schubert-at-the-piano-w.jpg
Фантазия сочинена Шубертом в 1828 году всего за девять месяцев до его трагической смерти, с посвящением Каролине Эстерхази. По популярности у меломанов это посвящение, пожалуй, стоит наравне с хрестоматийным пушкинским «Я помню чудное мгновенье» — Анне Петровне Керн. Не будь того либо другого посвящения, вряд ли мы так нежно волновались бы при звуках их имен, вряд ли так заинтересованно читали бы романы и смотрели фильмы, где им отведены центральные роли.
Любовь Франца Шуберта к Каролине не была любовью с первого взгляда: ей было 13 лет, когда он впервые ее увидел. Для сравнения — ведь и пушкинская Татьяна была 13-летней девочкой, отправляя Онегину то незабвенное письмо. С той колоссальной разницей, что между пушкинскими героями не стояло никаких сословных преград, Шуберта же наняли рядовым, «безродным» учителем музыки в дом графа из едва ли не знатнейшего венгерского рода. Обитал он вместе с другими слугами в «людской», жаркой, душной комнате, по соседству с кухней. Отсюда не без зависти, должно быть, бедный юноша обонял запахи проносимых к господскому столу отменных блюд, отведать которых ему было не дано, а дано было питаться простой пищей, наравне с другими слугами.
Но сословные комплексы не сильно его мучили. Наоборот, Шуберт очень обрадовался, получив по протекции поэта Иоганна Карла Унгера первую и, надо сказать, единственную платную музыкальную должность в своей жизни. Радовала, прежде всего, перспектива ухода из-под опеки деспотичного отца, директора школы, и вынужденной, навязанной ему против желания участи преподавать арифметику и прочие далекие от музыки предметы. Свобода и самостоятельность — такова была его заветная мечта на том переломном этапе. Главное же — у Эстерхази можно будет полностью предаться любимому искусству.
В этом радостном предвкушении отправился 19-летний юноша в далекое путешествие к замку Иоганна Карла Эстерхази фон Галанта. В наши дни поездка за 125 миль кажется пустяшной, а во времена Шуберта люди ездили ведь в дилижансах и почтовых каретах, лошадей меняли каждые 20 миль, и путь такой протяженности проделывали дня за два, с остановкой на ночлег в гостинице или, как в России говорили, на постоялом дворе. Перед поездкой Шуберту выправили паспорт с разрешением пересечь границу с Венгрией, где в городке Желиз располагалось имение графа с барочным замком (сейчас городок именуется Желизовце и находится на территории Словакии).
На наше счастье, компьютеров тогда еще не водилось, и пространные письма Франца к любимому брату Фердинанду и друзьям, написанные от руки крупным, волевым почерком, дошли до нас в целости и сохранности. В них он с юмором описывает пасторальную сельскую жизнь замка, её застывшую тишину, которую взрывает вдруг гогот сорока гусей: «они гогочут так, что не слышно собственных слов», — шутливо сетовал Шуберт.
schubert-Estarhazy w.jpg
Члены семейства Эстерхази обладали хорошими голосами и умели играть на разных инструментах. Сам граф, человек, по определению Шуберта, довольно грубый, пел басом, жена его — контральто, старшая дочь Мария, прекрасная пианистка, пела партию сопрано, друг семьи барон Карл фон Шёнстейн — партию тенора. А у Каролины голос был нежный, но еще слабый, так что она пела вместе с матерью, графиней Розиной, партию контральто. Под аккомпанемент Шуберта они исполняли Реквием Моцарта, «Сотворение мира» Гайдна и другие шедевры эпохи барокко.
И вновь напрашивается сравнение с Пушкиным — в Желизе, там, где Шуберта не отвлекали городская суета и частые пирушки с друзьями в загульных венских тавернах, он сочинял столь же раскованно и с таким же полетным вдохновением, как Пушкин в Михайловском. На гребне прилива творческих сил всего за одно лето свет увидели десятки песен, соната, квартет, симфония и несколько фортепианных пьес. Некоторые вещи создавались по заказу семейства Эстерхази.
«Заказ» — слово унылое, коммерческое, вроде бы исключающее вдохновение. Но вот однажды графиня Розина принесла ему поэму Фридриха Фуке под названием «Молитва» и спросила, сможет ли Франц положить ее на музыку. Прочитав, Шуберт широко улыбнулся — знак нахлынувшего на него вдохновения. Он знал, что назавтра Эстерхази ожидают гостей, и на ночь засел за работу. А к утру уже была готова законченная оратория и, более того, выписаны отдельно все вокальные партии. «К нашему изумлению и восторгу, мы тем же вечером смогли исполнить это прекрасное произведение», — писал Шёнстейн, сохранивший для потомства рукопись своей партии.
По единодушному мнению музыковедов, никто — ни Бах, ни Гайдн, ни «сам» Моцарт, не сочиняли столь стремительно и не создали за такой короткий срок сравнимое количество первоклассных произведений. Шуберт является автором более 600 песен. Бывали дни, когда он сочинял их по семь-восемь подряд, конвейером — закончив одну, тут же принимался за другую.
Примечательна в этом смысле история создания самой знаменитой его баллады «Лесной царь». Листая в один прекрасный день у себя в комнатушке том Гете, он наткнулся на поэму о лесном царе. Вчитался — и вдруг в каждой строке ему послышалась странная, сказочная музыка. В ней перемежались свист ветра, шелест деревьев заколдованного леса, топот перепуганного коня... Шуберт схватил гусиное перо и стал лихорадочно записывать в нотах звучащие в мозгу звуковые образы. Право же, никакой нотный переписчик не смог бы развить скоропись быстрее той, что позволила Шуберту набросать тогда с ходу, по наитию свою бессмертную балладу. Именно она принесла ему известность в музыкальных кругах Вены, а спустя десятилетия после его смерти стала широко исполняться во многих странах, в том числе и в России. Отметим, что «Лесного царя» особенно любил слушать и исполнять на рояле Лев Толстой.
Другую прекрасную песню, «Жаворонок», Шуберт записал на обратной стороне счета, сидя утром на террасе венского ресторана и наблюдая фланирующую публику. При такой щедрой небрежности к своим произведениям не удивительно, что порой ему случалось забывать написанное ранее: однажды знакомая певица показала Шуберту ноты его собственной песни: «Совсем недурно, — воскликнул композитор. — А кто это сочинил?» Друзья восхищались им, часто называли гением, а первым, кто именно так — гением — аттестовал 16-летнего Шуберта, был его главный учитель и музыкальный ментор Антонио Сальери, имперский капельмейстер, находившийся тогда в зените славы. Шуберт умел быть благодарным и на юбилей Сальери написал кантату с трогательным посвящением. (Мою статью о Моцарте и Сальери можно прочесть в «Чайке» № 23, 2011 г.).
Неблагодарность, неприветливость были особенно ему чужды, а характер он выказывал противоречивый — «То своенравно весел, то угрюм,/ Рассеян, дик иль полон тайных дум...» (Ф. Тютчев). То есть, Шуберт был человеком теплым и трогательным в дружеском общении, иногда резким и раздражительным в делах и абсолютно одержимым в работе. По описаниям друзей, он был скромен, меланхоличен и сдержан, хотя подчас сетовал на судьбу из-за житейских неудач, непризнания у широкой публики.
...Во второй раз Шуберт приехал в замок Эстерхази шесть лет спустя уже состоявшимся композитором, «широко известным в узком кругу», — и по-прежнему отягощенным безденежьем. На сей раз ему дали на треть большее жалование и отдельную просторную комнату — приятно, но ожидаемо. Неожиданностью, истинным откровением его второго приезда, стала Каролина — 19-летняя девушка в полном расцвете молодости и обаяния, восхитительно красивая. Что «бедный музыкант» влюбился в нее по уши — понятно, но хочется верить, что не без доли взаимности. Ибо и Каролина, в свою очередь, подпала под обаяние гения, чьи произведения приводили её в восторг, трогали глубоко и сильно. Однажды, не без ревности, она попеняла полушутя-полусерьезно на то, как щедро он раздаривает свои вещи разнообразным поклонницам и поклонникам, а вот ей, Каролине, пока еще не посвятил ни одной. Последовала долгая пауза, за ней взволнованное признание Шуберта: «Да какое это имеет значение, ведь все, что я пишу, — посвящено вам».
Друзьям он тогда же признался, что Каролина — его муза, чей образ витает перед ним всё время, пока он творит. О том же написал впоследствии учредитель Клуба почитателей Шуберта Йозеф фон Шпаун: «Я абсолютно уверен: все то время, что Шуберт был влюблен в графиню Эстерхази, свою ученицу, заведомо зная, сколь безнадежна его преданная и глубокая любовь к ней из-за разницы в их социальном положении, он не мог вступить в связь ни с одной другой девушкой».
Moritz_von_Schwind_Schubertiade-w.jpg
Еще более выразительна знаменитая картина Густава Климта, на которой весьма реалистично изображен Шуберт за роялем, а перед ним, на сей раз слева, словно фея, парит его муза — Каролина Эстерхази.
Существует несколько легенд о том, почему, не дожидаясь формального истечения контракта в конце лета, Шуберт внезапно прервал его и покинул Желиз. Из них мне особенно дорога та, которая повествует, будто Шуберт-педагог обучал юных графинь игре на фортепиано главным образом по своим произведениям для четырех рук. Когда на очередном семейном концерте они с Каролиной играли его новую вещь, наблюдательный граф заметил нечто неординарное: Шуберту и Каролине приходилось то и дело переносить руки в соседние октавы и при этом как бы невольно касаться друг друга. Граф сообразил, что трюк этот придуман Шубертом не без умысла и, стало быть, его влюбленность зашла слишком далеко; на следующий же день он рассчитал композитора и приказал покинуть Желиз. До нас дошло написанное в том же году письмо Шуберта к другу — не письмо, а вопль отчаяния: «Вообрази человека, утратившего свои самые сокровенные мечты, для которого счастье любви и дружбы обернулось болью, если не сказать больше».
...Платонической любви Шуберта к Каролине посвящены несколько фильмов. В фильме «Гроза летом» (Orage d’ete), отрывки из которого можно и сегодня посмотреть на французском языке в Интернете, роль Каролины играет Марина Влади. Та самая Влади, жена и муза Высоцкого. Фильм снят в 1954 году, за год до «Колдуньи», столь полюбившейся советским зрителям моего поколения.
Другой фильм, выпущенный полвека спустя, в 2007 году, назван «Двойная жизнь Франца Шуберта»— дань современной и, я бы сказал, извращенной моде. Фильм пугает нас ужасами больницы. Мы видим, как запирают на тяжелые железные засовы прокаженных и умирающих от заразных болезней. В этот чудовищный вертеп привозит больного Шуберта и брезгливо выбрасывает из кареты на мостовую к ногам медбратьев его друг Франц фон Шобер.
Авторы фильма не обходятся без грязного секса в борделе, куда затаскивает наивного Шуберта тот же развратный богач Шобер. По фильму выходит, что Шобер — отпетый мерзавец! Как будто не ему обязан Шуберт своей карьерой. И не он, Шобер, приехавший из Швеции в Вену удачливый литератор, предоставил композитору жилище и средства для работы в ту тяжкую пору, когда тот не мог продать издателям ни одной своей песни. Это Шобер познакомил его со знаменитым баритоном Иоганном Фоглем, который согласился первым исполнить «Лесного царя» и под гром оваций пронес его по венским музыкальным салонам. Это его признательный Шуберт называл в письмах своим самым верным другом. Нельзя, конечно, исключить, что Шобер, обладая сложной натурой, сочетал в себе и благородные, и мерзкие черты — тем меньше поводов однозначно показывать его в фильме завзятым, карикатурным злодеем.
То, что Шуберт — человек хотя и меланхоличный, но импульсивный, совершал с друзьями набеги в дома терпимости и питейные заведения, где подчас напивался допьяна, спасаясь от мучивших его приступов депрессии, общеизвестно. Но в фильме здесь явный перебор — чрезмерно много времени отводится этой злачной стороне быта за счет важнейших событий последних двух лет жизни композитора. В титрах фильм назван «экранизацией исторических событий», только вот показанные в нем события далеки от подлинной, документально подтвержденной истории.
Можно констатировать, что сценаристы питались новейшими изысканиями «исследователей», любящих копаться в грязном белье великих людей. Пример — Мейнард Соломон, прославившийся своей статьёй о якобы гомосексуальной ориентации Шуберта. Его предвзятую трактовку поддерживают несколько шутливых острот из переписки; его главный аргумент — тот факт, что Шуберт-де регулярно писал друзьям, и те сохранили его письма, а вот любовных посланий женщинам не писал, либо они до нас не дошли. «Отроду не слыхивал ты ничего смешнее» (А. С.Пушкин. «Моцарт и Сальери»). Ему словно невдомек что Шуберту — обладателю грандиозного дара передавать тончайшие эмоции музыкальными средствами — для признания в любви к женщине слова не были нужны, ибо он лучше всего мог выразить свои чувства в музыке. Воистину Лист знал, что говорил, назвав его «величайшим поэтом в музыке всех времен». И поэтичнейшие из своих песен Шуберт посвятил женщинам. В связи с этим мне вспоминается стихотворение американского поэта начала XX века Альтера Эсселина, писавшего на идиш: «Все слова давно сказаны и омертвели. Так как же сказать любимой женщине «Я люблю тебя»? Ведь и эти слова прозвучат тускло, если при них не рыдает скрипка».
Единственный правдивый, на мой взгляд, штрих в фильме — это та бешеная, «кинематографическая» скорость, с какой Шуберт записывает ноты зарождающейся в голове вещи — в любой, даже самой неподходящей обстановке. Но, как говорится, единожды солгавши, кто тебе поверит? Нам показывают, как Шуберт дает урок игры на фортепиано Каролине: сначала играет она, потом оба они играют в четыре руки. Что играют? Да ту самую фа-минорную Фантазию, посвященную графине Эстерхази. То есть авторы фильма не удосужились выяснить тот факт, что Каролина могла услышать её лишь после смерти автора.
Эта вещь, одна из шубертовских вершин, датируется началом 1828 года — незадолго до кончины. В начале этого года у композитора состоялся первый публичный концерт. Шуберт очень хотел включить Фантазию в программу концерта, но всё медлил с окончательной редакцией, которой придавал огромное значение, и буквально в последнюю минуту вообще решил отложить премьеру до следующего публичного концерта. Которого уже не было... Это вдвойне жаль, если учесть, что вдохновившая Фантазию женщина вполне могла бы присутствовать на том единственном прижизненном сольном концерте — она проживала в то время в Вене. Сам Шуберт лишь однажды услышал исполнение своей Фантазии майским вечером в салоне одного из друзей...
Его выручка с первого концерта составила 320 флоринов, и он наконец-то смог купить себе рояль, чем был очень обрадован. Но много это или мало, мы можем представить, лишь сопоставив шубертовский гонорар с доходами покорившего в ту пору Вену скрипача Никколо Паганини. К слову, венские музыкальные критики замолчали публичный концерт Шуберта как раз потому, что их целиком поглотило рецензирование сенсационных выступлений итальянского скрипичного гения. Так вот, за свои венские гастроли Паганини получил 28 тысяч флоринов, то есть в 807 раз больше Шуберта.
Известно, что Шуберт заразился сифилисом, болезнью в то время неизлечимой и к тому же в глазах общества постыдной. Это клеймо больным надлежало тщательно скрывать. Ко всем своим комплексам — низкому росту, болезненности, невезучести в любви, Шуберт в 25 лет уже знал, что не должен, не смеет даже мечтать о женитьбе и нормальной семейной жизни — не судьба! Он изводил себя в одиночестве, пряча болезнь от семьи, от близких, временами впадая в полнейшее отчаяние. И в письме другу жаловался: «...мне только боль великая дана, и с каждым часом убывают силы».
Страдая в последние годы жизни физически и морально, он остро сопереживал всем униженным и отверженным. Шуберта ранили лично и оскорбительные гонения, которым в царствование Марии Терезии, вплоть до 1926 года, подвергались в Вене евреи. Невзирая на косную общественную мораль, Шуберт сдружился с Соломоном Сульцером, известным кантором и органистом, снискавшим всеобщее восхищение тонким, прочувствованным исполнением многих его вещей, особенно знаменитого «Скитальца». По просьбе кантора, Шуберт написал для венской синагоги музыку на слова 92-го Псалма Давида. Так как Псалом должен был исполняться на древнееврейском языке, Шуберт заставлял Сульцера многократно произносить незнакомые слова и творил музыку под их интонацию и ритм. В 1828 году это произведение было впервые исполнено на иврите и только впоследствии его стали исполнять на немецком языке. Вряд ли будет натяжкой сказать, что 92-й Псалом Шуберта сделался для евреев столь же любимым, как и шубертовская «Аве Мария» для католиков. Фашисты игнорировали музыку Шуберта отнюдь не случайно: она не соответствовала их «арийским» стандартам.
Высокая тоска пронизывает Фантазию фа-минор. Начинается она тихо — «пиано», с просветленной и непередаваемо прекрасной темы. Мне почему-то кажется, что эта гениальная тема пришла Шуберту свыше, она не должна была возникнуть меж людей. Поэтому я был весьма удивлен, когда узнал о её расшифровке канадским музыковедом Ритой Стеблин. По ее мнению, в латинском названии нот, которые как бы перекликаются, обнимают друг друга, скрыты инициалы имен Каролины Эстерхази и Франца Шуберта.
Главная тема повторяется в середине, вслед трагическому эпизоду, который обрывается внезапной драматичной паузой. В коде она же звучит видоизмененно, восходя к фуге, напоминающей знаменитые фуги Баха, чтобы быть растоптанной оглушительными финальными аккордами — страдание убивает любовь. Разумеется, это мое личное прочтение и, как всякое великое произведение, воспринимать Фантазию каждый волен по-своему. Однако полагаю, что те, кто чутко слушают музыку, испытают потрясение — до озноба, до мурашек по коже, от того, как разителен в Фантазии контраст между светом и мраком.
Мы можем лишь догадываться о слезных, с долей раскаяния, переживаниях Каролины Эстерхази, в замужестве графини Кренневиль, всякий раз, когда уже после смерти Шуберта она садилась за рояль, чтобы сыграть Фантазию фа-минор. Не так давно отыскались личные альбомы Каролины с бережно собранными песнями Шуберта о любви — пусть даже они вряд ли служат свидетельством её влюбленности в своего учителя. Каролина не была счастлива в дальнейшей жизни: поздно, в 38 лет, вышла замуж за некоего барона намного старше себя, их брак был бездетным и через пять лет распался, последовал развод, о причинах которого история умалчивает... Однако хочется думать, что и в счастливые, и в трагические минуты для неё то светло, то грозно звучали темы Фантазии — темы рока.
И далее рискну предположить, что женское чутье ей подсказывало, каким благом могла бы стать для Шуберта её ответная любовь — согрела бы ему душу, скрасила и продлила бы ему жизнь, побудила к написанию еще более прекрасных творений. Но вот сакраментальный вопрос: не страдай Шуберт от неразделенной любви, сочинил бы он что-нибудь подобное фа-минорной Фантазии? Сам он роптал по этому поводу: «мир больше всего любит мои вещи, написанные в страшнейшем отчаянии». Потому и выходит, что сочинять божественную музыку стало для него единственной возможностью дать выход своему отчаянию, излить горе...
.... Шуберт умирал не в больнице, как показано в том «фильме ужасов», а в доме своего брата Фердинанда. Туда еще за 10 дней до смерти к нему наведались друзья-музыканты, сыгравшие его любимое произведение — Квартет Бетховена до диез-минор. Он слушал со слезами на глазах, ибо боготворил Бетховена, мечтал и в то же время не смел, стеснялся придти к нему, хотя жили они в одном городе. Без его ведома, друзья незадолго до кончины Бетховена показали ему песни Шуберта. «Бесспорно, в Шуберте есть искра Божья. Поверьте, когда-нибудь он прогремит на весь мир», — сказал Бетховен. На похоронах своего кумира, за два года до собственной смерти, 29-летний Шуберт нес гроб в числе знаменитых венских музыкантов.
О могиле Бетховена Шуберт говорил в предсмертном бреду, и Фердинанд решил, что брат завещает похоронить его рядом, на том же кладбище, вот только денег на это не было. Лишь через много лет останки двух великих композиторов перенесли на центральное венское кладбище, и сегодня памятники Бетховену и Шуберту стоят рядом. На памятнике Шуберту выгравированы слова поэта Франца Грильпарцера: «Здесь погребен большой музыкальный дар, но еще более светлые надежды». Звучит красиво, но я согласен с Робертом Шуманом: вторую часть эпитафии стоило бы опустить, поставив точку после слова «дар».
Добавлю, что именно великие композиторы Роберт Шуман и Феликс Мендельсон, через много лет раскапывая вороха шубертовских манускриптов, обнаружили в доме Фердинанда сотни уже было утраченных произведений и впервые исполнили многие из них. Вопреки афоризму Михаила Булгакова, что рукописи не горят, в реальном мире они и горят, и уворовываются, и истлевают в завалах. Рукописи Шуберта — счастливый случай: два великих подвижника в буквальном смысле откопали клад и возродили «погребенные надежды».
Добавить комментарий