А вот о том же в автобиографических заметках: «В шесть лет я «сочинила» первое стихотворение (четверостишие), и это привело меня в неописуемый восторг, я восприняла это как чудо, и с тех пор всё началось, — и, мне кажется, моё отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось». Почему же такие горестные слова: «Не напрасно ли прожито / Столько лет в этой местности?» или «Бесценный дар поэта / Зарыла в землю я».
Осознавала, зачем явилась в свет, а писала мало. Когда стали издавать, посмертно, больше чем на сборник стихов не набирается, даже если и с переводами, и с воспоминаниями о ней. Какая же это трагедия — вынужденное молчание истинного поэта.
Только детство и было счастливым: «...Детство моё! Кажется, ни у кого не было такого хорошего... Разве только у Кати (ее любимая сестра — Ш.Ш.) До 9 лет — счастье».
Она родилась в 1908 году, значит, счастье кончилось в 1917-м. До революции жили под Ярославлем, в селе Норское, где отец, инженер-технолог, более четверти века проработал на хлопчато-бумажной фабрике. Что окружало? Неброская красота российской природы, величавая Волга, в саду — берёзы, два больших кедра, жасмин, крыжовник. «Леса кругом были чудесные», — вспоминала Мария Сергеевна.
На протяжении всей жизни сохранит она дух добра и интеллигентности, царивший в доме. Семья была большая, пять человек детей. Дочь Петровых, Ариша, прислала мне кассету с интервью Кати ярославскому радио. Катя вспоминает Марию-девочку: «Внешне хрупкая, с добрым выражением лица, с карими глазами, светлыми кудрявыми волосами. А характер был твёрдый. Она умела отстоять своё мнение. Была мужественной. Однажды Маруся, пятилетняя, отправилась к бабушке, не сказавшись матери, убежала от присмотра гувернантки... Прошла то ли лесом, то ли берегом Волги 1,5-2 км... Одна. Бабушка сидела в кресле, читала книгу и одновременно вязала. Маруся тронула её за колени и тихонечко сказала: Я убежала». (Сама была потрясена своей храбростью: полтора-два километра пройти лесом, как Красная шапочка! — Ш.Ш.)
И в юности, и в зрелые годы была мужественной, знала, что опираться надо только на самоё себя...
А в дневниках с горькой усмешкой: «При жизни я была так глубоко забыта, / Что мне последнее забвенье не грозит». Вот почему все они — Юлия Нейман, Арсений Тарковский, еще двое-трое, и она, Мария Петровых, ушли «в переводы». Еще в 1934 году поэт Георгий Шенгели из Гослитиздата предложил им, молодым поэтам, поработать над переводами. И первой же переводческой работой Марии Петровых стали главы из поэмы еврейского поэта Переца Маркиша «Братья». И эта и другие работы обнаруживают зрелого мастера художественного перевода.
Из Маркиша. Картинка еврейского местечка черты оседлости:
Она много будет переводить с еврейского — снова Маркиша, потом Галкина, Борисова, Баумволь...
За год до начала переводческой работы, в 1933-м, она познакомилась с Анной Ахматовой: «Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи её знала смутно. К знаменитостям тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое... Пришла как младший к старшему».
Через четверть века, вот так же, как младшие к старшей, придут к Марии Петровых на поэтический семинар при Союзе Писателей Толя Якобсон, Наташа Горбаневская, Миша Ярмуш, Аля Орловская и Миша Ландман.
Из дневника Марии Петровых (3 августа 1966 г.): «Не спится. Душно. Стучат поезда. Дни проходят томительно и быстро и бесплодно. Вчера днём — Миша, потом — Толя. Если бы хоть для них был толк от меня!»
С той минуты, как я разыскала в Израиле своего старого друга Мишу Ландмана, я стала просить его написать о Марии Петровых, о встречах с Ахматовой, Светловым, Чуковским. Он так долго собирался. Успел немногое. «...Под нажимом Шуламит... решился написать несколько заметок о том, что помнится...» — писал он своей давней приятельнице Инне Чайковской, ныне жительнице города Беэр-Шева. Мы похоронили его осенью 1997 года. Но он успел прислать мне почти двадцать страниц воспоминаний о Марии Петровых, правда, неотредактированных.
«Марию Сергеевну Петровых я всегда ощущал поэтом по той формуле, что дана Блоком в статье “О назначении поэта”. Поэт — это не тот, кто пишет стихами, поэт — это прежде всего человек особого склада, который по особому воспринимает мировые явления и приводит их в гармонию. Если я бы не боялся быть тривиальным, я бы сказал, что поэт — это соавтор Творца или, по формуле Пастернака, “великий бог деталей...” И вот такой личностью для меня была Петровых, а ведь я повидал многих знаменитых людей, писавших стихи. Пастернак ощущал её особую чувствительность и напряжённый нерв восприятия жизни. Ахматова высоко ценила её, тоже, думается, именно за это.
Язык Мария Сергеевна знала до таких невыразимых тонкостей, что равных ей не было даже среди её друзей, таких мастеров поэзии, как А.Тарковский, А.Штейнберг, С.Липкин, В.Звягинцева, Д.Самойлов. Ахматова к её (Марии Петровых) мнению с особым трепетом прислушивалась».
Вернёмся к первой встрече Ахматовой с Петровых. Миша вспоминает рассказ самой Петровых: «М.С. прочла ей тогда свои первые стихи. Ахматова отнеслась к ним без особого энтузиазма, так показалось Петровых... Спустя некоторое время в общежитии, где она обитала, появилась комендантша, сказала, что к ней пришла какая-то женщина. Мария Сергеевна решила, что это кто-то из родни, вышла в чём была. И обомлела, узнав Ахматову. С этого дня и началась их многолетняя дружба. А то, что они всегда разговаривали на равных, было видно невооружённым глазом». Разве кто-то сказал об Ахматовой так ёмко, с такой ювелирной точностью и так кратко?
Это 1963 год. Ахматова ещё жива.
А вот Ахматова о Петровых: «Маруся знает язык как Бог...»
Миша стал свидетелем одной замечательной сцены. Мария Петровых была почти не известна как поэт, но очень котировалась от Москвы до самых до окраин как переводчик, была и уникальным редактором. «...Пришла вёрстка последней ахматовской прижизненной книги “Бег времени”, за нею явился некий Ибрагимов, высокий редакционный чин из «Худлита». Явился он, скорее всего, из желания пообщаться с Ахматовой, потому что обычно за рукописью или корректурой присылали курьера. Ахматова вёрстку не отдала, что было само по себе нарушением установленного правила, а объяснением повергла онемевшего Ибрагимова в изумление:
— Мария Сергеевна ещё не видела...
Петровых становилась как бы последней инстанцией, что-то утверждающей и что-то сменяющей... Ибрагимов был в такой растерянности, что пролепетав какое-то извинение, расшаркался и ушёл. Ахматова даже не пригласила его присесть».
Пишущие и говорящие о Марии Сергеевне всегда цитируют посвящённые ей стихи Осипа Мандельштама: «Мастерица виноватых взоров, /Маленьких держательница плеч...»
Нельзя без улыбки слышать Катю, рассказывающую об ухаживаниях Мандельштама за ее сестрой: «Житья нам не давал. Приходил иногда по три раза в день. И говорил, говорил. Потом его арестовали. Надежда Яковлевна, жена Мандельштама, поехала к нему на свидание, а, вернувшись, рассказывала в ужасе: «Вы знаете, Ося сказал, он хочет, чтоб Марию Сергеевну тоже посадили, и их отправят в одно место куда-нибудь, и она там его полюбит». Всем от этого рассказа было не по себе. Борис Леонидович, говорила в этой связи Мария Сергеевна о Пастернаке, — смотрит на меня глазами, полными ужаса и сострадания, мне становится вдвойне страшно».
С Пастернаком Мария Сергеевна, по её словам, была знакома с 1928 года. Но подружились они в Чистополе, во время эвакуации, в конце 1941 года, уже после смерти Цветаевой. Пастернак устроил ей поэтический вечер и М.С. бережно хранила объявление, написанное его рукой.
Из воспоминаний М.Ландмана:
«На вопрос, какой же он был, она отвечала:
— Очень наблюдательный. Он всегда видел мир не только внутри себя, но и вокруг. Конечно, бывал всякий, весёлый, хмурый, замкнутый. Когда переводил “Гамлета”1, бросил курить. Ему казалось, что курение с такой работой несовместимо. Любая его странность была естественной и даже обыденной.
Но одну его “странность” даже она не в силах была оправдать: его отношение к еврейству.
Однажды, в годы дикого разгула антисемитизма, когда, буквально на глазах всего мира, уничтожался цвет еврейской советской интеллигенции, Петровых, при встрече с Пастернаком, заговорила о происходящем. В ту страшную пору говорить на такую тему можно было только с очень близкими людьми. Пастернак раздражённо прервал её:
— Это вагон не моего поезда. Не вмешивайте меня в это.
Мария Сергеевна была до глубины души потрясена. Её — нееврейку, творившееся задевало больше, чем его, рождённого от еврейских родителей. Резко и остроумно реагировала Мария Сергеевна на слухи, будто Пастернака в детстве крестили. “Борис Леонидович придумал какую-то невероятную историю, будто бы русская нянька, тайком от родителей, отнесла ребёнка в церковь и крестила... Зачем было няньке, очевидно, простой женщине, рисковать хорошим местом службы, ради чего? И если даже предположить в ней религиозную фанатичку, то никакой церковный пастор, да ещё в царские годы, без согласия родителей, не решился бы совершить таинство крещения, даже за огромную мзду. И потом, у Бориса Леонидовича было несколько братьев и сестёр, почему же ретивая нянька выбрала одного, ведь были и другие дети?”»
Как-то Миша Ландман приехал в Голицино, в Дом творчества, где отдыхала Мария Сергеевна. И снова, как уже не раз, зашёл разговор об уничтожении властями еврейской интеллигенции в период с 1948 по 1952 год. Среди друзей Марии Сергеевны всегда было очень много евреев, в том числе, и известных писателей.
— Не понимаю, — сказала Мария Сергеевна, — у какого изверга могла подняться рука убить Переца Маркиша. Он никогда не был героем моего романа, но был так неописуемо красив, что только зверь мог уничтожить такую прекрасную человеческую особь.
Галина Полонская, бывший редактор издательства «Художественная литература», хорошо знавшая Марию Сергеевну, рассказала:
«В середине шестидесятых годов Петровых случайно нашла свою любимую школьную подругу. Она очень обрадовалась встрече, но узнав, что в годы гонения на евреев, та вела себя весьма “активно”, прекратила с ней всякие отношения и при встрече не подала руку».
Анна Андреевна Ахматова считала это стихотворение «шедевром лирики». «Назначь мне свиданье у синих глаз». Это были синие глаза Фадеева. Я не выдаю тайны, об их романе уже написано. В ранней юности я написала стихи, начинавшиеся словами: «Страничку текста выбросишь в корзину, / Страничку жизни выбросить нельзя...» Пожалуй, они уместны и в данном случае.
Все ушли....
Из воспоминаний Миши Ландмана:
«Петровых любила Фадеева. Романы у неё были и позже, очевидно, но Фадеев был для неё глубинной любовью. Об её отношении к Фадееву я узнал от Ахматовой. Причём не прямым, разумеется, текстом, а лишь намёком, жестом. А было так. Я о чём-то разговаривал с Анной Андреевной и в разговоре неодобрительно отозвался о Фадееве. А.А. тревожно, почти испуганно оглянулась и приложила палец к губам. Марии Сергеевны — слава Б-гу — в комнате не было. Фадеевская тема была табу в доме М.С., и Ахматова соблюдала это правило. Да ещё посвятила в тайну меня, постороннего для неё человека, как бы предостерегая от опрометчивого высказывания, что я с тех пор соблюдал неукоснительно».
Благодаря усилиям Фадеева она получила бывшую квартиру автора «Белой берёзы».
Когда застрелился Фадеев, и М.С. сидела у гроба, к ней подошёл Борис Леонидович Пастернак, и они долго сидели так вместе.
Ей, потерявшей мужа в лагере, племяннице первого расстрелянного большевиками митрополита, как никому другому были известны деяния Фадеева, Грибачева, Софронова, Симонова. Когда М.С. вспоминала, как все эти «красавцы» когда-то поднимались в президиум, Мише хотелось добавить: «и все один другого сволочнее», но он сдерживался, чтобы не оскорбить ее чувство, ведь Фадеева она любила, а они были рядом с ним, и тень, брошенная на них, могла, ненароком, пасть и на него. Это была её беда, её ярмо...
«Только вот я этой любви не понимал, — добавляет Миша, — но, очевидно, для этого надо бы было родиться женщиной».
А ведь в неё влюблялись многие. Кроме Мандельштама, Пастернака в недолгий чистопольский период, очарованы ею были в разное время и Эммануил Казакевич, и, примерно в те же годы, во время войны и позже, Александр Твардовский, чуть позже Павел Антокольский... Словом, она была женщиной, которая вызывала сильные чувства у многих соприкасавшихся с ней людей. Кстати, и у женщин тоже. И причиной этому не только её внешняя привлекательность, но и какая-то неуловимая внутренняя сила, обаяние личности — не только ума, а какой-то потрясающей детскости и суровости, открытости и сдержанности.
У Давида Самойлова есть несколько стихотворений, посвящённых Марии Петровых, но я приведу посвящение Арсению Тарковскому:
♦
Добавить комментарий