Памяти Юрия Нагибина
"Если человек без конца возвращается к какому-то переживанию своей жизни, значит, оно было очень важным, решающе важным, но так до конца и не понятым"
Юрий Нагибин "Дафнис и Хлоя"
Темень. Дождевые зигзаги на оконном стекле. На потолке — бурое пятно с висящими каплями воды. Набухая, они падали в подставленный медный таз. Их назойливый стук влезал в сон.
Ната поворочалась, взглянула на часы. Вставать не хотелось. Тем более выходить на улицу в слякоть и сизость, а потом перепрыгивать с одного троллейбуса на другой с набитой пакетами сумкой — нередко столь увесистой, что деревенели пальцы.
Ната работала курьером в одном из московских журналов. "Литературным курьером", — как говорил всем дедушка, придавая её должности весомость. "Стыдно кому сказать, — сокрушался он. — У всех внуки учатся, получают нормальную профессию, а ты почтальон". "А я зарабатываю, нам же нужны деньги", — не раскрывала она всей правды. Если бы он знал, во имя чего она устроилась в редакцию, то расстроился бы ещё больше.
— Звонишь им, звонишь, а толку никакого. Настоящий потоп, — ворчал дедушка, поглядывая на потолок. По утрам он был одет в свою неизменную униформу — старомодную полосатую пижаму, на которой в такт его движениям ломались и перекрещивались линии. Был гладко выбрит. Пах "Тройным" одеколоном. "Зачем, спрашивается, вскакивать спозаранку, если на пенсии? — удивлялась ему Ната. — Лежи себе сколько хочешь, делай, что хочешь. Мне бы так!".
— Пора вставать! — поторопил он. Человеком он был пунктуальным, исполнительным и, глядя на закутанную в одеяло внучку, волновался, что она опоздает. Ната с неохотой поднялась и поплелась в ванную. Ополоснула лицо ледяной водой, причесалась и в полудремотном состоянии двинулась на кухню.
— Держи, — протянул ей дедушка чашку. Он знал, что только крепкий кофе может её пробудить. Сам же пил безвкусную бурду. Внучку он баловал. Считая, что она сирота, жалел, а себе во всём отказывал и экономил.
Ната быстро позавтракала, чмокнула его в щёку и выскочила на улицу.
— Доброе утро, Марья Ивановна, — поздоровалась она, обгоняя соседку по лестничной площадке. Та всегда в это время прогуливалась — медленно, клонясь к земле, опираясь на палку. Низенькая, как карлик, горбатая, в совиных очках, она походила на персонажа из сказки. Такой она въехала в их пятиэтажку. Такой была на всех фотографиях, которые показывала Нате — будто, минуя детство и юность, родилась старой. Ната часто к ней забегала, пила жидковатый чай (вроде дедушкиного), грызла чёрствые сушки, слушала её истории про молодость.
— Доброе, — рассеянно ответила Марья Ивановна. Глаза её были помутневшими, блуждающими и опустевшими без очков.
— Вы очки забыли, — заметила Ната. — Давайте ключи, я сбегаю, принесу.
— Не надо, я их сняла, — слабо улыбнулась та.
"Зачем сняла? Она же ничего не видит", — удивилась Ната. Из-за угла появился автобус, и она понеслась по лужам к остановке. И, только подъехав к редакции, запоздало сообразила, что следовало вернуться. Как-то странно вела себя соседка. Не заболела ли?
На посту перед кабинетом главного редактора сидела секретарша Неля — остроносая, остроглазая, с закрученной косой на голове. Покуривая, она листала журнал, на обложке которого улыбался популярный актёр.
— Это всё надо развести до двенадцати, — указала она Нате на гору пакетов и произнесла с восхищением: — Посмотри, какой красавец!
Не разделяя её восторга, Ната глянула на актёра и потешила себя мыслью, что когда-нибудь шагнёт, наконец, без тяжеловесной сумки в такую же благополучную жизнь, как и у него. "Блажен, кто верует", — прочитывалось в его иронических глазах.
— Давай, беги, а то опоздаешь, — поторопила секретарша.
— Чайку хоть можно попить? Согреться хочется, там такая холодина.
— Только быстренько, — разрешила Неля. Несмотря на вспыльчивость, человеком она была сердобольным. Многих выручала, всем сочувствовала и нередко отпускала Нату домой пораньше.
Ната налила чай и стала сортировать по адресам пакеты, заранее зная, по каким точкам будет их развозить: Аэропорт, Юго-Западная, Никитские ворота... Отпечатанные в памяти улицы, номера домов и квартир. Пока она всё раскладывала, Неля привстала и, воткнув свой заострённый кончик носа в букет цветов на столе, протянула:
— Пахнут-то как!
— От кого это? — поинтересовалась Ната, догадавшись, что та сгорает от желания поделиться.
— От поклонника, — загадочно улыбнулась Неля. — От одного о-о-очень известного литератора!
— Ему я тоже пакет везу? — пошутила Ната, набивая почтой сумку. И вдруг с волнением увидела свёрток, на котором было выведено крупными буквами дорогое ей имя, ради которого она моталась по городу в холод и в дождь: Дарья Белозёрская.
— Они точно дома будут? — спросила она, схватив заветный пакет.
— Будут. Если что, оставишь у вахтёрши.
Ната выскочила стремглав в коридор. Навстречу ей шла, прокладывая тропинку из стекавших с зонтика капель, ответственный секретарь редакции Зоя Марковна — округлая, в чёрных кудряшках, с ежевичными глазами, вечно простуженная.
— Когда вернёшься, зайди, — сказала она, кашляя. И велела заехать первым делом в бухгалтерию.
— Заеду, — обманула Ната. Какая разница, часом раньше, часом позже. Объяснять, что собирается начать с Котельнической набережной, она не могла. Свой секрет она оберегала от всех в редакции, где никто не подозревал, что известное имя, мелькавшее на страницах многих журналов и газет, имеет к ней прямое отношение.
Пока она ехала, мучил вопрос: скрыть или нет от дедушки? В последнее время тот расстраивался из-за любой мелочи, украдкой пил валидол. Оберегая его, Ната утаивала некоторые факты. В этот раз собиралась сделать то же самое. Признаваться ему во всём было преждевременно. Он бы тотчас отсёк: "Встречаться с Дарьей не желаю". Гордость и доходящая до упрямства принципиальность мешали ему пойти навстречу. Втайне же он страдал. Задачей Наты было их помирить, хотя делать это следовало осторожно. Оба были обидчивы и неуступчивы.
С каждой приближавшей её к набережной минутой становилось тревожнее. Не придётся ли оставить пакет у вахтёрши? Вдали уже выросла высотка, пробивающая шпилем слой туч, и тут как назло сорвался с проводов троллейбус. Пока он шевелил, как огромное неповоротливое насекомое, усиками, образовалась пробка. Не имея сил ждать, Ната выпрыгнула. Пробежала остаток пути, влетела в подъезд. "Давненько тебя не было", — бросила ей вслед вахтёрша, когда она пронеслась мимо.
На лестничной площадке стояла могильная тишина — полный контраст с их картонной пятиэтажкой. За неприступной дверью — тоже тишина. Она нажала на звонок, пискнувший где-то в глубине квартиры, и напряжённо прислушалась: дома или нет? Пока ждала, нервничала. Она знала, что получит взбучку за то, что незванно явилась. Приходить без предупреждения ей было запрещено. Пакет от редакции был её входным билетом.
— Это ты, — протянула её мать, открыв дверь. Вид у неё был сонный. На лице — следы от подушки. Выглядела она бледной, осунувшейся. Такой её видели только близкие. Она никогда не позволяла себе расклеиваться вне дома, умела быть актрисой, держалась с достоинством, величественно. Ната ею любовалась, гордилась, хотя, когда мать была окружена людьми, подходить не решалась. "Ты меня сковываешь", — говорила та.
— Неужели так было сложно позвонить? Я же просила, — отчитала мать.
— Я по делу, вот привезла тебе, — она протянула свёрток.
Мать взглянула. Не раскрыв, кинула на диван и спросила:
— Ты там работаешь?
— Да, — кивнула Ната и подчеркнула: — уже два месяца.
— Неужели прошло столько времени, — смутилась мать и, оправдываясь, сказала, что, когда загружен, дни летят незаметно. Ната хмуро слушала.
— Ты же меня знаешь, — продолжала мать виноватым тоном, — я даже в календарь редко заглядываю, живу, что называется, вне времени.
— Журналистам, между прочим, вне времени жить не положено, — буркнула Ната.
— Зря ты сердишься... я как-то звонила, никого дома не было, — не закончив, мать подошла к окну, отодвинула плотные шторы. На улице была та же темень, хотя вдали намечался слабый просвет, дающий надежду, что утонувшее солнце разорвёт пласт туч.
— Ты что, ногу повредила? Хромаешь? — спросила Ната.
— Так... пустяки, пройдёт.
Болезням мать не придавала значения. Когда ей нездоровилось, скрывала. В точности, как делал её отец.
— Надо к врачу сходить.
— Да ну, время тратить! Ты не спешишь? Давай кофе вместе попьём.
От радости Ната растерялась. Вместо того чтобы крикнуть "Давай!", как пело всё внутри, стояла одеревенев.
— Не хочешь? — превратно истолковала её молчание мать.
— Хочу, — поспешно сказала Ната, мгновенно забыв, что обязана развозить пакеты.
— Отлично! Пойду сварю кофе. Я недавно встала, всю ночь работала.
Пока она возилась на кухне, Ната с любопытством рассматривала комнату. Она давно здесь не была. Обстановка казалась чужой, словно муж её матери — Егор, по-прежнему оставался единственным владельцем квартиры. Всё было пропитано его вкусом, его страстью к востоку, в особенности, к антикварным маскам. Комнаты были забиты вещами — барахлом, как считала Ната. Казалось, что они вбирали в себя весь воздух и не давали дышать.
— Почему не говорила, что работаешь курьером? — спросила мать, когда они уселись за стол.
— Знала твою реакцию.
— Какая у меня может быть реакция? Только положительная. В девятнадцать лет сама зарабатываешь. Меня только огорчает, что ты не обратилась к нам с Егором, мы бы постарались найти для тебя что-то получше.
— Меня устраивает именно эта работа.
Объяснять, что желает добиться всего сама и снять с себя ярлык дочери известной журналистки, она не стала. Мать вряд ли бы поняла.
— Ну, как знаешь. Тебе что ни скажи, ты всё в штыки.
— Мне просто нравится быть курьером, — сказала Ната, не признавшись, что работа давала ей возможность видеть мать чаще, чем несколько раз в году. Та была постоянным автором журнала, и Ната знала, что её будут отправлять к ней с пакетами. Наравне с этим была ещё одна причина. Её секрет.
— Они там в курсе, что ты моя дочь?
— Нет, вряд ли они догадываются, у меня же фамилия отца.
— Ты наивна. Мир тесен, наверняка узнают.
— Ты не хочешь, чтобы они знали, да? Меня стесняешься? — нахохлилась Ната.
— С тобой совершенно невозможно разговаривать! Тут же на дыбы! В точности, как твой дед!
— Что значит мой дед? Он также и твой отец! Или ты об этом забыла? Немудрено! Сто лет ему не звонила.
— Он мне тоже не звонит! — вспылила в ответ мать. — Ты явилась сюда предъявлять мне претензии?
— Явилась, чтобы с тобой повидаться! Этот злосчастный пакет единственная возможность, чтобы тебя увидеть! Ты даже к себе в дом боишься меня впустить!
— Что за чепуха! Я же объясняла миллион раз, что, когда я работаю, меня нельзя тревожить.
— Да я тебя вообще не тревожу! С тех пор, как ты нас бросила, мы почти не видимся! — крикнула Ната. И подосадовала на себя: пришла помирить их с дедушкой, а вместо этого всё усугубила. Несмотря на бурливший в ней протест, мать ей было жалко. За её фасадом несгибаемой сильной женщины прятался нервный, до крайности обидчивый человек. "Знает ли это Егор?" — подумала Ната. И пошарила глазами по книжным полкам, разыскивая объёмистую в коричневом переплёте тетрадь, которой мать безрассудно поверяла сокровенное. Как-то Ната, пользуясь тем, что тетрадь лежала распахнутая на столе, украла взглядом одну строчку. "Не умею я быть счастливой", — без спроса прочла она. С тех пор Ната вынашивала план добраться до дневника. Он мог ответить на терзавший вопрос, любит ли мать их с дедушкой. Не изъять ли дневник, чтобы он не попал в чужие руки? Беспечность и противоречивость матери её поражали. Не делясь ничем с родными, та вываливала на бумагу то, что в один день могло стать достоянием всех. "Стащу", — решила Ната.
— Я вас не бросала, я вышла замуж, — сказала мать. — Ты же знаешь, что с твоим отцом не получилось... ни с кем не получалось... у многих представление, что, раз ты известен, значит, ты счастлив, а всё наоборот: чем более ты известен, тем труднее найти это самое счастье.
В её глазах появилось жалкое выражение. Упали вниз уголки губ. Без улыбки, с которой мать выходила к людям, она казалась старше. Улыбкой она умела обласкать каждого, внушая, что только ему одному дарит своё внимание. Это качество Нату восхищало и раздражало. В нём она видела притворство. Казалось, что мать постоянно живёт на сцене и так свыклась со своей ролью, что по-другому не может. Поэтому её откровенность и та горечь, с какой она говорила о счастье, Нату растрогали.
— Но ты же можешь быть счастлива с нами, — с горячностью произнесла она. — Давай съедемся и будем жить все вместе! Дедушка по тебе, знаешь, как скучает!
— Это он тебе говорил? — дёрнулась мать.
— Да, — обманула Ната. — Он хочет помириться.
— Правда? — посмотрела пытливо и сказала, что вряд ли. Хотел бы, давно бы сам объявился.
— Ты тоже ему не звонишь, должен же кто-то сделать первый шаг.
— Хорошо, позвоню на днях, — неожиданно согласилась мать.
— Во, здорово! — обрадовалась Ната. — Поговори с ним о том, чтобы нам всем съехаться.
— Нет, этого я делать не буду. Они с Егором никогда не уживутся.
— А я уверена, что уживутся, дедушка добрый, покладистый.
— Какой он покладистый! Наоборот, дико упёртый, ты же знаешь его взгляды.
— Ну и что, пусть себе думает что хочет. Смешно же требовать от старого человека перестать верить в то, во что он верил с детства.
— Никто ничего не требует, это он требует, чтобы с ним соглашались. Он постоянно критикует всё, что я пишу.
— Не знаю... я ничего такого от него не слышала.
— Так ты, даже если услышишь, не признаешь, вечно его защищаешь.
— Да, защищаю! Потому что он старенький и несчастный! Каково ему было потерять бабушку, а потом тебя! Его взгляды — это один предлог! Скажи лучше честно, что не хочешь с нами жить! — крикнула Ната и, понимая, что окончательно всё испортила, смолкла. Уставилась в пол, боясь поднять на мать глаза и ожидая, что та резко прикажет убираться восвояси. Но та сказала спокойным голосом, что Ната права. Что, да, она не хочет съезжаться. Что это только приведёт к конфликтам. Что со своим отцом она никогда не ладила. Что людям творчества противопоказано жить с родными.
— Но с Егором ты же живёшь.
— Это совсем другое, он мой муж... хотя, если бы я могла, я бы жила одна, — призналась мать и поспешно добавила: — Но это совсем не значит, что я вас не люблю.
— У нас, оказывается, гости. Рад тебя видеть, — прервал их вошедший Егор. "Кот", — называла его про себя Ната. Вальяжный, вкрадчивый. Никому не принадлежащий — даже её матери, которую он любил.
— Пообедаешь с нами? — спросил он.
Ната взглянула на часы и в панике вскочила. Стрелки, остановившись в ту минуту, когда она появилась на пороге, сдвинулись с места и подобрались к единице.
— Не могу, мне пора, — сказала она и прощально покосилась на коричневую тетрадь на полке. Как же её украсть? Рассчитывать на то, что в ближайшие дни её опять пошлют к матери, не приходилось. Ещё неизвестно, не уволят ли за сегодняшний проступок. Действовать надо было немедленно.
— Можно взять что-нибудь почитать? — спросила она.
— Конечно, — кивнул Егор.
— Сейчас что-нибудь выберу, а вы идите, обедайте.
Они ушли на кухню. Ната схватила дневник, засунула в сумку, сверху прикрыла взятой наугад книгой. Одна маска на стене вдруг со скрипом наклонилась на бок. Будто осуждала её за воровство.
— Что ты выбрала? — спросила мать, когда Ната, попрощавшись, двинулась к выходу.
— Юрия Нагибина, — сказала она, быстро сдёрнув взглядом имя с книги.
— Где ты была? — строго спросила Зоя Марковна, когда Ната, виноватая и уверенная, что её уволят, предстала перед ней. "За что только тебе зарплату платят?" — прочла Ната в её сумрачных глазах. Жизнелюбием та не отличалась, всегда была угрюмой.
— Я сейчас всё отвезу, — бросилась уверять Ната и залепетала что-то про пропавшие троллейбусы, как часами приходилось их ждать.
— Ладно, ладно, я тебя не за этим вызвала, — оборвала та и смутила вопросом: — Почему ты скрывала, что Дарья Белозерская твоя мать? Не скрывать надо, а гордиться.
— Я не скрывала, — стала оправдываться Ната. — Меня никто не спрашивал, вот я и не говорила.
— Не думаешь пойти по стопам матери?
— Пока не знаю, — увильнула Ната.
— Чем тогда собираешься заняться? Не вечно же по городу бегать.
— В институт пойду.
— Это правильно. Всё, иди, а то вон, сколько пакетов. Ну а про то, что ты неизвестно где болталась всё утро, забуду, на этот раз прощаю. Ну, иди, иди.
— Спасибо, — пискнула Ната.
Пока развозила почту, думала о том, что мать оказалась права. Её секрет оказался не секретом вовсе. Теперь все будут относиться к ней, как к дочери журналистки — участь детей известных родителей не так заманчива, как кажется со стороны.
Слабое свечение в небе, обманув, превратилось в серую муть. Водяная пыль — в сильный дождь. Лужицы с плавающими в них мёртвыми листьями — в ручьи, которые, утопив дорожку перед их пятиэтажкой, подхватили обрывки бумаг, окурки и брошенную кем-то рваную перчатку. Увязая сапогами в воде, Ната подошла к подъезду. Поднялась на четвёртый этаж. На их лестничной площадке стояли, перешёптываясь, две женщины: незнакомка с вязким взглядом и соседка Тамарка — желтолицая, желтоволосая, с жёлтыми от никотина пальцами и зубами. Увидев Нату, они замолчали и, пока она отпирала дверь, не проронили ни слова. "Привет", — только и процедила соседка. К Нате она относилась недружелюбно, зная, что та на стороне Марьи Ивановны. Десять лет назад соседом Тамары по квартире был одинокий инвалид. Когда он умер, она хлопотала, чтобы его комната перешла к ней с сыном. Но вселили Марью Ивановну. С тех пор Тамарка её невзлюбила и, видя в ней причину всех своих невзгод, житья ей не давала.
— Где Марья Ивановна? — спросила Ната, почуяв недоброе.
— Дома, отдыхает, что с ней станется-то, — хрипло ответила соседка и отвернулась.
Дедушка понуро сидел перед телевизором, накрыв голову газетой, заслонявшей его как козырёк от яркой люстры. На столе стояли стакан с ложкой, на кончике которой блестел осколок света, шарообразная сахарница с трещиной на ручке и блюдце с бутербродом. "Любимому Гришеньке" — выгравировано было на помутневшем серебряном подстаканнике. Подарок бабушки, который дедушка бережно хранил, как и все её вещи.
— Ты Марью Ивановну сегодня не видел? — спросила Ната, влетев в квартиру.
— Видел... увезли её, — глухо произнёс он.
— Куда? — не поняла Ната.
— В больницу.
— Как? Что случилось? — охнула Ната и пристыдила себя. Ведь заметила же утром что-то неладное, но не вернулась, а помчалась к остановке.
— Похоже, что инсульт. Боюсь, плохо дело, не доживёт она до утра, — предрёк дедушка.
— Что ты такое говоришь! Она обязательно выздоровеет, все болеют, потом выздоравливают и ещё до ста лет живут.
— До ста лет?! Быть живым трупом что ли... Нет уж, увольте, я лично собираюсь на тот свет пораньше.
— Нельзя так говорить! — крикнула Ната. Последнее время он всё чаще и чаще повторял, что нельзя быть никому обузой и нет смысла жить, если передвигаешься с трудом и похож на мумию. Огорчало, что он не понимал, как ей больно это слушать. Она села рядом, обняла его, всхлипнула. И, пока он её утешал, вспоминала, как шушукалась соседка с незнакомкой. Наверняка вынашивает план, как бы оттяпать себе жилплощадь.
— Эта мерзкая Тамарка уже глаз на комнату Марьи Ивановны положила, — сказала Ната.
— Что тут такого? Не возьмёт же Марья Ивановна с собой эту комнату, а так кому-то пригодится, — изрёк дедушка.
— Ну почему вы все её заранее хороните! — расстроилась Ната.
Когда дедушка улёгся спать, она извлекла из сумки дневник. Читать было боязно. Правда могла быть горькой, могла всё ухудшить. Также её мучила совесть, что залезает в чужое. Но желание знать, что мама думает о них с дедушкой, любит ли, пересиливало, и она раскрыла тетрадь. На первой странице пляшущим нервным подчерком был записан чей-то номер телефона. Большинство листов было вырвано. На оставшихся — чернели уничтоженные фразы с выпрыгивающими из них заглавными буквами. Пробраться же взглядом до смысла через зачёркнутое не удалось. Захлопнув тетрадь, Ната подошла к окну. Вместо дождя падала снежная крупа. Как на негативе, белели деревья на фоне черноты. В доме напротив горело одно окно. Кто-то тоже бодрствовал по ночам, как её мать. Та обожала писать, когда город спал. "Наверное, завела новый дневник и где-то прячет", — решила Ната, разочарованная тем, что правда так и осталась тайной. Хотя в чём-то это было облегчением. Она так и не разобралась, что лучше: знать или не знать.
В голову лезли тяжёлые мысли о дедушке, о маме, о Марье Ивановне. Чтобы отвлечь себя от них, она вытащила томик Нагибина. Полистав, залезла в повесть "Встань и иди".
"Отныне я запомнил отца навсегда. Он поселился в моей душе, и никакое расстояние не могло его потеснить. Опять он вернулся ко мне: силач, храбрец, герой, остряк, бретер, победитель. Но теперь появилось нечто ещё, что делало моё чувство много богаче, чем чувства других мальчишек к их не менее значительным отцам, — он был несчастным. Сознание этого навсегда окрасило моё отношение к отцу какой-то тонкой, чуть болезненной нежностью", — прочла она. Написанное отозвалось знакомым в сердце. Такой же она видела и свою мать — героиней, победительницей. И несчастной, о чём никто не догадывался. Также испытывала к ней необыкновенную нежность. Как родительскую. Несмотря на обиду, что мать отдалилась от них с дедушкой, Ната готова была наброситься на любого, кто посмел бы её обидеть.
Она прочла на одном дыхании несколько глав. Текст поразил. Сумеет ли она вот так писать, потянет ли? Ведь если писать, так писать, а не плыть в общем потоке.
О том, что она пишет, Ната молчала. Постоянно натыкаясь на скептицизм, перестала показывать кому-либо свои рукописи. Не хотела, чтобы её сравнивали с матерью и критиковали. Да и сама мать говорила, что ей лучше заняться чем-то другим. Почему — не объясняла. Дедушка тоже её не поддерживал. Он беспокоился о её будущем: как она, мол, сирота, без его помощи проживёт, когда его не станет. Поэтому считал, что быть литератором занятие ненадёжное. Неизвестно, получится ли, принесёт ли это доход, да ещё в такое смутное время. Вернее пойти на юридический или, на худой конец, в педагогический. Единственный человек, которому она рассказала о своих планах, была Марья Ивановна. Даже прочла ей один рассказ. Та сидела не шевелясь, боясь прервать её даже вздохом. Когда Ната закончила, она прослезилась, улыбнулась полупустым ртом и сказала: "Душевно-то как описала".
Ната читала всю ночь, не могла оторваться. Некоторые куски перечитывала. Сердце колотилось, словно выпила несколько чашек крепчайшего кофе. Повесть была пронизана такой глубиной чувств, наполнена столь зрительными деталями, что Нате казалось, будто слышит голос самого Нагибина.
— Так рано поднялась? Молодец! — раздалось в дверях.
Она даже не заметила, как наступило утро. Не желая тревожить дедушку, Ната не призналась, что не ложилась.
— Потеплее оденься, обещали похолодание, — предупредил он.
Выглядел он сильно постаревшим. Серое лицо. Блёклые, с дымчатой плёнкой глаза. Обвислая, воскового цвета кожа. И Ната вдруг заметила сходство с Марьей Ивановной. У него был такой же размытый взгляд. Стало тревожно: не скрывает ли он, что нездоров? Вдруг она не успеет помирить их с матерью.
— А я вчера маму видела, — сообщила она, когда он сел завтракать. Он подносил в эту минуту ко рту стакан чая — держа руку параллельно столу, отставив в сторону локоть. Коснулся губами края стакана и замер. Всего на долю секунды, по которой она поняла, что новость его взволновала.
— Знаешь, что она сказала?
— Не знаю и знать не хочу — обрубил он, притворяясь, что это его нисколько не интересует.
— Нельзя же так! Это твоя родная дочь, а ты прямо, как на партийном собрании! — не выдержала она.
Ей стало стыдно. Получилось, что обвинила его в том же, в чём обвиняла её мать. Он выпил чай, налил ещё, всыпал три ложки сахара (всегда три, ни больше, ни меньше), размешал и произнёс, что, если бы Дарья хотела помириться, она бы давно это сделала.
— Что мама такого натворила, что ты не можешь её простить?
— А ты не знаешь? Бросила нас! Ну ладно меня, а тебя, родную дочь — это непростительно. Она поступила в точности, как твой негодяй отец.
— Как их можно сравнивать! Отец сгинул, когда мне было пять лет, а мама никуда не исчезала, да и не бросала она нас, а ушла к мужу. Это же не значит, что она нас не любит. Она, между прочим, по тебе скучает.
— Скучает? Что же тогда не звонит?
— Трудно же первой извиниться... ты тоже не хочешь.
— За что это я обязан извиняться?
— Во, во, она то же самое говорит. Должен же кто-то из вас первым пойти навстречу.
— Ладно, посмотрим... может, и позвоню, — смягчился он.
— Деда, ну ты и молодчина у меня! — радостно воскликнула Ната. Поцеловала его на прощание в шершавую щёку и выскочила на улицу — туманную, с мутными лужами света от фонарей на снегу. Так рано на работу она никогда не отправлялась. Решила пройтись, обдумать повесть Нагибина. Пока шла, посветлело.
В редакции было тихо. Сотрудники обычно подтягивались к двенадцати. Рано приходили только Неля и вахтёр Степан — щуплый мужичок с женоподобным лицом. Ната его сторонилась. Он всячески выражал ей знаки внимания: вкладывал в руку конфеты, отвешивал неуклюжие комплименты. И с каждым днём становился фамильярнее.
— Нелька на взводе, — доверительно доложил он, как только Ната вошла. Та и впрямь была взвинчена. Её выдавали два симметричных красных пятна на щеках и прыгающий голос.
— Смотри, если подведёшь, больше выгораживать тебя не буду, — пригрозила она Нате, указав на пакеты на столе.
— Развезу я, не волнуйся, — заверила Ната. — Ты что такая дёрганая? Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. Видишь, работаю! — рявкнула та.
Ната молча сгребла со стола почту, пошла к двери.
— Да ладно, не дуйся, — окликнула её Неля. Отходила она с той же скоростью, как и взрывалась.
— Поссорилась со своим литератором? — смекнула Ната.
— Нет... всё сложнее, — не стала та откровенничать.
— Ну, я поехала... — потопталась на месте и спросила, не нужно ли что-нибудь отвезти на Котельническую.
— Пока нет. Что, понравилось туда ездить? — улыбнулась Неля и, верная себе, разжалобилась: — Пойди попей чайку перед дорогой, я там булочку тебе оставила.
Обозревательный пункт Степана — стул в коридоре — пустовал. Воспользовавшись этим, Ната юркнула в кабинет Зои Марковны. Выдвинула ящик стола, схватила чистый конверт, засунула туда лист газеты, заклеила. Коверкая собственный почерк, чтобы мать не сразу раскусила трюк, вывела крупными буквами её имя. Собственная хитрость развеселила. Она пожалела, что не додумалась до этого раньше. Тогда не пришлось бы ждать два длиннющих месяца. В шесть она отправилась на Котельническую. Поехать во время рабочего дня не рискнула. Боялась, что уволят.
В троллейбусе — холодина, корка льда на стёклах, уставшие после работы пассажиры, толкавшие друг друга сумками, портфелями, спинами. Поскрипывая и покачиваясь, троллейбус плёлся в потоке машин, подолгу застревал на одном месте. Она выпрыгнула на несколько остановок раньше и пошла, хрустя снегом под ногами и леденцами во рту — обнаруженными ею в кармане пальто. Невзирая на её протесты, Степан таки всыпал ей горстку. Проходя мимо одной витрины, она глянула на силуэт своего отражения, шагавшего в ногу с ней в стареньком пальто, с огромной, полегчавшей к вечеру сумкой через плечо. Когда-нибудь и к ней будет идти с пакетом курьер. Тоже начинающий никому не известный автор. Будет идти по тому же маршруту, также веря, что не зря по нему идёт. Размечтавшись, она вошла в подъезд.
Добавить комментарий