальное положение, женившись на богатой, хотя и не знатной, невесте: дочери Льва Неваховича, удачливого коммерсанта и талантливого литератора.

Невахович был одним из трех первых евреев, поселившихся в Петербурге при Екатерине Великой. По закону евреям в столице жить не дозволялось, но просвещенная государыня любила полиберальничать и на нарушение закона закрыла глаза.

Лев Невахович вошел в историю как зачинатель русско-еврейской литературы. Его перу принадлежало первое русскоязычное произведение на еврейскую тему: «Вопль дщери иудейской». Это был действительно вопль! Автор призывал русское общество к справедливости и милосердию по отношению к своим соплеменникам, страдавшим от злобных наветов и всяких несправедливостей. Позднее Невахович принял крещение (лютеранство), женился на лютеранке и в своем творчестве отошел от еврейской тематики. Впрочем, еще позднее, когда ему было даровано дворянство, в свой дворянский герб он вмонтировал шестиконечную звезду Давида – символ еврейства[2]. Его веселые, искрометные комедии с успехом шли в столичных театрах. Неваховичи были приняты в высшем обществе. Его миловидная дочь Эмилия пользовалась успехом на балах, однажды танцевала с Пушкиным. Поэт спросил очаровательную партнершу, как ее зовут; она ответила: «Мила».

-- Как вам идет ваше имя! – любезно улыбнулся поэт, возможно, тотчас забыв о своем комплименте.

Но Эмилия Львовна помнила о нем до конца жизни, пересказывала детям; это стало семейным преданием, как и отрубленный нос Спотаря Милешту.

Похоже, что Илья Иванович Мечников женился по любви, а не только из-за приданого. Все шло бы хорошо, если бы не его пагубная страсть к карточной игре. Не с него ли и ему подобных рисовал Пушкин своего Германна в «Пиковой даме»?

От богатого приданого жены с годами ничего не осталось, жить в Петербурге с должным для светского офицера размахом стало невозможно. Иван Ильич вышел в отставку и поселился в своем родовом имении Панасовке, в Харьковской губернии. Сыновей своих, старшего Ивана (названного в честь деда по отцовской линии) и младшего Льва (названного в честь деда по материнской линии), оставили в Петербурге, в частном пансионе; дочь взяли с собой. В Панасовке у них родился четвертый ребенок, Николай, после него уже детей иметь не хотели. Но, как я писал в книге о младшем Мечникове, «через два года, 3 мая 1845-го, взял и возвестил победным криком о своем появлении на свет божий Илья. Это был его первый своевольный поступок»[3].

Неукротимым своеволием Лев Мечников превосходил даже младшего брата.

Болезнь тазобедренного сустава, перенесенная в детстве, сделала его инвалидом, но сильная хромота не мешала ему мотаться по свету, драться на дуэлях, еще мальчишкой убегать из дому – то в Молдавию, чтобы захватить трон (!!), то в Севастополь – спасать отечество во время Крымской войны.

Из гимназии его исключили за независимый нрав; его это не обескуражило. Он засел за книги и играючи сдал экзамены за гимназический курс – экстерном. Поступил в Харьковский университет, но связался с революционными кружками и после первого курса был удален. К счастью, без волчьего билета. Он поехал в Петербург, поступил в Медико-хирургическую академию, параллельно в университет. И еще в Академию художеств. Трех высших школ ему было мало; он приватно изучал иностранные языки. За два года он освоил десяток европейских и несколько восточных языков. В это трудно поверить, но так говорят его биографы. А когда появилась возможность присоединиться к дипломатической миссии, он, не задумываясь, бросил учебу во всех трех высших школах и отбыл в Константинополь, оттуда в Афины, затем в Иерусалим. Мир посмотреть, себя показать, кое-что зарисовать.

Он преуспел в одном, и в другом, и в третьем.

Начальника миссии генерала Б.П. Мансурова он высмеивал в едких карикатурах – ими полнился его дорожный альбом, который он не думал таить от окружающих. Приятелю, который на него настучал, Мечников влепил пощечину, вызвал его на дуэль. Из миссии его уволили.

Устроившись торговым агентом в какую-то русскую компанию, он продолжает «смотреть мир», путешествуя по Балканам и Ближнему Востоку. Потом порывает с компанией и едет в Италию. Оттуда пишет родителям:

«Теперь я определённо знаю, что создан быть только художником. И никакие силы мира не заставят меня покинуть родину Тициана»[4].

Однако Тициану он скоро изменил с … Джузеппе Гарибальди и его тысячей отчаянных молодцов. В Италии шла борьба за независимость и объединение страны. Лев Мечников, конечно, в стане самых горячих патриотов.

«Как пишут итальянские историки, “командуя артиллерийской батареей в битве при Вольтурно 1 октября 1860 года, лейтенант Мечников успешно отражал атаки неаполитанской пехоты, а когда кончился боезапас, поднял гарибальдийцев в контратаку, но был сражён осколками вражеского снаряда”. Его выходили французские врачи, которых нанял Александр Дюма, ставший Мечникову другом»[5].

Приключения хромоногого беса продолжаются с такой виртуозностью, что романы Дюма на их фоне выглядят пресными бытовыми хрониками.

После того, как в Италии воцарился мир, Лев Мечников переезжает в Швейцарию, знакомится с Герценом и Бакуниным, вступает в Первый интернационал – в секцию анархистов.

В Россию ему путь закрыт: в секретных депешах его характеризуют «республиканцем, красным, опасным человеком». Зато в российских журналах нарасхват, как горячие пирожки, идут его корреспонденции, рассказы, повести, аналитические статьи. Они печатаются под разными псевдонимами, некоторые не расшифрованы до сих пор.

Гонорары, однако, приходят нерегулярно, и они мизерны. А у него на руках семья: жена и удочеренная падчерица. Жить становится все труднее, грозит нищета. Как быть?

Лев Мечников не из тех, кто терпеливо распутывает Гордиевы узлы, он их рубит сплеча.

Его новое дерзкое решение – освоить японский язык и ехать в Японию!

Сказано – сделано.

Через полгода он в Токио: преподает русский язык, активно общается с японцами из разных слоев общества, ездит по стране, жадно вбирает впечатления, собирает сведения о географии, истории, экономике, политическом устройстве страны, бытовой жизни народа. Результатом двухлетнего пребывания в Стране восходящего солнца становится труд объемом в 700 страниц: «Японская империя».

Развившийся туберкулез легких заставляет его вернуться в Европу. Но не обратным путем – это не интересно! – а через Тихий океан в Сан-Франциско; оттуда по железной дороге – в Нью-Йорк; оттуда пароходом через Атлантику, завершая кругосветное путешествие. Он стремится «больше увидеть, узнать», что не мешает ему по пути закончить монографию о Японии.

Вернувшись в Женеву, Лев Мечников знакомится со знаменитым географом и своим единомышленником, убежденным революционером-анархистом Элизе Реклю. Как и Мечников, Реклю – изгнанник, только не из России, а из Франции; как и он, путешественник, объехавший, точнее сказать, обошедший на своих двоих полмира.

Неутомимый труженик и блестящий стилист, Реклю издавал ежегодно по толстому тому «Всемирной географии» – 19 томов за 20 лет! В Льве Мечникове он нашел родственную душу. Помог ему издать «Японскую империю», а тот помогает в подготовке очередных томов «Всемирной географии».

Стараниями друзей и особенно Реклю, Лев Мечников становится профессором географии и статистики Лозаннского университета. Профессорского жалования вполне хватает на жизнь. Параллельно с чтением лекций он работает над книгой «Цивилизация и великие исторические реки».

Она и станет его главным научным трудом, хотя выйдет уже посмертно.

Прогрессирующая болезнь исподволь подтачивает силы. В 1888 году пятидесятилетний Лев Мечников умирает. В прочувствованном слове над могилой друга Элизе Реклю скажет: «Смерть не полагает конца его предприятиям и стремлениям. Он живёт в памяти своих друзей, а его идеи живут в жизни потомков».

5.

В год смерти Льва Мечникова Николай Вавилов был младенцем. Но почти через 30 лет Лев Ильич ожил в его вступительной лекции на Высших саратовских сельскохозяйственных курсах. Вавилов вдохновенно рассказывает о книге Мечникова, в которой проводится идея о трех периодах развития человечества и его культуры.

Первым, в представлении Мечникова, был речной период, когда на берегах великих рек возникли и развивались земледельческие цивилизации древности: Месопотамская, Египетская, Китайская, Индийская... Второй период он назвал средиземноморским: отдельные изолированные цивилизации вступили в контакт друг с другом, что наиболее характерно для стран Средиземного моря. Третий, океанический период, начался с открытия Америки и налаживания регулярных связей Европы с Индией и Китаем; он продолжается до сих пор.

В своей лекции Вавилов полностью солидаризируется с взглядами Льва Мечникова.

Через несколько лет он выступит с пересмотром этих воззрений: дополнит три периода человеческой культуры четвертым, наиболее древним, который в системе Мечникова следовало бы поставить первее первого. Вавилов еще не подозревает, насколько существенны будут его коррективы, но уже с уверенностью говорит: «ботаник может поправить историка и археолога».

«Культура поля идет всегда рука об руку с культурой человека» – вот основная идея его программной лекции. Древние земледельческие цивилизации, изолированные друг от друга, могли вводить в культуру те растения, которые имелись в местах их обитания. Великие цивилизации доколумбовой Америки не знали пшеницы. Древние инки, майя, ацтеки, достигшие изумительных высот культуры до прихода европейцев, не ведали вкуса простого пшеничного хлеба! Точно так же обитатели Старого Света до открытия Америки не имели понятия о картофеле, табаке, томатах, подсолнечном масле, кукурузе.

Человечество вступило в такой период, когда между всеми частями планеты идет и все увеличивается интенсивный обмен. Пшеница стала господствующей культурой в США и Канаде, а картофель возделывается на миллионах гектаров в Европе.

Но Вавилов подчеркивает, что процесс переселения сельскохозяйственных культур только начинается. И идет стихийно. Никто еще не доказал, что в таком-то районе наиболее рационально выращивать такие-то растения. Более того, никто еще не выявил, какими растительными ресурсами реально владеет человечество. «Но и теперь ясно, – говорит Вавилов, – что через 100-200 лет настоящий состав культурной флоры многих стран изменится существенным образом».

Чтобы это могло произойти, надо, прежде всего, провести всемирную перепись сортов культурных растений. Не только родов и видов, но сортов! Надо собрать сорта со всего света. И хранить не засушенными в гербарных шкафах, а живыми, ежегодно высеваемыми, с тем, чтобы всесторонне исследовать на экспериментальных делянках реальную ценность каждого сорта. И на их основе создавать новые сорта.

Такую задачу Вавилов впервые сформулировал в сентябре 1917 года, в Саратове, в своей вступительной лекции. Она стала программой работы – его и всего исследовательского коллектива, который ему предстояло создать и возглавить. Сегодня, через сто лет, она остается программой многих научных учреждений России и разных стран мира.