pomerants vesti w.jpg
Со статьей в руках я пошел в свой маленький кабинет, решив прочесть ее позже — в тот день мы были заняты выпуском очередного номера. На ходу кинул взгляд на первые строчки, и уже этот первый абзац так зацепил меня, что оторваться стало физически невозможно. Я единым духом прочитал всю статью — да так в нашем журнале еще не писал никто и никогда! В уме всплыл странный телефонный разговор недельной давности с автором. Мне потребовалось найти философа или историка, который мог бы толково написать о героях — о том, как из века в век складывались и менялись представления людей об их месте в жизни общества. И поскольку мой отдел специализировался на переводах очерков из популярных иностранных журналов, то именно в одном из них, а конкретнее, в воскресном приложении к «Нью-Йорк таймс», меня заинтересовала статья об американских героях. Там, в частности, утверждалось, что после убийства братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга американцы остерегались героизировать своих лидеров из опасения накликать очередную трагедию. В результате ряды подлинных героев в США неуклонно редеют.
Статью эту я пересказал на редакционной летучке, после чего главный редактор Нодия и поручил мне отыскать «специалиста по героям», который предварил бы ее своими рассуждениями. При опросе коллег и знакомых кто-то вспомнил, что оригинальные идеи о героизме высказывал некто Померанц в лекции, прочитанной у этого знакомого в библиотеке.
В тот же день я позвонил Григорию Соломоновичу Померанцу, узнав его номер из телефонной книги, благо абонентов с такой фамилией там значилось совсем немного. На вопрос, взялся ли бы он написать такую статью, последовал огорошивший меня ответ: тема эта, конечно, его давно интересует, только вряд ли мы его статью опубликуем. «Отчего же нет, если хорошо напишете?», — удивился я. Вместо ответа пошли уклончивые контрпредложения, дескать, ему лучше публиковаться не под своим именем, а под фамилией жены Зинаиды Миркиной. Я не сдавался, настаивал, журналу, мол, нужен автор со степенью. Последовала длинная пауза, а потом он опять затянул свое: «Жаль, но вы все равно меня не напечатаете».
Мало того, что статья Померанца была написана в кратчайший срок, она оказалась столь превосходной по форме и содержанию, что редактировать ее я посчитал святотатством. Вставил от себя только подзаголовки и, внутренне торжествуя, положил на стол главного. Своим же сотрудникам сообщил, потирая руки, что теперь-то номер о героях у нас наверняка на мази. Спустя неделю меня «вызвали на ковер», я почувствовал, что предстоит выговор, но за что — оставалось только гадать. Нодия редко повышал голос, но в этот раз он просто неистовствовал: «Вы что же меня под монастырь решили подвести, хотите, чтобы вместе с вами уволили? Кого вы мне подсунули? Этот ваш Померанц торчит «в черном списке», его печатают яро антисоветские журналы на Западе!» Я был потрясен и очень расстроен — весь задуманный мною номер о героях Нодия сгоряча отменил. Тему эту я скоро выкинул из головы, но желание узнать побольше о личности запрещенного Григория Померанца у меня осталось надолго.
Одну из его статей, отпечатанную под копирку на папиросной бумаге, как это делалось тогда в Самиздате, мне удалось прочитать еще в Москве. Следить же всерьез за его творчеством стало возможным лишь после эмиграции в Америку в 1981 году. Я читал статьи Померанца в эмигрантских журналах «Континент» и «Синтаксис», буквально набросился на сборник его эссе, напечатанный в 1972 году во Франкфурте. Помню с какой радостью я купил в магазине Виктора Камкина — увы, уже давно прекратившем существование, — номер «независимого частного» журнала «Русское Богатство», издававшегося с перерывами, начиная с 1876 года. Сейчас этот номер (№2 за 1994 год), целиком посвященный Померанцу, наверное, библиографическая редкость.
Он открывается автобиографической повестью «На птичьих правах». Вот первая фраза, поясняющая смысл заглавия: «Я внештатный профессор, эссеист, писатель — в социальной структуре никто». И в самом деле, Померанцу каким-то образом удалось прожить полвека при советской власти «свободным художником»-отщепенцем, не считаясь с общепринятыми жесткими советскими нормами. Удалось, не кривя душой, писать только то, что хотел. Ему, понятно, всюду отказывали, но к отказам он относился философски: «... Неудачи перестали меня унижать. А потом оказалось, что неудачи — что-то вроде вод Стикса, в которые Фетида окунула своего сына. (Имеется в виду мать Ахиллеса, она окунала сына в священные воды, держа за пятку, ставшую его единственным уязвимым местом — «ахиллесовой пятой» — А.М.) В этом (во внутреннем настрое) все дело, а не в везеньи или невезеньи».
Его нисколько не оскорбляло презрительно-тупое высокомерие советских чиновников. Он, например, с юмором описывает, как один раз решил достать путевку в Коктебель, в дом творчества писателей, на том основании, что жена его числилась в группкоме литераторов. Вот только при подаче заявления выяснилось, что он забыл принести бумажку о состоянии здоровья. «У нас писатели (с ударением) приносят справки от лечащего врача!», — отшили его, имея в виду «настоящих» писателей, то есть членов Союза советских писателей, а не какого-то там группкома. Глядя из нашего времени, можно смело сказать, что горы «идеологически выдержанных» писаний тысяч членов ССП не стоят и одной статьи Померанца.
В России его начали печатать только в эпоху Перестройки, когда автору перевалило за 70 (!), хотя во многих странах к тому времени его уже давно считали одним из крупнейших мыслителей современности. Именно мыслителей — Померанц предпочитает это собирательное понятие термину «философ». Заметим к слову, что, помимо философии, его труды затрагивают многие другие гуманитарные науки: историю, культурологию, этнографию, социологию, лингвистику и теологию. Он много писал о поэтах-символистах начала ХХ века, чьим символом веры была жизнь яркая, экзотическая, изобилующая опасностями, прожить которую считалось так же важно, как преуспеть в творчестве. В этом смысле биографии Померанца позавидовал бы любой символист, по ней можно создать увлекательный роман или художественный фильм.
Жизнь без страха
Вот один лишь эпизод из его жизни, который просто просится на экран. Померанц попал в Гулаг уже после войны, пройденной им сперва солдатом, потом офицером, от Сталинграда до Берлина. Наплыв: нового зэка ведут в баню, где он сталкивается с бандитом, по лагерному сленгу, «ссученным», которого начальство за стукачество и физическую силу сделало надсмотрщиком в карантинном бараке. Речь его изобиловала грубейшим матом, к которому сам он так привык, что никак не ожидал услышать вежливую просьбу прекратить ругань. И от кого — от какого-то хилого интеллигента по фамилии Померанц, произнести-то которую у него бы язык не повернулся. Можете представить себе выражение на его зверском лице, когда он схватил табурет, чтобы расквасить физиономию наглеца. К тому же в голом виде Григорий Соломонович выглядел перед ним, что тощий цыпленок перед матерым медведем. Несколько секунд ссученный держал над головой табурет, а Григорий Соломонович, даже не пытаясь загородиться от удара, спокойно смотрел ему прямо в глаза. Этого взгляда уркаган не вынес — он бросил в сторону табурет и выскочил из бани, намеренно ударившись о притолоку.
Почему он не убил Померанца? Наверное, потому же, почему пушкинский Сильвио в повести «Выстрел» не мог убить графа — тот во время дуэли равнодушно ел из фуражки черешни, сплевывая косточки, и не обнаруживал ни тени страха. Бандит, возможно, впервые увидел зэка, абсолютно его не боявшегося. А Померанц и в самом деле не знал чувства страха, избавленный от него еще на войне, в жесточайшей бомбежке под Сталинградом. Фашистские бомбардировщики «хейнкели» летели, к счастью, на большой высоте, им и дела не было до застигнутого в открытом поле сиротливого солдатика, который не успел добежать до своих окопов, но бомбы падали вокруг него без конца с душераздирающим свистом и грохотом. Юноша, в ту пору двадцати лет с небольшим, дрожал от страха, умоляя: «Мама, спаси меня!» Внезапно он вспомнил мысль, впервые озарившую его за несколько лет до войны: «если бесконечность — это, по определению, бездна, то меня нет, а если я есть, то значит, нет бездны». Обдумывая эту внезапно всплывшую в уме метафизическую сентенцию, он пришел к выводу, что раз его не испугала бездна пространства и времени, то нечего ему страшиться и «хейнкелей». Самовнушение сработало, и всего несколько мгновений спустя он почувствовал, как страх пропадает, уходит. И с того памятного дня Григорий Померанц уже не боялся никого и ничего — как видно, у мыслителя, если он подлинный, душа не приемлет унижения страхом.
В начале тридцатых годов, написав школьное сочинение на трафаретную тему «Кем я хочу быть?», Григорий буквально ошарашил учителя по литературе. Вместо того, чтобы, стремиться стать летчиком, стахановцем или полярником, как это желали себе его одноклассники, он вывел в тетради: «Хочу быть самим собой». К счастью, его не выгнали за это из школы, но наверняка «взяли на заметку», как тогда говорилось. А ведь он написал сущую правду: зачем же желать стать кем-то другим человеку, осознавшему, что Бог дал ему незаурядные таланты и воображение. Раз поняв это еще в школьном возрасте, Григорий Померанц стремился развивать собственную индивидуальность.
Его статьи дали мне множество ответов на вопросы, занимавшие меня долгое время. Вот один пример.
Мы и я
В бытность мою корреспондентом Московского радио мне довелось проводить беседы за круглым столом с участием заранее отобранных отличников из специализированных советских школ «с обучением на английском языке» и юных англичан из частных школ, приезжавших в Москву как туристы. Монтируя их выступления для молодежной передачи, я обратил внимание на то, что англичане почти каждое второе предложение начинали словами типа «я думаю», «мое мнение», «лично я полагаю» и т. п. В то же время советские школьники на старте любого высказывания говорили: «мы все считаем», «мы думаем», «наше мнение». В статье «В поисках свободы» Григорий Померанц как раз и пишет о «советском мы», называя его «прокрустовым ложем, в которое нас втискивали». Это был насажденный советской властью менталитет коллективизма, который, по его словам, «выкорчевывает с корнем личностное начало, когда “я — последняя буква алфавита”, любая инициатива наказуема, и все равны в своей безличности». Рассказывая о своей юности — а его очерки тем и сильны, что любую философскую мысль он как бы пропускает сквозь фильтр собственной жизни, — Померанц пишет: «Интуитивное чувство равновесия подсказывало, что нельзя всё время жить сознанием «мы», «мы», «мы». Что целостность личности требует иногда упора на «я», на свое мнение, на свой нестандартный поступок». Идея, казалось бы, простая, но не тут-то было: у Померанца все идеи словно сотканы из противоречий: «Против прокрустова «мы» я не мог не бунтовать и уперся в противоположность, в пустые провалы абстрактного «я» (оторванного от «мы» и «я»)».
Его вывела из этого тупика война. Как и все солдаты, он мечтал о победе, и тогда-то обрел то, что он называет «фронтовое мы». А в Гулаге наш философ вполне удовлетворился «антисоветским мы», обретенным в «сократовских» разговорах с такими же, как он, интеллигентными зэками. На прогулках по территории лагеря в свободное от работы время они обсуждали их общую несовместимость с советской действительностью. И только через многие годы, переживши смерть любимой женщины, а потом вновь влюбившись в свою будущую жену, Григорий Соломонович пришел к мысли, что «есть какое-то Я-Ты-Мы любви (в самом широком понимании слова «любовь»), которое умнее, глубже каждого из нас и сливается с Божьей любовью. Я чувствую «Я», «Ты», «Мы» не отдельными предметами, а разными углами одного Целого. «Я» неповторимо, неотделимо от меня, я есть Я, и в то же время Я тоскует по своему Ты, по своему Мы, пока не найдет их, и находит самого себя в диалоге с ними...»
Учась в аспирантуре Нью-Йоркского университета (NYU), я написал статью по лингвистике, в которой обращал внимание на то, как отражался советский менталитет в языке. Например, я отмечал, насколько английский язык «агрессивен» в своей грамматике: в каждом предложении, за редкими исключениями, легко выявить деятеля, осуществляющего действие. А вот русский язык изобилует безличными фразами. Вы можете сказать «его пришили», или «с ним порешили разделаться», или типично советское, «вас не поймут», а кто убил, кто порешил, кто не поймет — не суть важно, то есть, деятель зачастую не ясен, что придает многим высказываниям своего рода мистический характер. Другими словами, в русском языке важнее действие, с вами происходящее, нежели инициирующее его лицо. Между прочим, только по-русски может вполне естественно бытовать знаменитая гоголевская реплика: «Мне сегодня хорошо врется» — на других европейских языках слово «врать» в качестве возвратного, непереходного глагола не употребляется.
Подтверждение и объяснение своей мысли я нашел в статье Померанца «В поисках свободы». Он также там поминает пассивные русские конструкции, в том числе самые обыденные, такие как «меня зовут», в отличие от «я зовусь», как это принято в западноевропейских языках, и рассматривает этот феномен в связи с проблемой прав человека. Cо времен крепостного права русские крестьяне говорили: «мы псковские», «мы новгородские», как бы подчеркивая свою принадлежность к Пскову, Новгороду и. т. д., а европеец или американец сказал бы «я — псковитянин», или «я — новгородец». По аналогии Померанц рассматривает едва ли не самое важное слово — «русский». Он пишет: «этноним «русский» — такое же имя прилагательное, обозначение принадлежности Руси. Все прочие этнонимы — даже пренебрежительные, бранные — имена существительные. Только русский себя определяет принадлежностью великой империи, со смирением — и гордостью. Ибо границы империи никогда не могут быть окончательно установлены, они расползаются бесконечно; практически до тех пор, пока империя, захватив слишком много, не начинает разваливаться».
Бессребреник Григорий Померанц
В России гениальные люди обретали славу либо после ранней смерти, либо в конце продолжительной жизни. Корней Иванович Чуковский, которого мне посчастливилось интервьюировать, так и высказался: «В России надо жить долго. Тогда что-нибудь получается». В 90-е годы когда Григория Соломоновича стали, наконец, выпускать на международные научные конференции, он посетил многие страны Европы и Азии. А когда ему исполнилось 90 лет, он сделался знаменит и «в своем отечестве»: о нем был снят документальный фильм, его интервьюировали по телевидению уже как члена Академии гуманитарных наук. Тогда же многие россияне узнали, что среди них живет не только великий математик и бессребреник Григорий Перельман, но и другой Григорий, великий мыслитель Померанц, тоже еврей и тоже бессребреник. Ведь он, кто легко мог бы сделаться профессором любого престижного западного университета, предпочел остаться в России, ибо там, в уединении, в созерцании природы сумел найти себя. Ему чужды почести и деньги. А любоваться природой, слушать музыку, читать любимых поэтов, многие стихи которых он помнит наизусть, можно где угодно. Я попросил известного поэта, Ларису Миллер, которую связывает с семьей Померанца теплая многолетняя дружба, поделиться тем, что прежде всего приходит ей на ум при упоминании имени этого мыслителя, и она ответила: «Сочетание страстности и тишины».
Лариса Миллер, судя по его откликам на ее стихи в прессе, входит в число немногих выделявшихся Померанцем современных поэтов. (Недавно в «Чайке» №23 за 2012 г. было опубликовано прекрасное эссе Ирины Чайковской о творчестве Ларисы Миллер — А.М.). Разумеется, к любимым стихотворцам мастера относится и Зинаида Миркина, его жена и муза. Ни одно ее стихотворение не было напечатано без его одобрения, и если какая-то строчка ему не нравилась, Зинаида Александровна сочиняла ее заново. У неё, жены, было аналогичное право вето на произведения мужа. В преклонном возрасте — в марте этого года Григорию Соломоновичу исполнилось бы 95 лет — он писал так же ярко, как и в молодости, и так же живо излагал свои истории прекрасным языком, полным ярких метафор и ассоциаций, без единой запинки. Чтобы убедиться в этом, посмотрите телевизионные передачи о нем и о его жене в YouTube, а также его «журнальный зал» в Гугле, где вы найдете десятки статей, причем, многие из них были им написаны в последние пять-десять лет.
Счастье по Померанцу
pomeranc ww.jpg
«Самое общее во всех случаях счастья, которое я пережил, — это, кажется, творческое состояние. Оно впервые пришло ко мне лет в двенадцать, за курсовой работой о Достоевском. (Впоследствии Померанц посвятил творчеству любимого писателя книгу «Открытость бездне» и множество статей — А.М). Оно, по-моему, приходило и на фронте как чувство полета над страхом. По большей части, поразительная ясность мысли, связанная с чувством такого полета, не находила в себе внешнего выражения, но один раз я несколько часов руководил боем и делал это толково, хотя совершенно не учился тактике. Я думаю, что можно назвать творческим состоянием и любовь... Без вдохновения, без творческого состояния музыка любви не напишется, как не напишется симфония». В другой автобиографической статье Померанц резюмирует те же мысли по-иному: «Счастье — не кошелек на дороге. Оно открывается изнутри, и чтобы оно открылось, нужно было все прошлое, все неудачи, в которых сбывалась душа».
К сожалению, чаще всего люди испытывают не подлинное счастье, а призрачное, скоро преходящее, не заслуженное, иначе говоря, — находят тот самый «кошелек на дороге». Это могут быть экстазы, вызванные наркотиками, алкоголем, сексом, подобные «случайной вспышке, оставляющей только тоску по новым вспышкам». И то, что мы называем «сладкой жизнью» оборачивается иллюзией, убивающей возможность настоящего счастья. Резюмируя эти мысли, Померанц выводит постулаты, звучащие как напутствия читателям. Вот некоторые из них:
«Счастье творчества — в самом творчестве, даже без признания, без успеха. Счастье любви — в самой любви, даже без взаимности. Способность к этому — часть той тайны, которой обмениваются любящие. Счастье любви, счастье творчества, победы над препятствиями — не кайф, а путь, сквозь боль и труд, как счастье матери».
Очень трудно в нескольких словах описать основные темы многогранного творческого наследия Померанца. В какой-то степени это удалось академику Андрею Сахарову. В своих воспоминаниях, говоря о диссидентском семинаре, собиравшемся на квартире физика Валентина Турчина в 70-е годы, он отмечает:
«Наиболее интересными и глубокими были доклады Григория Померанца – я впервые его тогда узнал и был глубоко потрясен его эрудицией, широтой взглядов и “академичностью” в лучшем смысле этого слова. Основные концепции Померанца: исключительная ценность культуры, созданной взаимодействием усилий всех наций Востока и Запада на протяжении тысячелетий, необходимость терпимости, компромисса и широты мысли, нищета и убогость диктатуры и тоталитаризма, их историческая бесплодность, убогость и бесплодность узкого национализма, почвенности».
Прочтите любую статью Померанца, и вы поймете, насколько мастерски и одновременно творчески свободно и остро своевременно она написана. Вы почувствуете исходящее от нее добро, желание помочь читателям в постижении важнейших ценностей. Самым ценным для этого глубоко религиозного человека являлась живая человеческая душа. В одном из своих произведений он назвал одного талантливого фотографа «анти-Чичиковым» в том смысле, что он стремился ловить не мертвые, а живые души.
Таким «ловцом живых душ» представляется мне и сам Григорий Померанц. Он умер 16 февраля 2013 года, не дожив одного месяца до 95 лет, вся сознательная часть которых протекла в подвижническом служении людям.
Комментарии
Померанц и Истина
Я никогда не знал Померанца.
В СССР его рукописи хождения, само собой, не имели, как не имели хождения идеи всех других инакомыслящих, кроме идей единственно верного учения. Которое, кстати, остаётся для российских умов всё тем же “единственно верным”. Померанц, при всей его уникальности, тоже не избежал купели марксизма, и этот умственный симбионт Марксопомеранца заслоняет от самого Померанца ту субстанцию, которую называют Истиной. Померанц всё пытался примерить и примирить Симбионта и своё “Я”, всё пытался приставить нос и губы “советского человека” к лицу Истины... Померанцево “просветление под бомбёжкой” оказалось мимолётным, но его хватило на появление такой степени самости отдельного человека, чтобы осознать отблеск от безобъектного нечто. Но не хватило, чтобы сформулировать нечто для тех, кого просветление никак не коснулось.
Я никогда не знал Померанца, но тут уж свояк свояка видит издалека... Померанц, к сожалению, не пошёл “дальше локтя или колена”. Чувство собственной значимости ему не позволило признать промелькнувшее для него очевидное, явившееся под помбёжкой на пол-секунды, нежданно-негаданно. Очевидное и “человек, который звучит гордо” есть вещи несовместимые. Или одно, или другое. Померанц не осилил.
Добавить комментарий