Окончание. Начало см. Часть 1
ИЧ. Вопрос сформулирую так. Вы сейчас режиссер без театра, спектакли ставите по всему миру, но своего театра у вас нет. А если бы вы имели свой театр, он был бы похож на Таганку? Вы хотели бы быть таким, как Любимов? Или наоборот – не хотели бы быть таким, как Любимов?
ВС. Не знаю. Все мы на кого-то похожи, и все откуда-то происходит. Мне гораздо интереснее разбираться в данном случае в феномене Любимова, о котором вы, так или иначе, спрашиваете. Потому что, когда театр наш начинался в 1964 году, то «готовые» народные артисты, многие сложившиеся корифеи, называли это «Мейерхольд для бедных». Мол, Любимов повторяет зады русского авангарда, поставангарда, модерна. Что бы они ни говорили, Любимов придумывал что-то свое, но это свое получалось оттого, что он был действительно индуцирован великой эпохой русского авангарда. Пойдите в любой музей – в Метрополитен, в музей Балтимора или Вашингтона, - вы увидите следы этого мирового обожания. Мир склоняется перед именами Малевича, Кандинского или Фалька, или, скажем, Серова. В Метрополитен висят рядом Куинджи и Репин, а это все одно время, несчастное время конца Х1Х века. Еще более несчастное время – начало ХХ, когда расцветают золотые цветы Серебряного века. В одно из воскресений будет на канале КУЛЬТУРА Серебряный век. Потом будут поэты войны и 29 ноября, в день столетия Константина Симонова, будет фильм, снятый об этом удивительном человеке, поэте и прозаике.
Так вот. Я вышел из Вахтанговской школы. Оттуда вышло много успешных актеров, вышел и Юрий Петрович Любимов. Но он уже был пропитан этой эпохой. Пропитаны многие, а он был восприимчив. И он был вот этим гениальным звеном передачи традиций – оттуда, где сшибались лбами системы Станиславского, Мейерхольда, Таирова, Вахтангова. И все это вместе называлось «Станиславский с учениками». А потом Новое время, а потом время репрессий, когда были погублены миллионы людей и погублено в том числе «вещество жизни», как говорил Платонов. «Вещество жизни» культурных людей, творцов во многом было истреблено. Можно только удивляться тому, что даже в страшные времена рождалось очень многое.
ИЧ. Это был один из способов выживания.
ВС. Люди культуры – от природы оппозиционеры. Те, кто поют славу власти, либо неискренни, либо не имеют отношения к настоящей культуре.
ИЧ. Вы их не оправдываете?
ВС. Почему? Я могу понять. Я не сатирик и не саркастик. Я вижу, как замечательные художники начинают играть в политику, и мне их жаль. Но зато, как говорил Жуковский: «Не говори с тоской: их нет,/Но с благодарностию: были». Были. Про нас говорили, что мы уже измельчавшие по сравнению с теми - великими мастерами. Нынче говорят наоборот, нас возвеличивают. Мне очень смешно, когда про меня говорят «ключевой», «знаковый».
ИЧ. Очень мало кто остался из той великой когорты.
ВС. Мне сегодня снился Сергей Юрский. Он – классик. Таких немного, - как Табаков, как Джигарханян, Петренко...
ИЧ. Что ж, вы идете вслед им, примыкаете к этой когорте.
ВС. Я благодарен судьбе, времени, что не ушел из актеров. Хотел уйти в литературу. Я был литератором еще до того, как стал актером. Для меня важны театр на Таганке и театр Фоменко.
Фоменко для меня – самый важный человек. Петр Наумович Фоменко - я никогда с ним не расставался, даже когда он ушел с Таганки. Это невероятный урок. Урок Пушкина в самом космическом смысле этого слова. Его театр, по-моему, - лучший театр в России до сегодняшнего дня. И кстати, в Нью-Йорке я был свидетелем необыкновенного успеха его команды. Его мастерской. Мне переводили статью из Нью-Йорк Таймс, где было написано, что это один из двух-трех великих мастеров театрального мира. Биографически он начинал с Любимовым. Когда мы к нему приставали в 1990-е годы: «Почему вы не ходите в этот театр?», он отвечал: «Это уже другой театр». Но когда шел разговор, что Фоменко другой, он говорил: «Я учился слову и музыке у Любимова в театре». На что я говорил: «Ты учился – и ты учил, потому что Любимов был необыкновенно восприимчив, и он строил новый теат р – и брал от каждого из тех, кого назначал в свою команду».
Это мог быть Петр Леонидович Капица, великий академик, это мог быть Дмитрий Дмитриевич Шостакович, близкий очень к театру, или его ученики – Эдисон Денисов, Альфред Шнитке, Юрий Буцко. Все эти люди были с нами, хотя мы просто-напросто исполнители, а они созидатели, творцы.
ИЧ. Актер тоже творец, он наполняет костяк роли плотью, смыслом, в конечном счете, жизнью.
ВС. Мы хорошо знали свое место, голова не закружилась, нос не задрался...
***
В С. Мы снимали на ТВ с Галей Аксеновой, женой моей, цикл «Театр моей памяти». Это были 1990–е годы. Вышло около 30 серий.
ИЧ. Ого.
ВС. Я рассказывал, читал свой дневник... Это были передачи и о Любимове, и о Золотухине, и о Высоцком. То есть много о Таганке. Но и вне Таганки – о Фоменко, немецко-польском режиссере Вороне, ну и были две передачи, снятые в Америке.
ИЧ. Расскажите, пожалуйста, о ваших американских спектаклях.
В С. Вот был, например, "Колорадский Чехов". Сейчас одна из профессоров - Катя Москвер - здесь в Вашингтоне, чьи студенты участвуют в моей программе, сохраняет диски трех тогдашних маленьких комедий Чехова. Мы были в Колорадо Колледже по полтора месяца три раза. Каждый раз я ставил пьесы Чехова: «Юбилей», «Предложение», "Медведь". Придумал даже жанр, когда ребятки говорили (передразнивает американский акцент) по-русски – по левую сторону, а по правую этот же текст Чехова произносили по-английски. В этом что-то есть симпатичное. В Чикаго мы ставили «Голый король». На «Голом короле» зрители были наполовину американские, наполовину, как вы понимаете, наши.
ИЧ. Еще что-нибудь расскажете?
ВС. В программе «Театр моей памяти» однажды участвовал Булат Шалвович Окуджава. Это была, наверное, предпоследняя передача, примерно за два года до его кончины. С ним так интересно было. Он очень близкий был Таганке человек, как и Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. И Булат спрсил у меня после моих каких-то вопросов – а был он, как все великие, очень простой, проще нас с вами: «А ты сам считаешь, какой я человек?» И я ответил: «Вы не придаете себе ОСОБОГО значения, но знаете себе цену». Ему понравилась эта формулировка. Так можно говорить о немногих. Есть и другого рода люди, но в искусстве я люблю вот таких.
ИЧ. Станислав Рассадин в своей «Книге прощаний» целый период российской истории - с 1960-х по 1990-й год - считает «окуджавским». Прямым текстом там это не написано, но можно понять из контекста.
В С. У Рассадина великая книжка о Фонвизине.
ИЧ. У Станислава Борисовича много прекрасных книг, а театр и драматургов он любил, был большим театралом.
ВС. Он был влюблен в Мишу Козакова и отменял все остальные любови. Но был случай, когда Стасик Рассадин и его замечательная жена были на премьере спектакля «Дом на набережной». Рассадина я вез на своей машине до дому, и он был сильно возбужден. Он не очень любил театр на Таганке, но тут сказал, что Любимов создал какой-то гениальный спектакль, в котором он даже превысил авторское создание. То есть он сравнивал спектакль с повестью Трифонова.
ИЧ. У меня тоже было от этого спектакля сильное впечатление, но другое, не такое, как от повести. В тот вечер Глебова играл Золотухин - и я восхитилась его игрой, не ждала от него такого проникновения в образ... Время наше кончается. Последний вопрос – деликатный. Мы говорили о Любимове. После него на Таганку прислали Эфроса, оставившего свой родной театр на Малой Бронной. И Эфрос, и Любимов сейчас уже ушли из жизни. И нет ли у вас впечатления, что их участи оказались сходными? Оба были вытеснены своими же актерами из созданного ими театра. Напрашивается сравнение с королем Лиром, изгнанным собственными дочерьми.
ВС. Здесь, конечно, не так. Не журналисты должны умствовать на эту тему.
ИЧ. Поэтому я спрашиваю об этом вас.
ВС. А я не знаю. Я не волшебник. То что вижу, то вижу. Я описал историю семейного театра на Таганке. Из него изъяли живого отца и изгнали, и все ближайшие друзья Анатолия Васильевича Эфроса, великого, гениального режиссера, говорили, что нельзя идти ему на Таганку. Что это не только грех, это вред для самого Эфроса.
И тут есть такая тонкость: его актеры страдали, что он уходит. Это он их наказал, а не они его выгнали, поймите. И Любимов тоже, когда какая-то дурная инфекция в театре завелась, начались интриги, алчность...
ИЧ. Ну да, конфликт был связан с деньгами...
ВС. Да, это реальные два человека, может, даже один, которые хотели дорваться до власти, до денег. Это было очевидно. Но у Любимова были и радости. Его жена спасала его. Хотя он был могучий человек. Волжанин. Это уж я точно знаю – я эти бицепсы видел, в раннем и позднем возрасте.
Она (жена Любимова, - ИЧ), с одной стороны, была спасительницей, с другой – презирала актеров. Она их унижала, она, плохо разбираясь в театре, сама себя назначила Императрицей театра. И это, конечно, сильно повредило Юрию Петровичу. Актеры не могли против нее выступать, чтобы его не сердить и не обижать, но, когда у них появилась возможность, они обидели Любимова. Или, как он сам говорил: «Если бы было возможно, я бы вызвал на дуэль - они обидели мою жену».
Это проблема не театральная, это новелла – о том, как замечательно помогая здоровью, жена одновременно вредит делу мужа. Она же сама до сих пор говорит, что они были «ленивые». Это правда. Это был другой театр. Это был не студийный театр, а арт-бизнес.
Любимов до 1990-го года работал в категории искусства, жизнь отдавал за это, а когда пришло время... кто может кинуть камень в пожилого человека, который работал как и все? Корень в бизнесе. Он ставил спектакли, он делал их все равно здорово, но ребята, которые с ним работали, не знали того, что знали мы. Он им говорил: так и так, так и так... Но все равно были у него любимцы. С этими его любимцами я сейчас работаю.
Я сделал спектакль «Нет лет» - по стихам Евгения Евтушенко и по просьбе Валерия Золотухина, чтобы на этой сцене, которую уже покинул Юрий Петрович, задышало то , что он придумал в театре. Поэтический жанр. И был сделан этот спектакль. Я счастлив, что мне почему-то удалось это сделать. Я приглашал Любимова на этот спектакль. Он благословил меня. По телефону мне сказал: «Я не священнослужитель, я не могу тебе давать благословение, но, если у тебя получится, я буду рад». Я знаю, что он был рад. Евтушенко был счастлив. Они созванивались. Спектакль идет и сейчас.
ИЧ. Он записан?
ВС. Я не люблю записанных, снятых на пленку спектаклей. Это другой жанр. Но он был записан, когда мы играли его в Париже, в большом зале ЮНЕСКО. Евтушенко приехал туда уже после ампутации ноги. Его награждали. И актеры играли. Было большое счастье. А в зале сидели Борис Заборов, Эрик Булатов, наши замечательные художники, эмигранты и неэмигранты...
ИЧ. У нас осталось пять минут. Успею задать вам еще один, на этот раз точно последний вопрос. Он - о России. Вы чувствуете какую-то ответственность за то, что там происходит?
ВС. Есть разница между «микро» и «макро». И эта разница для меня отчетлива. Это разница между Малой родиной и шумом патриотизма. Когда-то Василий Васильевич Розанов сказал: «Любовь к родине – это громкое молчание». Есть темы, на которые можно говорить на исповеди. Эти темы сегодня идут с молотка - из-за пошлости наших СМИ. И наших, и Ваших, как мне говорят мои друзья. Но я считаю, что у нас все-таки погрубее.
Культура России – это и есть ее великое имущество, не сводимое к экономике и политике. Я много бываю в разных странах, работаю как актер и режиссер. В Америке бывал много раз. Спектакли и оперы ставил в Германии, Франции, Америке, Израиле, Голландии, Чехии. Ни об одной из этих стран я ничего не могу сказать. Мои друзья, которые живут в Америке по 40 лет, не могут объяснить эту страну. Но это прекрасная страна. Как Некрасов сказал: ты и прекрасная, ты и ужасная.
ИЧ. Ты и убогая, ты и обильная.
ВС. Ну да, думаю, что огромные державы - они все такие. Большое тело человека не может быть гармоничным и стройным, как хрупкая женщина, как вы, например. Желаю стремиться к гармонии и нашей огромной стране, и вашей огромной стране.
ИЧ. Я живу душой в России.
ВС. Душа - это ваше личное дело. А живете вы здесь.
ИЧ. Болею за Россию.
ВС. Все одинаково. Болеем, догадываемся, что ничего не знаем - и об Украине, и о Европейском Союзе. Там кажется, что Америка нами занимается каждый день. На самом деле, до нас ей дела нет.
Слава Богу, есть Фестивали – поэтому театры задышали. В театр ломится народ. Нигде в мире так не любят театр, так в него не ходят, как сейчас, сегодня, в России. Никто так не посещает концерты поэзии. Кто ходит? Какой процент населения? Скажут, маленький. Можно было сказать, что Пушкин был выразителем «мысли народа»? А сколько этого народа было?
ИЧ. Да, есть статистика, что тиражи Булгарина значительно превышали тиражи пушкинских книг. «Народ» Пушкина не читал.
ВС. Все, должен идти.
ИС. Только, пожалуйста, Вениамин Борисович, подпишите нам вашу книгу! И спасибо вам огромное за интервью!
***
28 октября 2015, Мэрилендский университет, США
Добавить комментарий