Серые тени

Люблю дождь. Даже осенний — затяжной, неторопливый. Люблю слушать, как шелестят капли за окном. Монотонный сонный шепоток.

Мне никуда не надо идти...

Мутный дневной свет не в силах разогнать сумрак тесной комнаты. Сумрак, в котором плавают размытые тени.

На черной каменной стене — большое синеватое зеркало в тяжелой медной оправе.

Очень чистое, совершенно прозрачное. Я протираю его каждый день. Я? Или та прекрасная, но страшно изможденная женщина за тонким блестящим стеклом. Каждый день она смотрит на меня огромными жалобными глазами и молчит. Её лицо худое и бледное, в руках — тряпка, взгляд безумен. Женщина наклоняется и трет стекло. В том самом месте, которое и я безуспешно пытаюсь очистить. Какие-то мутно-серые разводы в идеально прозрачном мире. Никак не пойму, где же они — с той или с этой стороны? Если с этой, так почему же я не могу их оттереть? А если с той, то почему их не может вытереть та, другая?

Она беспомощно смотрит на меня, в глазах — страдание и растерянность. Почему?

Неужели она думает, что это я — её отражение?

— Нет, это ты отражение, а я настоящая, — мои губы шевелятся, складываясь в слова.

Но вдруг тряпка выскальзывает из рук. Понимаю, что напрасно мы оттираем эти странные пятна. Они — в стекле, они — между нами, они — вне нас, и нам до них не дотянуться.

— Оставь их в покое, — говорю я женщине. Или она — мне?

Отхожу от зеркала, сажусь в маленькое отсыревшее кресло.

Мне никуда не надо идти...

Сегодня — выходной, можно отдохнуть, посидеть, подремать под робкий шорох дождя.

Но потолок сегодня слишком черен и низок. Он давит. Ощутимо давит.

Надо выйти на улицу. Надо. Чтобы не сойти с ума.

В пустых углах копошатся темные призраки. Я знаю — их нет, но если слегка прикрыть веки, можно увидеть, как вязкий воздух сворачивается в зловещие бесформенные клубки.

Вспоминаю, что можно сходить на базар. Картошка в доме давно закончилась, а базар — совсем рядом. Там люди. Там — жизнь.

Надеваю тяжелый полотняный плащ с широким капюшоном, беру корзинку, последнюю медную монетку и выхожу на улицу.

Воздух колется мелкими ледяными брызгами. Да, дождь совсем холодный. Настоящий осенний дождь. Ноги в рваных штиблетах быстро промокают, скользят по булыжнику. Ногой — в лужу, рукой — за мокрую каменную стену. Удержалась. Надо идти.

Базарная площадь пустынна. В водных зеркалах отражается шпиль городской мэрии. Он судорожно корчится в луже, нервный и жалкий, раздробленный, совсем не похожий на себя. Тяжелые капли атакуют призрачный облик, и он легко разбивается на тысячи зыбких трепещущих осколков. Те суетливо ищут друг друга, сливаются в единое, но капли немилосердны.

— Это всё не настоящее, — шепчу я и перевожу взгляд на городскую управу. — Вот настоящее. Это — реальность. И только.

Шпиль над мэрией ровно и прямо вздымается к небу, уверенно пронзает рыхлую тучу.

Да, всё хорошо, если только не смотреть на отражения. Смело оглядываю площадь, стесненную угрюмыми домами. Знаю, когда закончится дождь и высохнут лужи, исчезнут и призраки. А город останется.

Мой город. За серой вуалью дождя он выглядит как престарелая дама на исповеди. Благочинный, скромный, тщательно занавесивший морщинки грешной жизни.

Но меня не обманешь. Ярким пятном алеет крыша продуктовой лавки. Там работает Анза, знающая всё обо всех.

Дождь стучит по капюшону, стекает ледяными струйками по шее. Распахиваю дверь лавки, захожу. За мной врывается влажный холод. Анза улыбается кровавой улыбкой ярко накрашенных губ:

— Добрый день, Хлоя! В такую погодку да не сидится дома? За чем пожаловала?

Протягиваю корзинку и монету:

— Картошка закончилась...

— А, это пожалуйста, — заскорузлые пальцы Анзы ловко выхватывают из мешка огромные картофелины и перекладывают их в корзину.

— Вот, пожалуйста, десять штук. Картошка сейчас дорогая.

Покорно забираю свою ношу. Она тянет руку, и тихий вздох невольно вырывается из груди.

— Эй, погоди, — заговорщически шепчет Анза мне в спину, — погоди чуток, расскажу что-то интересное.

Мне совсем не интересно, но из вежливости оборачиваюсь.

— Тут такое дело, — продавщица интригующе щурится, — Ты ведь давно одна живешь. Уже год, наверное, как мужа убили, да?

— Год и три месяца, — равнодушно поправляю я.

— Тяжело ведь одной-то, верно?

Предупредительно молчу, хотя начинаю чувствовать раздражение и досаду.

— Слушай, месяц назад в город приехал один странный человек. Колдун, спирит. К нему толпами ходят вдовушки. Вроде тебя, — Анза пытается подмигнуть опухшим веком. — Он их успокаивает. Как мужчина... Ну, ты понимаешь, о чем я? — сальный шепоток действует на нервы, но я помалкиваю. — Говорят, он может впустить в себя дух умершего мужа. На время. Тебе интересно?

Задумчиво склоняю голову.

— Он живет в красном кирпичном особнячке в Порту, в том, который когда-то принадлежал Адижанам. Ну, ты знаешь... Берет за услуги немного. Дамы довольны. Даже очень. Может, и ты... Выглядишь ужасно. Эти синие круги под глазами, белые щеки...

— Спасибо, — отвечаю сухим безразличным голосом и выхожу под дождь.

Тук-тук... Бьют капли по капюшону, ветер швыряет холодные брызги в лицо. Вокруг только серый город, в котором есть серый дом, и моя комната на чердаке, где по углам — серые тени...

Корзинка оттягивает пальцы, рука коченеет. Надо бы отнести картошку домой. Надо бы... Но ноги сами выбирают направление. Они ведут меня в Порт.

Кирпичный особняк с высоким крыльцом как фрегат выплывает из-за серой дождевой завесы. Пять стертых каменных ступенек. По ступенькам бегут искристые суетливые ручейки, шумят крошечными водопадиками, впадают в огромную лужу.

Старательно обхожу лужу и поднимаюсь на крыльцо. Над тяжелой дубовой дверью с потускневшего медного колокольчика свисает унылый мокрый шнурок.

— Дзынь! Дзынь-дзынь!

— Кто?

Мне вдруг становится страшно. Что сказать? Что? Мой голос дрожит:

— У меня умер муж. Его убили...

— А-а-а... Сейчас, подождите.

Звук отпираемого засова. А вот и хозяин. Разве он сгодится на роль моего мужа? Толстый, обрюзгший, с мешками под глазами, лет пятьдесят. А мужу было только тридцать шесть. Красавец, рыцарь, умница... А я... Я просто глупая обезумевшая женщина. Поверила наглой торговке. Надо уйти. Сейчас же...

— Проходите, — хозяин приветливо машет рукой, и в низком хрипловатом голосе я узнаю знакомые, давно забытые нотки. Не может быть, бред. Захожу в дом. По темному коридору дальше, в большую теплую комнату с круглым одноногим столом и огромной двуспальной кроватью.

— Совсем замерзла, маленькая. Сними плащ, согрейся. Присаживайся. Сейчас принесу чай.

Эти слова, интонация... Откуда он знает? По коже — мурашки. Страшно, но волна тоски сметает сомнения. Сажусь за стол, ставлю у ног нелепую корзинку с картошкой. Корзинку из другой жизни. Где дождь и серые тени.

А здесь тепло. И на кровати — веселая простынка в мелкий синий цветочек и пухлая белоснежная подушка. И я уже хочу туда, на эту простынку. Неужели?.. Я так скучала, так ждала, так тосковала. Неужели все будет так, как сказала Анза?

— Вот чай, вот сахар. Пей...

Чай горячий, сладкий. Он огнем разливается по телу, и мне становится жарко. Я медленно развязываю корсет.

— Почему ты носишь кольцо? — хозяин внимательно изучает мои худые руки с тонкими узловатыми пальцами. На безымянном правой руки — изящное обручальное колечко. Я почему-то продолжаю носить его даже после смерти мужа.

— Не знаю.

— Оставишь его здесь, хорошо?

Я молча снимаю кольцо, потом — юбку, чулки, панталоны. Кольцо — на стол, одежду — под ноги. Он раздевается, ведет меня к кровати, опрокидывает навзничь.

— Не-е-ет, — выдыхаю.

— Тихо, Хлоя, тихо. Ты такая красивая. У тебя самая красивая грудь. И животик...

Его голос, его слова, его руки...

Закрываю глаза, уплываю, умираю и рождаюсь... Счастливые слезы заливают бледное измождённое лицо. А на трепещущем теле — следы его поцелуев.

— Милый, ты вернулся. Я так ждала. Ты вернулся, вернулся, вернулся... Слава богу, ты вернулся...

Шепчу, как брежу. И как в бреду, он рядом, совсем рядом.

— Я так скучал по тебе, любимая... Так скучал. Там так холодно, так одиноко. И нет тебя... И это самое страшное. Но сейчас ты моя. Ненадолго. Я чувствую, будто кто-то заберет тебя у меня. Скоро.

— Нет, нет, не заберет. Мы не расстанемся...

— Вот, Хлоя, возьми мое кольцо. Обручальное. Приди ко мне еще раз. Пожалуйста. Возьми кольцо, вернись, я хочу еще раз побыть с тобой. Еще хотя бы раз! Хлоя!

Я чувствую в своей ладони холодный ободок кольца. Слишком холодный.

— Все, Хлоя, прощай...

Открываю глаза. Синие цветочки, белая подушка. Никого рядом. Только я. Нагая, беззащитная. И алые следы поцелуев на голубовато-белой коже. Хватаю одежду, торопливо одеваюсь, путаясь в застежках и завязочках. Из соседней комнаты выходит хозяин. Очень усталый, мешки под глазами еще больше, еще синей.

— Все, — криво улыбается. — Сеанс закончен. Ваше колечко я оставлю себе. Как плату за услуги. Ведь больше у вас ничего нет. А картошка мне не нужна.

В его глазах — болезненная мука. И неземная усталость. Гримаса улыбки на лице — оскал мертвеца.

— Как вы это делаете? — набравшись храбрости, спрашиваю я.

Мой благодетель утомленно хмурится:

— Не знаю, поймете ли вы? И нужно ли вам это знать?

— Нужно. Скажите. Ну, пожалуйста, — в моем голосе звучит отчаяние, и мужчина смягчается.

— Ну ладно, попробую объяснить. Ты ведь знаешь, иногда в зеркале появляются мутные разводы, какие-то серые тени? Они не там и не здесь. Они — в стекле. Наш мир — лишь зеркало, отражение отражений. Тонкие-тонкие стекла разделяют миры. Не стекла — грани, прослойки, едва ощутимые, едва заметные. Это нельзя объяснить. Ты не поймешь. Но они есть, эти стёкла. Живые живут здесь. И там — за стеклом. А в стекле — те, кто умер. Умер и не нашел отражения. Нового мира. Пока не нашёл.

Хозяин замолкает, задумавшись. Потом совсем тихо продолжает:

— Там в стекле плохо, очень плохо. Я знаю, я там был. Там намного-намного хуже, чем здесь, в отражении. И те, кто там — страдают. Да. Мучаются, пока не найдут свой мир. И ждать порой им приходится долго, очень долго.

— Вы способны ходить между мирами? — страшная догадка режет моё сознание.

— Нет, я ещё живой. Наверное... Мой мир — здесь. Пока, — улыбка разглаживает морщины на бескровных губах. — Но я могу проходить за грань, внутрь стекла. Становиться мертвым на время. На краткое время, пока мертвый становится мною, живым. Твой муж ещё там — в стекле, ищет свое отражение. Страдает, очень страдает, но ему ничем нельзя помочь.

— Совсем нельзя? А если?.. — я почти не слышу себя.

— Нет, невозможно. Нужно набраться терпения. И ждать. Тогда может...

— Что?

— Может произойти чудо, — грустно улыбается мой идол, бог, спаситель. — Больше тебе не нужно знать. Ты довольна моей работой? Приходи ещё.

Нотки отстраненности и безразличия заглушают смысл последних слов. Лицо мужчины становится бледной застывшей маской. Я понимаю, что разговор закончен.

— Да, хорошо, спасибо, — впопыхах накидываю плащ и выскакиваю на улицу. Дождь все идет. Шелестит по булыжникам, шлепает по лужам. Где-то чуть слышно плещется море, за серой пеленой не видно стоящих в бухте огромных неспокойных кораблей. Сажусь на нижнюю ступеньку, ноги утопают в глубокой луже. Я чувствую, как промокают мои драные штиблеты, как холод поднимается от ступней все выше и выше. И подол юбки, впитавший воду, становится тяжелым, липким. Ледяным обручем он сковывает ноги.

Тук-тук... Стучат капли по капюшону, стекают ручейками по шее. Я разжимаю ладонь. Среди бледных холмиков ярко золотится обручальное кольцо. Обманул ведь, подлец. Но ведь как талантливо обманул. Я поверила. Почти. Надеваю колечко на безымянный палец. Оно висит огромным нелепым обручем. Не моё кольцо. Не моё. Мужнино! Как же я сразу не заметила, не увидела?

Оборачиваюсь. Над дубовой дверью тускло поблескивает колокольчик. Корзинка! Она осталась там, в комнате! Где синие цветочки и белая подушка... Безумие тоски окатывает стылой водой. Безумие надежды неукротимым огнем разгорается в груди. Я останусь здесь, мне никуда не надо идти...

За серой пеленой — мой серый дом. Где в углах живут серые тени.