Положение Михаила Булгакова в 1929 году стало невыносимым. Запрещены все пьесы, включая «Дни Турбиных». Не публикуется ни одно из его произведений. Последний удар 18 марта 1930 года нанёс Главрепертком, сообщивший, что новая пьеса Булгакова «Кабала святош» не допущена к постановке. Травля в печати достигает невиданных размеров.
В архиве Булгакова исследователи обнаружили несколько списков гонителей писателя, составленных им самим. Один из списков назван «Список врагов М.Булгакова по «Турбиным». В нём 30 фамилий. Более полный перечень (не только по «Турбиным»), включает 57 фамилий. На его полях рукой Е.С.Булгаковой написано: «Авторы ругательных статей о Мише».
Третий список (без заголовка) насчитывает 45 фамилий.
В июле 1929 года Булгаков обратился к генсеку партии Сталину, Председателю ЦИК Калинину, начальнику Главискусства Свидерскому, к Горькому с письмом-заявлением, которое заканчивается словами:
«...Не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей Л.Е.Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется. М.Булгаков»
Ответа не было. Доведённый до крайности, писатель идёт на отчаянный шаг — 28.03.30 года он пишет предельно откровенное, рискованное письмо правительству (фактически Сталину). Вот сокращённый текст этого письма:
«...Прошу Советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене... Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода...
Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР.
Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта; яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е.Салтыкова-Щедрина...
Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть СССР в сопровождении моей жены Любови Евг. Булгаковой... Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу...
Если же и то, что я написал, неубедительно... я прошу о назначении меня лаборантом-режиссёром в 1-й Худож. Театр... Если меня не назначат режиссёром, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены...
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент нищета, улица и гибель. 25.03.1930 года».
После такого письма можно было ожидать Соловков. Однако Сталин поступил иначе. Он сам позвонил Булгакову. Генсек всея Руси в данном случае не был оригинален. За 100 с небольшим лет до этого царь Николай I вызвал Пушкина из ссылки и пригласил на беседу во Дворец. Как всполошилась вся Москва, узнав об этом! Сколько лестных слов было сказано в адрес нового царя!.. Примерно такая же картина повторилась в апреле 1930 года...
Сохранилось несколько воспоминаний современников о содержании телефонного разговора генсека с Булгаковым. Приводим запись из дневника Елены Булгаковой:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом?
М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил:
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
По нашему мнению, Сталин не был бы Сталиным, если бы заранее не продумал всю ситуацию с Булгаковым, прежде чем звонить ему. Он знал из оперативных и других источников о внутренней готовности Булгакова работать с новой властью. Есть документы, свидетельствующие об этом.
Начальник Главискусства Свидерский — секретарю ЦК ВКП (б) Смирнову 30.07.1929 г.:
«Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обречённого. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом...»
Смирнов — Молотову 3 августа 1929 года, т.е. через 4 дня после письма Свидерского:
«...Считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно... (нужно дать) АППО ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону... а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».
Письмо адресовано Молотову, так как Сталин находился в отпуске на юге. Вернувшись, генсек, конечно, ознакомился с этими материалами и одобрил их, что, в конце концов, явилось, по нашему мнению, одним из мотивов его телефонного звонка Михаилу Булгакову в апреле 1930 г.
В архиве Лубянки сохранилась копия дневника М.А.Булгакова. Она-то и дошла до нашего времени. Хоть спасибо чекистам говори!..
Сталин не ошибся. Об этом свидетельствует справка Секретного отдела ОГПУ от 24 мая 1930 года. Текст дан в сокращении:
«В литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова (и телефонного звонка Сталина Булгакову — В.С.и Е.С.)... Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литературно-интеллигентских кругах. Такое впечатление, словно прорвалась плотина, и все вокруг увидели подлинное лицо тов. Сталина. Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений, как об озверелом тупом фанатике, который ведёт к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т.п.; как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.
Сейчас разговор:
— А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный...
...главное, говорят о том, что Сталин вовсе ни при чём в разрухе. Он ведёт правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей.
На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.
Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нём говорят тепло и с любовью, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова.
...Вообще чувствуется удивительное изменение т. н. «общественного мнения» к тов. Сталину.
Эта справка ОГПУ явилась чем-то вроде охранной грамоты для Михаила Булгакова. Она позволила дьявольски умному хитрому Сталину оценить всю выгоду благожелательного отношения к Булгакову. Это создавало вождю имидж мудрого руководителя, покровителя искусств.
И ещё одно предположение (именно — предположение!): справка секретного отдела ОГПУ инспирирована самим Сталиным, или, скажем так, именно по его указанию, произошла утечка информации, и о содержании справки стало известно широкому кругу интеллигенции.
На Булгакова звонок Сталина произвел необыкновенное впечатление. Е.С.Булгакова вспоминает:
«18 апреля часов в 6-7 вечера он (Булгаков) прибежал, взволнованный, в нашу с Шиловским квартиру и рассказал о телефонном звонке Сталина. В письме Сталину от 30 мая 1931 года М.А. пишет: «Ваш разговор по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти».
Булгаков надеялся, что теперь всё изменится в его судьбе:
— вождь призовёт к себе, ведь сказал же он: «нужно найти время и встретиться, обязательно»;
Булгаков понимал: дело идёт к тому, что Сталин становится единоличным правителем страны. Но, как нам представляется, для него, государственника, государственник Сталин (пусть — диктатор, властелин...) был предпочтительнее оппозиционеров, сторонников коминтерновских идей. Соцреализм Сталина был ближе Булгакову предлагаемого советским писателям соцреализма.
Конечно, драматург не мог себе представить, каким окажется «подлинное лицо товарища Сталина» (см. текст справки секретного отдела ОГПУ).
Надеждами на славного мудрого правителя определяется характер писем Булгакова Сталину, последовавших после телефонного разговора с генсеком. Если его письма «четырём» (начало июля 1929 г.) и Правительству (28.03.1930 г.) — это послания человека, доведённого до крайности и идущего ва-банк, то после телефонного разговора тональность писем меняется. Пишущий как бы идёт на контакт с адресатом.
Вот первое такое письмо (от 5 мая 1930; приблизительно через 2 недели после телефонного разговора):
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется.
Уважающий Вас Михаил Булгаков».
Он обращается лично к вождю и по личному делу! Мало того, не по почте, а через секретаря Сталина Товстуху, которому пишет: «...Убедительно прошу... это письмо передать И.В.Сталину... Не откажите уведомить меня о получении Вами этого письма. 5.05.30».
Ответа не последовало. Правда, через несколько дней, Булгаков был зачислен в штат МХАТА. Вступать в личные контакты с писателем генсек не стал. А Булгаков продолжал ждать приглашения к обещанной встрече.
Следующее письмо от начала 1931 года не было отправлено. Сохранился набросок — всего несколько строк, который свидетельствует, что Булгаков действительно поверил Сталину, возлагал надежду на его поддержку:
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...»
На этом письмо обрывается.
Обратим внимание: письму предпослан эпиграф из фрагментов двух стихотворений Н.Некрасова.
«О Муза! Наша песня спета...» — Эта строка из стихотворения «Музе», проникнутого безысходностью.
Следующие четыре строки эпиграфа взяты Булгаковым из стихотворения «Сон»:
И Музе возвращу я голос,
В этих словах надежда на лучшие времена, на возвращение к творчеству.
Вспомним, какое подавленное настроение было у Михаила Афанасьевича до звонка Сталина — по свидетельству близких, драматург находился на грани самоубийства. Звонок Сталина явился как бы той «чудной песней», которую пропел «ангел света и покоя».
Вероятно, столь откровенная параллель остановила Булгакова. А тут ещё просьба стать его первым читателем (см. текст наброска письма). Это, видимо, и заставило писателя отказаться от продолжения письма.
К сожалению, комментируя это письмо в книге 2001 года, Виктор Лосев исключил толкование эпиграфа, присутствовавшее в сборнике 1997 года. Эпиграф, на наш взгляд, очень важен для понимания замысла письма.
30 мая 1931 года — дата следующего письма. Оно необычно. Так не пишут (не принято было писать) генсеку. Вначале — треть страницы — цитата из Гоголя — о значении для писателя поездок «в чужие края»: «...Мне всегда казалось, что... для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от неё... я как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от неё».
Если в письмах 1929-30 гг. (до звонка) Булгаков просил выдворить его из страны («приказать покинуть пределы СССР»), то теперь он просит о заграничном отпуске. Это пространное письмо. Обращает на себя внимание несколько свободный тон и лексика, попытка разговаривать с высокопоставленным адресатом на равных, объяснять тому, что такое настоящий писатель.
«...С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен...
На широком поле российской словесности в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженный ли волк, он всё равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. Несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать. Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий...
Далее Булгаков рассказывает адресату, какую работу он проделал как режиссёр и сценарист за последний год, и вновь обращается с просьбой о заграничном отпуске, объясняет его необходимость:
«...Внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран... Мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа... привита психология заключённого.
Как вспою мою страну?
Я взвесил всё. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться.
...По общему мнению, всех, кто серьёзно заинтересовался моей работой, я не возможен ни на какой другой земле, кроме своей... Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух... Заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам».
Говоря об отношениях Булгакова и Сталина, невозможно обойти пьесу «Батум». Созданную в 1939 году к 60-летию вождя, пьесу о молодом Иосифе Джугашвили, организаторе и руководителе Батумской рабочей демонстрации 1902 года.
Комментарии
Письма Булгакова Сталину
У меня нет никакого сомнения, что М.А.Булгаков был под непосредственным покровительством Сталина, начиная с тех времён, когда они впервые познакомились.
Вероятно, это произошло на почве венерических заболеваний, лечением которых практиковал М.А.Булгаков в начале 1920-ых годов. Частично эта история будет воспроизведена писателем в повести "Собачье сердце", а само знакомство произошло в "Зойкиной квартире". В стиле Булгакова была необходимость отразить в деталях ненароком биографию своих взаимоотношений со Сталиным. Я думаю, он считал обязательным рассказать читателям всю историю своего общения с вождём всех народов. Естественно, что эти истории носили строго второстепенный косвенный характер, казалось бы просто иллюстрировавший основную сюжетную линию.
В реальности, дело обстояло иначе.
Все эпизоды, где присутствует прообраз Сталина, безусловно, имели для автора колосальное значение. Они были глубоко продуманными, выверенными посланиями самому Сталину.
Конечно, все письма, отправленные или нет, доставлялись тирану в обязательном порядке, пусть даже и в переписанным дословно сотрудником НКВД.
Стоит сказать, что положение М.А.Булгакова в 1929-ом году было гораздо лучше, чем у большинства других литераторов Москвы и России. Письма М.А.Булгакова вождю, но ещё борлее звонок Сталина, сделали писателя вообще в среде литературной и гуманитарной общественности человеком вне законов, личным протеже Сталина, который пользовался неограниченным доверием советской власти. Хотя этот факт нисколько не мешал критикам и литераторам подвергать его работы очернению, у которой, впрочем, никаких последствий никогда не было. Все знали, что М.А.Булгакова можно будет клеймить всерьёз только по личному распоряжению Сталина. К тому же, труды Булгакова сами давали повод к критике гораздо больше писателей 1930-ых годов откровенно антисоветским содержанием.
Только Булгаков был не прикосновеннен!
А всякие его обращения к Сталину и жалобы современниками воспринимались, как нечто вопиюще наглое, что вызывало чёрную зависть всего его богемного искусствоведческого окружения.
Так что списки критиков составить труда особого не было, но другое дело, что наличие этих документов и их доступность для сотрудников НКВД были ничем иным, как угрозой всем преследователям М.А.Булгакова. Они же хорошо понимали, что при соответствующем желании М.А.Булгаков мог попросить Сталина и тогда НКВД могло раскрыть очередной заговор интеллигенции.
Не стоит преувеличивать мытарства М.А.Булгакова. Их не было.
В 1930-ых годах сам Булгаков вызывал страх тем, что мог говорить и творить (посещать посольство США, одевать свою жену в шубы, сыто есть...) практически всё, что угодно с точки зрения всей литературной общественности.
Но это была такая виртуозная игра, дуэль Художника и Тирана ...
Добавить комментарий