Моей собаке с любовью посвящается
Петр проснулся среди ночи на диване в гостиной, горел свет и работал телевизор. Он снял очки, потер переносицу и посидел с закрытыми глазами, заново привыкая к мысли, что — один. Опустил руку, взял с пола бутылку с водкой и допил, что оставалось. Потом пошел в спальню, почти половину которой занимала широкая кровать, до середины откинул одеяло и прилег. С другой стороны раньше спала жена, раньше — это три месяца назад. Спала всегда на спине, забросив руки за голову и выставив наружу полную ногу. Петр так отчетливо представил себе ее, спящую рядом, что показалось, даже услышал тихое сонное сопение ...
Три месяца назад жизнь кончилась — когда она сказала ему: “Петя, нам надо поговорить...” И они поговорили. Конечно, он знал, что, бывает, люди расходятся, но к ним это не могло иметь отношения. То есть, он так думал. Оказалось, могло.
Петр лежал и терпел, но сил терпеть оставалось все меньше... что он будет делать, когда их не станет совсем? Конечно, на самый крайний случай всегда остается выход, но он старался об этом не думать... Немного помогает водка, но нельзя же все время пить! И так он уже боится дышать на заказчиков, а вся квартира, даже машина провоняли перегаром. И все же — без водки ему не выдержать, это точно: бутылки стояли для удобства в каждой комнате; и он, не поднимаясь, протягивал руку и жадно прикладывался к горлышку. Днем и ночью.
Он тогда спросил свою жену:
— Как ты могла отдать кому-то мое тело?
Она быстро взглянула и пожала плечами.
Люди не понимают. Только и слышишь: “Вот это телка! Я бы от такой не отказался, а ты?” Зачем ему телка, когда у него жена. Телки они и есть телки: сегодня одна телка, завтра другая... Как объяснишь, что такое для него тело его жены? Знакомое до самой последней черточки и всегда новое. Стоит хоть раз переспать с этой самой телкой и волшебство кончится... потому что это и есть волшебство — любить одну женщину.
Плакала, говорила, что, в сущности, этот человек, к которому она уходит, не главное, а главное — она больше так не может. Так — это, значит, жить с неудачником, рентовать маленькую квартиру в двухсемейном доме и в конце месяца еле сводить концы с концами... А ведь это она рвалась сюда, в Америку, а он как раз наоборот.
— Я там буду как инопланетянин, — уверял он. — Я там ни за что не приживусь, вот увидишь...
Ему-то и в России жилось неплохо: были верные друзья, интересные ученики, а самое главное — любимая работа. Он был деревенский, но закончил в Ленинграде Институт Культуры и работал режиссером в драматической студии при одном из крупных заводов, директор которого помог ему с постоянной пропиской. Это не так уж важно, что он был режиссером небольшой студии, скорее даже кружка; все равно он был Режиссером. И он знал, что никогда не сможет привыкнуть — там, в заокеанской Америке.
А что говорила она?
— Ты забываешь, что мы там будем вместе... А раз так — значит, все у нас с тобой будет тип-топ!
И еще — что до тошноты боится еврейских погромов: тогда все вдруг заговорили о том, что это вполне реально. Она боялась за себя и за дочь, и тогда он представил себе озверевшую толпу — и заранее ужаснулся своей беспомощности... Петр с мясом оторвал себя от России, потому что знал, что не сможет защитить жену и дочь от грозившей им там опасности.
Как и следовало ожидать, в Америке он так и не прижился: максимум, что он смог — осилить язык на сугубо бытовом уровне и делать ремонты; причем, получалось так, что в основном — у своих, русских... И эти “свои” каждый раз, когда заходил разговор о деньгах, вынимали из него душу. А жена преподавала в средней школе: она еще в России прекрасно знала английский. Ей хотелось иметь свой дом и новую машину, и ездить на Багамы и в Европу, но одна заработать на все это она не могла.
— Пойми меня, Петя, я так устала... и, честное слово, я больше не могу.
Жена ушла, взяв с собой дочь, и Петр понял, что такое конец света: это когда человек остается совсем один. Без друзей, без языка, один на один с изнуряющей тело и душу ненавистной работой. Просыпаться в огромной опустевшей постели, наскоро завтракать, надевать заляпанный краской комбинезон, садиться в полуразвалившуюся машину и ехать к надоевшим заказчикам. Потом, наломавшись до боли в спине и озверев от придирок, возвращаться домой, опять наскоро перекусывать чем придется, и ложиться на диван перед телевизором. И это жизнь? Тем более что из происходящего на экране он понимал меньше половины. И даже футбол, его давнишняя страсть, остался там, в покинутой России.
Утро настало нетрезвое и нежеланное. Принимать душ не хотелось; он вяло почистил зубы, выпил крепкого, без молока и сахара, кофе и поехал на работу. Хорошо еще, что ехать было недалеко, и работа предстояла не слишком противная: надо было класть плитку в ванной комнате. Работал Петр один, без партнера; давал объявление в местную газетенку и ждал телефонных звонков. Этот заказчик, к которому он сегодня ехал класть плитку, вроде мужик ничего: на эстимейте держался по - деловому и не клялся всеми святыми, что недавно купил этот дом и не имеет ни цента за душой... Даже угостил пивом; и у Петра пиво на “старые дрожжи” дало неожиданный эффект: он чуть не уснул в машине по дороге домой. А так — заказчик вполне ничего. Была там, правда, одна странность: во время эстимейта и потом, когда сидели и пили пиво, где-то в глубине дома, надрываясь, все время лаяла собака; судя по голосу, совсем еще щенок...
Он открыл дверь оставленным в условленном месте ключом и вошел. Разложил инструменты и только собрался приступить к делу, как сзади послышался шорох, и он почувствовал, что кто-то тихонько тянет его за штанину комбинезона. Петр даже вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел белого щенка. Его вполне можно было принять за игрушечного, но он был живой: сидел и сквозь длинную челку смотрел на него блестящими коричневыми глазами.
— Привет, — сказал ему Петр. — Значит, это ты вчера надрывался?
Вместо ответа щенок отпустил его штанину, присел рядом и выложил на паркет две длинные желтые колбаски.
— Ну, ты даешь! — удивился Петр, взял бумажное полотенце и вытер паркет.
И потом весь день, пока не вернулись хозяева, щенок болтался у него под ногами, хватал за руки, чуть не проглотил шуруп и поминутно присаживался, напуская маленькую лужицу или выкладывая очередную колбаску. Надо было как-то общаться, и для удобства Петр называл его Пацаном.
Сначала вернулась хозяйка; щенок, повизгивая, клубком покатился ей навстречу и, закидывая лапы, совсем как ребенок, стал проситься к ней на руки.
— Моя Катенька соскучилась! — причитала хозяйка. — Катенька хочет кушать... сейчас, сейчас...
“Вот тебе и пацан!” У Петра никогда не было ни собак, ни кошек, так что он не очень разбирался в таких вещах.
— Она Вас, наверное, затуркала, — извинилась хозяйка. — Совсем забыла закрыть ее в ванной...
“Так вот чего она надрывалась... Значит, они запирают ее в ванной!”
Потом пришел сам заказчик, проверил, как продвигаются дела, дал ценные указания, и Петр уехал домой. Уже садясь в машину, он услышал, как взвизгнула Катька — пронзительно и отчаянно, как от боли...
Ночью он снова проснулся. И снова в гостиной. Очки натерли переносицу, и работал телевизор. Полежал, собираясь с силами, чтобы встать и перебраться в спальню; потом поднялся, но в спальню не пошел, а сел в кухне за стол и стал быстро строчить мелкие буквы на белом листе. Петр писал стихи. Кстати, эти его стихи всегда почему-то раздражали жену. Но на него находило — и он садился и строчил, и за один присест мог написать целую поэму. Потом он искал жену и просил:
— Давай, я тебе почитаю...
Ведь знал, что сейчас она сморщится, как от зубной боли, а все равно не мог удержаться — просил...
Стихи получались пронзительные и, как ему казалось, похожие на Есенина.
— В том-то и дело, что ни на кого не должно быть похоже, если ты сам поэт! — объясняла жена. — А так, такое впечатление, что где-то уже читала, но только было гораздо лучше...
Он не обижался, но огорчался и решал про себя, что больше не будет ей читать. Петр был творческой личностью; может быть, в этом и крылась причина его американских неудач: если говорить об иммигрантах, в этой стране неизменно процветали физики, а лирики чаще всего едва сводили концы с концами. Он сам, безусловно, принадлежал к лирикам, и поэтому на него время от времени снова накатывало; он хватал бумагу, закидывал ее мелкими неразборчивыми буковками и шел искать жену.
— Слушай, можно я тебе почитаю?
И сейчас он писал и ужасался, что вот он закончит, поставит точку — и даже некому будет сообщить, что у него получилось. Петр положил ручку, перечитал, беззвучно шевеля губами, и вдруг разорвал лист надвое. Потом еще надвое и так рвал до тех пор, пока не остались одни клочья. Тогда он достал бутылку, приложился к горлышку и даже замычал от отвращения... к водке, к себе, к закапанному дождем окну — ко всей своей сломанной, заплеванной, никому не нужной жизни.
Свою работу у заказчика Петр почти закончил; тот, вроде, остался доволен. Вообще, вел себя прилично: вовремя дал аванс, не пережимал со сроками и не пытался скостить назначенную сумму. Вроде, нормальный мужик, но не совсем: этот вежливый приличный заказчик бил Катьку. За то, что гадила на паркет. Петр в течение дня старательно убирал за ней, но вечером, прямо к приходу хозяина, Катька, как назло, может быть, на нервной почве, обязательно выдавала на гора свежую порцию; и он наотмашь бил ее за это широкой ладонью по голове. Всегда по голове. Хозяйка хватала Катьку на руки, и начинался скандал. Они орали друг на друга, Катька рыдала, а Петр немедленно собирался и уходил: он не хотел вмешиваться, а смотреть на это просто не мог.
Уже закончив ремонт и получив все сполна, перед тем, как уйти, он не удержался и спросил хозяйку (хозяина дома не было).
— Слушай, за что он так Катьку?
— За то, что гадит, — она зажмурилась, помотала головой и неожиданно прибавила. — Никогда ему этого не прощу: да она же вся, как его ладонь! Да это же все равно, что бить ребенка... Вот ты чужой, а и то жалеешь.
— Жалею, — согласился Петр. — Я не могу, когда плачут.
Перед тем, как уйти, он дал щенку покусать свою руку и сказал на прощанье:
— Ну, бывай... не повезло нам с тобой, Катька, браток! А ничего не поделаешь... надо терпеть.
Прошел еще один месяц, заканчивалось лето. Петр взял и съездил на уикенд на рыбалку — впервые с тех пор, как ушла жена. Он любил рыбачить еще с детства, когда они с деревенскими мальчишками часами сидели с самодельными удочками на пологом, заросшем дикой ромашкой берегу их безымянной мелкой речушки. Честно говоря, он и здесь рвался на рыбалку, наверное, с такой же страстью, как его жена — в Париж... Так что съездил, но удовольствия не получил. Сидел, смотрел на поплавок и думал о жене и дочери. И все время мучительно тянуло выпить. Приехал домой, сварил пельмени, достал бутылку — и тут зазвонил телефон.
Петр даже не сразу ее вспомнил, пока не сказала:
— Так ты же нам клал плитку в ванной. В Клифтоне! А тебе огромный привет от Катьки...
Поговорили о том-о сем, причем Петр все время ждал, что им нужно что-нибудь еще по ремонту. Но вместо этого вдруг услышал:
— Я почему звоню... ты только не удивляйся! Мой совсем озверел: грозится отдать Катьку в шелтер, пока я буду на работе... с него станется. В общем, видно, надо нам с ней расставаться... — она замолчала, и послышались какие-то подозрительные сморканья. — Есть тут одни, согласны взять, но там детишки... боюсь, затаскают они Катьку! Вот я и вспомнила про тебя...
Петр ошеломленно молчал.
— Ты только не пугайся: да-да, нет-нет... Просто... ведь она тебе нравилась, верно?
— Хороший щенок, — подтвердил он. — Она кто — дворняжка?
— Почему дворняжка? — обиделась хозяйка. — Болонка. Не очень породистая, но все-таки...
— Да мне все равно, — сказал Петр. — В общем-то, я живу один...
— Ну и что? Так даже лучше! Значит, будете жить вдвоем: ты Катьке тоже сразу приглянулся! Вообще, это такая собака... — Тут снова послышались приглушенные сморканья.
— Давай так, — предложил Петр. — Я сейчас положу трубку и подумаю: все же это для меня неожиданность. А ты позвони снова денька через два.
— Через два опасно! — испугалась она. — Через два дня Катька уже будет в шелтере.
— Ну, хорошо... ладно — тогда позвони через час.
Через два часа Петр уже ехал в Клифтон. Вечерело, и он с трудом нашел полузабытый адрес. Хозяйка с Катькой на руках ждала его на крыльце. Катьку он не узнал: за этот месяц она выросла и повзрослела. Он поднялся на крыльцо, поздоровался и встал рядом. Катька виляла хвостом, но прижималась к хозяйке.
— Я знала, что ты приедешь, — сказала та. — Если бы было можно, я бы лучше рассталась со своим, чем с ней...
Они втроем вошли в дом. Хозяин сидел за столом и ужинал.
— Давай со мной, — предложил он Петру. — Хочешь пивка?
Хозяйка ушла и через минуту вернулась с Катькиным приданым: пакет с едой, мисочка, какой-то старый половичок.
— Поводка нет, — сказала она. — На улицу мы ее не выводили: сначала нужно сделать прививку.
“На улицу не выводили, а лупили за то, что гадит”, подумал Петр и отказался от пивка.
Хозяйка явно маялась, Катька потерянно сидела посредине комнаты — надо было уходить. Он нагнулся, взял ее на руки и услышал у самого своего уха прерывистое дыхание. Но она не рвалась от него, только громко дышала... И они сели в машину и поехали по узкой, в колдобинах, улице, а хозяйка еще долго стояла на крыльце.
По дороге домой он завернул в супермаркет, купил ошейник и поводок, баночки с говядиной и индейкой, две новые мисочки: зеленую — для еды и белую для питья и еще — какую-то резиновую пищалку. “Пусть играет, — решил Петр. “Она же еще маленькая”. Половичок он выбросил на помойку и положил в спальне рядом с кроватью другой — из ванной комнаты. Выложил в одну миску — паштет из говядины, в другую налил воды, и дальше не знал, что еще нужно делать. Катька подошла к мискам, попила и легла рядом, распластавшись по полу и отставив вбок правую заднюю лапу. Петр включил телевизор, но смотрел только на Катьку, как она лежит на полу, занавесив глаза длинной белой челкой. Вдруг она длинно прерывисто вздохнула, как будто хотела заплакать, но сдержалась; и тут до него вдруг дошло, что он сделал: он взял собаку, даже не собаку, а маленького щенка... Сколько ей? От силы месяца три. Может, ее надо кормить из соски? Черт его знает... а он, как дурак, купил ей говядину! Он взял баночку, надел очки для чтения и стал изучать, что там написано. Было написано — для маленьких собак... хорошо хоть — для маленьких... может быть, сойдет? Катька, вроде, задремала, и Петр убавил звук у телевизора. Ладно, что теперь психовать — раньше надо было думать. А теперь уже поздно: взял — это значит взял.
И они стали жить. Первым делом один постоянный заказчик, у которого была собака, дал ему адрес ветеринара; Катьке сделали необходимые прививки, и теперь с ней можно было выходить. Наверное, ей и самой противно было гадить на паркет, потому что на удивление быстро она стала справлять нужду исключительно на улице. Причем, он обратил внимание, что, писая, Катька иногда поднимала вбок заднюю ногу — совсем, как мальчик. Она, вообще, не была похожа на девочку: во время прогулки неслась, как оглашенная, натягивая поводок, а волосы на затылке вечно торчали дыбом, хотя он, помня наставления хозяйки, раз в неделю тщательно вычесывал ее, причем она хватала острыми зубками то его руку, то расческу.
Чуть ли не каждый день звонила хозяйка — узнать, как Катька и не нужно ли чего-нибудь посоветовать, а на самом деле, просто скучала и не могла отвыкнуть. Недели через три она попросила показать ей Катьку хотя бы издали, но Петр не согласился: не хотел травмировать собаку. А, если честно, то и себя самого тоже: зачем ему видеть, как они там встретятся...
У него никогда раньше не было знакомых собак, и он не переставал поражаться... Например, как-то он мыл пол, а Катька развалилась посреди гостиной. Тогда Петр сказал ей:
— Ты бы ушла с пола, а? Ведь мешаешь...
И вдруг она поднялась и вспрыгнула на диван. Она, вообще, очень быстро научилась понимать его: всего за какой-то месяц; гораздо быстрее, чем он — ее. А через два месяца она в первый раз поцеловала его... Петр лежал и смотрел телевизор, а она прикорнула у него подмышкой. Он наклонил голову, чтобы посмотреть, спит она или нет — и вдруг почувствовал, как маленький горячий язычок несколько раз мазнул его по губам. Он даже покраснел от неожиданности и от необычности ощущения, это уже потом поцелуйный обряд вошел у них в норму.
Сразу возникла проблема: оставлять Катьку одну или брать с собой к заказчикам. Он попробовал — брать, но совсем не мог работать: все время боялся, что или он наступит на нее, или она сожрет кусочек шитрака или шуруп. Пришлось оставлять. Он не знал, что она делала без него, наверное, главным образом, скучала, потому что, когда он подъезжал, она неизменно сидела на окне, и уже издали слышался ее визгливый заполошный лай... А когда он входил, она так заходилась от счастья, что иногда даже немного писалась. Ни одна женщина никогда его так не встречала! То есть, конечно, не в буквальном смысле... ну, в общем, понятно. Это просто невероятно, как быстро, сразу, она привязалась к нему; его даже немного мучила мысль о том, насколько она от него зависит...
Самым трудным было уйти утром на работу. Стоило ему взяться за ручку двери, как с ней творилось что-то странное: она начинала часто дышать, ложилась, утыкала морду между лап и тихонько поскуливала. Вот только что колбасился под ногами веселый щенок и вдруг... Петр вначале не на шутку пугался, пока не понял, что это сплошное притворство.
— Ну, ты прямо Комиссаржевская! — ругал он Катьку. — Ведь знаю, что придуриваешься, а каждый раз попадаюсь...
Настала зима; уже целых полгода Петр жил без жены и дочки. Правда, дочка несколько раз заезжала, но почему-то почти всегда со своим бойфрендом-американцем. Она была очень хорошенькой, в мать, и относилась к нему, как родители к неудачному ребенку: с оттенком терпеливой снисходительности. Наверное, тоже переживала, что — неудачник... Она играла с Катькой, трещала по-английски со своим бой-френдом, а он почти ничего не разбирал и на всякий случай больше помалкивал. Потом, чмокнув его куда-то в ухо, дочь уезжала, а его с новой силой тянуло выпить...
Кстати, с этим тоже была проблема. Один раз он опять проснулся среди ночи в гостиной и никак не мог вспомнить, гулял с Катькой перед сном или нет. На всякий случай повел во двор — в три часа ночи. И еще: она наотрез отказывалась его целовать, если от него несло перегаром. При встрече в ажиотаже еще целовнет разок-другой, а так — ни за что! Так что в последнее время, хочешь-не хочешь, приходилось себя окорачивать... Зато он опять стал писать стихи и больше не рвал их: он читал свои стихи Катьке. Правда, та, случалось, засыпала, но он не был на нее за это в обиде.
Как-то вдруг позвонила жена и сказала, что, если он не возражает, заедет забрать кое-что из посуды... той, старой, привезенной из России. Она приехала, преувеличенно сюсюкалась с Катькой, была какой-то громкоголосой и чересчур веселой; и, чтобы не смотреть, как она отбирает и, тщательно завернув в газету, укладывает бокалы и розетки, Петр внепланово повел Катьку гулять.
Потом жена все настаивала, чтобы он непременно посмотрел, что именно она забрала себе... как будто это имело хоть какое-то значение. А потом она уехала, а он лег на диван и с головой накрылся пледом. Пришла Катька и стала подкапываться сбоку — просилась к нему. Петр пустил и всем лицом прижался к ее теплому пушистому боку: собака пахла собакой, и понемногу отпустило и стало легче.
Зима выдалась мягкой и бесснежной, но как-то ночью все же выпал снег. Рано утром они, как всегда, вышли с Катькой на прогулку — и обалдели: вокруг было белым-бело и пахло настоящей зимой. Катька никогда раньше не видела снега; она огляделась вокруг, взглянула на Петра и вдруг, с места в карьер, понеслась по периметру заднего дворика. Она словно немного взбесилась от этой холодной белизны, и щенячий восторг гнал ее вперед. Петр слепил липкий снежок и запустил им в Катьку, абсолютно точно рассчитав, чтобы промахнуться — но та притворно взвизгнула в ответ. И, стоя посреди занесенного случайным снегом дворика и глядя на мелькающую перед глазами ликующую Катьку, Петр вдруг остро почувствовал, что, в сущности, он еще молодой и не все потеряно... И что это счастье: стоять вот так и смотреть, как по первозданной белизне земли несется вскачь пушистый белый зверек — его Катька. Да, это и есть счастье... и, если у счастья есть запах, оно наверняка пахнет собакой.
Добавить комментарий