1. 1976. Костя
Опаздывать на работу — занятие пренеприятное. А с учётом того, что опоздание чревато вполне определёнными последствиями — вдвойне. Наиважнейшее из них — обязательный затяжной монолог о значении трудовой дисциплины в исполнении завлаба товарища Шишкина. Перспектива выслушивать кретинские откровения Шишкина настолько отвратительна, что с ней может сравниться разве что перспектива потери лабораторией переходящего красного знамени. Того самого, которое припёрто к стене столом старшего научного сотрудника товарища Колбанёва и упирается древком в подрамник портрета Бровастого Лёньки. Потеря красного переходящего стала бы локальной катастрофой для всего состава лаборатории и для меня в частности. Для состава потому, что означала бы снятие прогрессивки, а для меня ещё и потому, что Ленка, когда мы запирались в лаборатории после работы, предпочитала именно на нём.
— ... мы советскую власть, — смеялась Ленка, цепляя стянутые с точёных ножек колготки на траверсу макета опоры электропередач. — В буквальном смысле, Костик, заметь.
В этот раз я едва не опоздал. То был первый день после проведенного на природе недельного отпуска, домой я вернулся в воскресенье заполночь и в результате элементарно проспал. Без пяти девять я выскочил из метро на "Маяковской", скаковой лошадью преодолел площадь Восстания, рысью пронёсся по Гончарной и на подходе к Полтавской перешёл в галоп. В результате я ввалился в дверь с латунной табличкой "НИИ Энергосетьпроект" под последние истошные трели звонка. Промчавшись мимо рыжей дуры-вахтёрши, я взлетел по парадной лестнице на второй этаж и, наконец, отдуваясь, вломился в родные пенаты.
Сотрудники были на местах. Пять голов слаженно повернулись ко мне. Пять пар глаз вскользь мазнули меня по лицу взглядами, и четыре из них мгновенно ушли в сторону. Последний, однако, задержался — подперев лохматыми кулаками внушительный двойной подбородок на мучнистой толстомясой ряшке, на меня вдумчиво глядел заведующий лабораторией товарищ В.В.Шишкин.
— З-здравствуйте, — запинаясь и пытаясь унять дыхание, проговорил я.
Оваций приветствие не вызвало, сотрудники отделались нестройным бурчанием. Мне хватило ума понять, что со мной что-то не в порядке, и теперь я мучительно пытался сообразить, что именно.
— Вы, Константин Алексеевич, о трудовой дисциплине что-нибудь слыхали? — елейным дискантом выдал свою первую коронку Шишкин. — Соблюдать которую положено не только у нас на предприятии, а повсеместно. Вы, видимо, полагаете, что вас лично это не касается, не так ли? Что на работу можно являться, когда вам заблагорассудится. А когда нет, то можно и не являться.
— Вадим Вадимыч, — наконец, отдышавшись и с трудом сдержав отчаянное желание послать старого осла подальше, ответил я. — Вы, вероятно, забыли, что всю предыдущую неделю я был в отпуске.
— А вчера вы тоже были в отпуске, Константин Алексеевич?
— Вадим Вадимыч, вчера было воскресенье. По воскресеньям мы, слава труду, пока не работаем.
— Вот как, воскресенье? — саркастически захихикал Шишкин, оторвал от меня взгляд и окинул им сотрудников, приглашая присоединиться к веселью. — Константин Алексеевич живёт по особому календарю. В котором воскресенье продолжается аж двое суток.
Рассмеялся, впрочем, по-поросячьи подвизгивая, лишь подхалим Колбанёв. Саня Грушин посмотрел на меня сочувственно, долговязый Голдберг нацепил выражение отрешённости на носато-губато-небритую физиономию, а Ленка — та вообще повернулась спиной.
— Постойте, — пролепетал я. Нарочитое Ленкино неодобрение вышибло почву из-под ног — я растерялся. — Как это двое суток? Вы меня разыгрываете?
— Вы не лотерейный билет, — проявил остроумие Колбанёв. — Сегодня вторник, молодой человек. Знаете, что это означает? — спросил он глубокомысленно и тут же выдал гениальный в своей простоте ответ: — Что вчера был понедельник. Правда, Вадим Вадимович?
Шишкин подтвердил. Затем он поёрзал, высвободил из кресла массивный зад, поднялся и приступил к разглагольствованиям. Под дифирамбы самоотверженному труду, моральному облику советского человека и Бровастому Лёньке я лихорадочно пытался сообразить, как я мог обсчитаться.
Неделю под Петрозаводском на безымянном озере с чудными окунями я проводил третий год подряд. Лес, грибы, брусника с черникой, рыбалка — всё это достойно окупало семь дней одиночества.
Я, игнорируя извержение Шишкинской галиматьи, принялся вспоминать. Без особых усилий один за другим восстановил в памяти каждый из отпускных дней. Потом пересчитал их. Дней оказалось семь. Я пересчитал опять, на этот раз в обратном порядке, начиная со вчерашнего. Снова семь. Я отчётливо помнил очерёдность событий и что делал каждый день из семи.
К обеду весть о том, что у Кости Махова, придурка, на неделе два воскресенья, облетела НИИ. Ко мне подходили, сочувственно хлопали по плечу, отпускали идиотские шутки и называли счастливчиком, у которого отныне три выходных вместо двух.
— Я тебе вчера целый день звонила, Костик, — отозвала меня в сторону Ленка. — Переживала. А ты... Мог хотя бы позвонить.
В конце концов, я сдался. Картинно влепив себе по лбу, я во всеуслышание заявил, что обсчитался.
— Грибы, понимаешь, — объяснял я очередному любопытствующему в курилке. — В сезон попал, одних белых сколько повысыпало. Вот я и обалдел от грибов этих, счёт дням потерял. Азарт, понимаешь? Огребу теперь по полной за прогул.
К вечеру я позвонил Вальке Дерябину, и мы договорились встретиться в "Гадюшнике". Так трудящиеся называли пивной бар, чрезвычайно удобно расположенный прямо напротив входа в "Энергосетьпроект". С Валькой мы вместе учились в школе, потом в университете, и закончил я в основном благодаря нему, безбожно списывая курсовые и сдувая лабораторные. Валька — мой добрый гений и гений вообще, умница, фантазёр, круглый отличник и совершенно не приспособленный к жизни человек. Забывчивый, рассеянный, неуклюжий — в общем, обладатель всех атрибутов, присущих будущим гениальным спасителям человечества.
— Ты точно помнишь? — задумчиво обгладывая воблу, спросил Валька. — Можешь рассказать, как было? Изо дня в день?
Минут десять я, пока Дерябин поглощал пиво и расправлялся с воблой, скрупулёзно отчитывался.
— И проспать не мог? — принялся допытываться Валька, когда я, наконец, отстрелялся и набросился на пиво. — Свежий воздух там, природа, а? Может быть, нажрался? Водочку, небось, с собой брал? Выжрал, скажем, литру, закусил комарами и завалился себе. И продрых сутки, а глаза продрал и не заметил. А то, может, сонной ягоды объелся? Не растёт там такая, сонная?
Я категорически отмёл эти предположения и под конец обозвал Вальку занудным ослом.
— Значит, тебя похитили, — выдал он, пропустив осла между ушей и отхлебнув из пятой по счёту кружки.
— В каком смысле? — ошалел я. — Кто?
— НЛО, — в перерыве между глотками важно пояснил Валька.
— Кто, кто?
— Ах, да, ты же не в курсе. Неопознанные летающие объекты, друг ты мой недалёкий. Не волнуйся, не ты первый, до тебя они уже людишек похищали немало. И некоторым потом стирали память.
— Понятно, — кивнул я, — извини, тебе больше не наливаем. Похищали, значит... И где эти людишки сейчас?
— Да где им быть-то? В психушке большей частью. Заведение такое имени Скворцова-Степанова знаешь? Вот там. Будешь трепаться об этом — сам туда загремишь.
— Спасибо, Валюха, — сказал я. — Теперь, после твоего объяснения, у меня загреметь туда все шансы.
Валька назидательно поведал, что, по его мнению, сидеть в психушке — меньший идиотизм, чем отрицать существование НЛО.
Я послал Вальку туда, где, как я полагал, летают его НЛО, и вскоре об этой истории забыл. Забыл на много лет.
2. 1978. Джейн
Следы прошедшей вечеринки были столь же заметны, как заметны признаки пронесшегося торнадо. Правда, последний раз торнадо оставило куда меньше разрушений — выбило несколько стекол и свалило пару деревьев. Сейчас же вдобавок к этому весь газон был усыпан скомканными салфетками и пустыми бутылками, у входной двери красовалась лужа блевотины, а под окнами — пара использованных презервативов. По всем признакам, веселье удалось.
Соседние дома, аккуратные одноэтажные приобретения умеренно преуспевающих белых воротничков в новом пригороде Далласа, осуждающе смотрели темными окнами на следы такого безобразия. Правильные и воспитанные, они провожали своих хозяев на работу в семь утра и встречали в шесть вечера. Окна горели ярким электрическим светом до восьми, одобрительно взирая на выгуливающих собак и детей соседей, и мерцали сиреневым от включенных телевизоров до десяти. Они целомудренно закрывались широкими лезвиями жалюзи и оборками тюлевых занавесок в спальнях и гасли до утра, скрывая все, что происходило внутри, будь то яростные ссоры приглушенными голосами, пресное исполнение супружеского долга или злые слезы в подушку. Наутро окна снова являли соседям примерную картинку семейного благополучия.
Мы с Брайеном плохо вписывались в эту панораму тихого, правильного образа жизни. Жители пригорода приобретали свое благосостояние в рассрочку, и потому тряслись над ним, как скупец над сокровищем. Нам оно далось сразу, и мы безрассудно его проматывали. Соседи старательно выплачивали тридцатилетние ипотеки на свои одноэтажные домики — наш дом Брайену подарили его родители. Соседи аккуратно вносили помесячные платежи за скромные "Форды Эскорты" — я беззаботно рассекала на алом "Шевроле Корвете", который купил мне отец. Соседи устраивали чинные ужины с другими семейными парами — мы закатывали неприлично громкие вечеринки с алкоголем, мордобоем и полицией. Да, наш образ жизни совершенно не походил на соседский.
Еще не так давно меня это ничуть не волновало. Со школьных времен я была самой заядлой участницей ночных веселий, и мои вкусы не изменились, когда по настоянию родителей я поступила в Тарлетонский университет. Именно там я познакомилась с Брайеном. Помимо того, что он был привлекателен — высокий, загорелый, светловолосый, у нас оказалось много общего. Мы оба беззаботно сорили родительскими деньгами, оба курили "Кэмел", оба могли выпить банку пива за десять секунд, танцевать до утра и спать до обеда. Я влюбилась без памяти. Он ответил взаимностью. С молчаливого поощрения родителей обеих сторон, предварительно убедившихся в том, что они друг друга достойны, мы стали жить вместе, по-прежнему беззаботно прожигая студенческие дни...
Я осторожно перешагнула через осколки стекла разбитой входной двери и с опаской заглянула в прихожую... Н-да, внутри разрушений не меньше, чем снаружи.
Организатор мероприятия обнаружился под пестрым шерстяным пледом на диване в гостиной. Брайен спал — беспокойно, всхрапывая и дергаясь, и от него ощутимо разило алкоголем. Я подошла к нему и некоторое время пристально рассматривала его лицо.
Мы жили с Брайеном почти четыре года, но за последние два наши отношения изменились, и не в лучшую сторону. Нет, неправда — изменились не отношения. Изменилась я. Изменился взгляд, которым я смотрела на Брайена. Я словно прозревала и день за днем все отчетливей видела, что у нас куда меньше общего, чем мне казалось раньше. Взаимная любовь к "Будвайзеру", диско и шумным компаниям стала недостаточным поводом для того, чтобы жить с человеком вместе. Тем более, что в своей любви к первому, второму и особенно третьему за последние два года я заметно поостыла. Зато все чаще ловила себя на прежде совершенно чуждом мне интересе к научно-популярным статьям в журналах и политическим репортажам в новостях.
Видимо, Брайен был не настолько пьян, как я думала, — он словно почувствовал, что я смотрю на него, завозился, а потом разлепил-таки глаза и уставился на меня мутным взглядом.
— Ты где была? — наконец просипел он, с трудом усаживаясь на диване. На правой щеке отпечатались следы швов от подушек, пестрый плед сполз на пол, демонстрируя по-прежнему рельефный торс и заляпанные пивом и сальсой светлые шорты.
Я неопределенно махнула рукой в ответ.
— А я тебя ждал, — укоризненно булькнул он.
— Да, я вижу, — отозвалась я, указав на следы разрушений.
Брайен набычился.
— Так где ты все-таки была?
Я вздохнула, поднимаясь:
— Задержалась в дискуссионном клубе.
— До трех ночи?
— До трех ночи, — равнодушно пожала плечами я и отвернулась, намереваясь отправиться в спальню. Может, хоть ее торнадо вечеринки обошло стороной.
Ладонь Брайена сомкнулась у меня на предплечье.
— Интересно, о чем это таком можно дискутировать всю ночь напролет?
— Пусти, — попыталась высвободиться я.
— Так о чем? — Брайен крепче сжал мою руку.
Я могла бы ответить, что сегодня "Нью-Йорк Пост" опубликовала статью о книге Дэвида Рорвика "Клонирование человека" и что сегодня войска Родезии вторглись в Замбию. Я могла бы прямо сейчас выпалить то, что набиралась храбрости сказать уже с месяц — что я собираюсь записаться волонтером в Международную Амнистию и поехать в Африку. Могла бы — но... Я заглянула в мутные голубые глаза, заметила в них раздутый хмелем огонь злости и — промолчала.
Брайен сморгнул, потом слегка оттолкнул меня, отпуская, плюхнулся на диван и уткнулся лицом в ладони.
— У тебя кто-то есть, да? — глухо спросил он.
— Что? — растерялась я.
Брайен вскинул голову. Он не говорил — он практически выплевывал фразы.
— У тебя явно кто-то есть. Кто-то другой, — его лицо некрасиво скривилось, слова наполнились едкими интонациями. — Серьезный. Правильный. Взвешенный. Вроде твоего или моего папаши. Не такой как я. Да?
— Да о чем ты?
Я никак не могла понять, откуда взялась эта тема. Да, я нередко допоздна задерживалась в университете, в дискуссионном клубе или в библиотеке, но это было связано не с мужчинами, а, например, с падением советского спутника "Космос 954", оснащенного ядерной установкой, на северные территории Канады, с референдумом в Чили или с первой трансляцией заседания Сената по радио.
— О чем? — с яростью переспросил Брайен. — Да ты что, думаешь, я совсем дурак? Я же вижу, что как ты тогда, два года назад в Калифорнии загуляла в первый раз, так с той поры и пошло-поехало. Ты начала читать газеты и смотреть новости. С искусства перешла на факультет политических наук. Ты почти не бываешь на вечеринках, тебе стало наплевать на наших друзей. И даже до меня тебе дела нет!
— И на основании этого ты пришел к выводу, что я тебе изменяю?
— А что, хочешь сказать, нет? — Брайен вскочил и заметался по гостиной. — Ну, давай, расскажи мне, хоть сейчас скажи правду — где ты тогда была? Ну, давай, говори — где? Ведь именно с той поры все изменилось!
Брайен задал единственный вопрос, на который я не могла ответить. Потому что не могла объяснить события двухлетней давности. Я сама не знала, что тогда произошло. С компанией однокурсников я уехала на неделю в Сан-Диего. Помню, мы уже оправились обратно домой, но напоследок решили погулять немного по берегу океана. В какой-то момент я задержалась в скалистой бухточке и потеряла ребят из виду. А когда вернулась к машине, насмерть перепуганные приятели заявили мне, что я пропадала сутки, что они подняли на уши спасателей и полицию и вообще боялись, что я утонула. Спрашивали, где я была, как я так заблудилась. И поскольку я пребывала в святой уверенности, что меня не было ну от силы час, и никак не могла поверить, что из моей жизни просто-напросто выпали целые сутки, я вынуждена была согласиться с навязываемым объяснением: да, я заблудилась.
— Я заблудилась, — механически повторила я.
— Черта с два ты заблудилась! Видимо, там, в Калифорнии, ты с ним и познакомилась! Сколько можно меня за идиота держать? — Брайен распалялся все сильнее, отчаянно жестикулировал и говорил все громче. Практически кричал. — Друзья и так на меня как на кретина смотрят. Пришли сегодня, спрашивают — где Джейн? А я им, как последний придурок — она в библиотеке. Они глядят на меня молча, а я же вижу, что они обо мне думают. Думают — ну ты и лошара! Все, хватит! Надоело! Выметайся отсюда! Вали к своему серьезному и правильному, будете с ним до ночи обсуждать свои космические корабли и конфликты на Ближнем Востоке! Вон!
Я пожала плечами, развернулась и спокойно пошла к машине. Какая-то часть меня вопила: "Что ты делаешь? Ты же его любишь — почему ты уходишь? Почему не пытаешься все исправить?" Я смотрела на эту часть словно со стороны. Я прекрасно ее слышала, я осознавала, что это — часть меня. Но все то, что она говорила, все, что она испытывала, чувствовала и переживала, не вызывало у меня никакого отклика в душе. И даже это последнее обстоятельство почему-то меня не волновало.
Зато я знала, что в одном Брайен был прав. Все изменилось именно с той поры, с тех событий двухлетней давности, теперь я это точно видела. Только я до сих пор не понимала, почему.
3. 1980. Костя
Я вернулся в Ленинград как раз накануне Олимпиады-80 и сразу же позвонил Ленке.
— Ой, Костик, — обрадовалась она, — целую вечность тебя не слышала.
— Так уж и вечность, — сказал я, — всего каких-то два месяца. Ну, что новенького?
Из "Энергосетьпроекта" я уволился в 1978-м. До этого ходить туда приходилось из-под палки — с каждым днём я ненавидел свою работу всё больше и больше. К концу мне обрыдло настолько, что я прервал Шишкина, вдохновенно распекающего меня за очередное опоздание, и спросил риторически:
— Вадим Вадимыч, а не пошёл бы ты на...?
На следующий день я написал заявление по собственному желанию.
— А у нас столько новостей, — щебетала в трубку Ленка. — Представляешь, Голдберга уволили. Подал в ОВИР заявление на выезд в государство Израиль, сидит теперь в отказе. Потом Саша Грушин. Подцепил одну шлюшонку в "Пекине", так она ему...
— Постой, — перебил я Ленку. Я вдруг чётко осознал, что её новости меня совершенно не интересуют. — Слушай, чего мы по телефону? Давай, может быть, встретимся?
— Встретимся... — замялась Ленка. — А где?
— Да всё равно где. Знаешь, приходи просто ко мне. Я из Тбилиси коньяк привёз, фрукты, сулугуни такой — закачаешься. Придёшь?
В квартире я жил один с тех пор, как год назад умерла мама. Впрочем, жил — явное преувеличение. Дома я теперь бывал лишь во время нечастых возвращений из командировок.
— Извини, Костя, — после долгой паузы тихо сказала Ленка. — Я не буду больше с тобой встречаться. По крайней мере, у тебя дома. Я замуж выхожу.
— Поздравляю, — вложив в голос изрядную порцию дебильного сарказма, брякнул я. — И кто счастливчик?
В ответ Ленка ничего не сказала, лишь подышала немного в трубку и разъединилась.
Я закурил, прошёл на кухню и откупорил привезённый из Тбилиси коньяк. Набулькал в рюмку, но пить внезапно расхотелось. Я подпёр кулаком подбородок и задумался.
Скажи мне кто-нибудь пару лет назад, как я эти годы проведу, я бы лишь крутанул пальцем у виска. Однако факт остаётся фактом: я стал другим. Да какое там другим, меня словно подменили. Внезапно и без каких-либо на то оснований меня стали интересовать совершенно чуждые доселе вещи. Сначала я начал читать. Всё подряд, запоем, от любовных романов и исторических эпопей до материалов съездов ненавистной КПСС. Однажды я едва не ошалел, когда вдруг осознал, что эти материалы мне попросту нравятся. Так же, как нравится популярная медицинская энциклопедия и справочник по обработке древесины. Вслед за литературой я увлёкся искусством и день-деньской зависал в "Эрмитаже", "Русском музее" и "Кунсткамере" до тех пор, пока не обошёл везде каждый уголок. Одновременно меня перестала интересовать музыка, я забросил шахматы, прекратил посещать "Гадюшник".
На работе я из ценного кадра и перспективного молодого специалиста постепенно превратился в лоботряса и лодыря, вечно опаздывающего, не успевающего к сроку и проводящего большую часть времени в курилке. Наконец, послав товарища Шишкина туда, где ему давно надлежало пребывать, с работой в НИИ я покончил и уже через месяц устроился водилой в такси. Я колесил по городу полгода, и за это время изучил его целиком — от центра до окраин. Однако, проснувшись однажды утром, вдруг осознал, что крутить баранку мне осточертело не меньше, чем испытывать опоры электропередач.
За полтора года я сменил ещё несколько работ и, наконец, устроился в отдел снабжения на ЛМЗ. Я стал мотаться по городам, выбивая, проталкивая и согласовывая поставки, и это занятие неожиданно пришлось мне по душе. Я научился не обращать внимания на тесноту купейных вагонов, отвратительную пищу в привокзальных буфетах и вечные задержки рейсов в аэропортах...
Я покрутил в руках коньячную рюмку, решительно отставил её в сторону и двинулся к телефону. Неплохо было бы хотя бы узнать, когда Ленкина свадьба. Я уже снял трубку и принялся набирать её номер, когда внезапно меня пробила чёткая и осознанная мысль. Я бросил трубку на рычаг. Меня передёрнуло, я даже испугался. Испугался собственной чёрствости и эгоизма. Я совершенно отчётливо понял, что Ленка мне безразлична.
4. 1985. Джейн
В клубах дыма и гари, в вое сирен, истошном крике толпы и бешеном мельтешении смуглых лиц я сидела на грязном асфальте и прижимала руку к ране на груди. При каждом вдохе я отчетливо ощущала осколок снаряда, застрявший среди сломанных ребер.
Кровь не останавливалась. Более того, она текла все быстрее — ведь после только что пережитого шока сердце еще билось как бешеное.
"Я или умру от потери крови, или от того, что осколок проткнет сердце", — подумала я, разглядывая юркие красные ручейки, бегущие сквозь пальцы.
Моя жизнь не мелькала у меня перед глазами, как утверждают те, кто оказывался на пороге смерти. Вероятность летального исхода меня не пугала. Как не удивляло и собственное равнодушие.
Я уже давно перестала удивляться или испытывать страх. Или любые другие эмоции, если уж на то пошло. В последние годы у меня словно бы повысился порог чувствительности; только очень сильные стимулы могли заставить меня почувствовать отголоски прежде бурливших во мне чувств, и ощущения всегда длились недолго. Но даже на них я фокусироваться не могла — меня отвлекал непременно сопутствующий редким эмоциям настойчивый гул, словно я прижимаюсь ухом к морской раковине.
Шок, вызванный внезапной бомбардировкой израильскими истребителями штаб-квартиры Организации Освобождения Палестины, около которой я оказалась во время своего повторного визита в Тунис, был, как выяснилось, раздражителем достаточно сильным для того, чтобы вызвать у меня волнение. Волнение — и знакомый "морской" гул в ушах. Но на этот раз я впервые отчетливо услышала в нем шепот — тихий, непонятный, похожий на человеческий голос.
Глядя на кровь, текущую меж прижатых к ране пальцев, я не вспоминала свою жизнь и не думала о вероятности скорой смерти. Всем своим существом я вслушивалась в утихающие отголоски шепота. Разобрать в нем хотя бы слово — казалось мне сейчас важнее всего на свете.
Такой меня и нашли медики — бледной, спокойной, окровавленной и равнодушной. Я слышала их взволнованные голоса, но слова проходили мимо моего сознания.
— Осколочное ранение. Опасно близко к сердцу...
— Малейшее движение, и...
— Транспортировка в госпиталь для операции будет смертельно опасна.
— ... может скончаться от потери крови.
Вспугнутый голосами медиков шепот ушел, и я так и не разобрала ни слова. Я закрыла глаза и испытала что-то отдаленно похожее на досаду и разочарование...
Я очнулась в палате переполненного госпиталя.
— Чудо! — восклицал оперировавший меня врач, носатый и черноглазый лысый мужчина с частыми капельками мелкого пота над верхней губой. — Чудо! — повторял он с жутким акцентом и ошарашено качал головой.
После мне рассказали, что на момент доставки в госпиталь осколок уже дошел до сердца, и врачи не надеялись меня спасти. Также сообщили, что сходящий с ума от волнения Лайэм каким-то образом узнал, где я, и беспрестанно названивал в больницу, справляясь о моем состоянии.
"Удивительно", — констатировала я про себя. Я не удивлялась, но для формулировки вопроса это слово подходило лучше всего.
Удивительно, что он по-прежнему беспокоится обо мне.
Несмотря на то, что со дня свадьбы я почти не бывала дома.
Несмотря на мои беспрестанные поездки по миру, исключительно по горячим точкам планеты, куда меня влекла, толкала, сокрушая волю, какая-то неодолимая, неподвластная мне сила.
Несмотря на то, что я пропускала мимо ушей уговоры поберечься и не лезть в самое сердце военного переворота в Нигерии, в разгар Ливанской войны или в охваченный гражданской войной Сальвадор.
Несмотря на то, что когда я возвращалась домой, я не испытывала никакого желания идти с ним в постель.
Несмотря на то, что я не собиралась рожать ему ребенка и в открытую говорила ему об этом.
Несмотря ни на что.
Он все еще переживал за меня.
"Удивительно, почему?" — отстраненно подумала я.
"Потому что любит", — отозвалась какая-то далекая, крохотная, почти потерянная и ставшая за прошедшие годы чужой мне часть меня.
"Любит? А это как?" — спросила я у нее.
5. 1990. Костя
В "Метрополе" моё появление аплодисментов не вызвало.
— Битого, чтоб он пропал, нелёгкая принесла, — явственно произнёс за моей спиной метрдотель.
— Когда его уже, наконец, грохнут, — поддакнул официант.
Проигнорировав эти не слишком дружелюбные комментарии, я занял столик по центру зала и принялся осматривать публику. Подходящие кандидатуры обнаружились неподалёку — двое выряженных в попугайских расцветок спортивные тряпки бугаёв, и такое же количество вульгарнейшего вида девиц. Горбач с его перестройкой вот уже пять лет проявлял неустанную заботу о растущем благосостоянии и бесконтрольном размножении подобной публики.
Официант с блокнотиком в холёной руке и выражением плохо скрываемого недружелюбия на постной лакейской роже застыл рядом со мной в ожидании. Я решил не радовать его разнообразием.
— Как всегда, пацан, — сказал я, — и мухой, а то ноги выдерну.
Официант в негодовании умчался. "Как всегда" означало пол-литровую бутылку водки "Пшеничная" и салатик оливье, который, впрочем, я неизменно оставлял нетронутым.
За пару последних лет завсегдатаи "Метрополя" ко мне привыкли, теперь процесс поглощения мною водки уже не привлекал такого внимания, как бывало раньше. Тем не менее, немало голов хором повернулось ко мне, когда я, запрокинув бутылку к потолку, в полминуты выхлебал её из горла.
На сегодняшний день этой порции мне хватало на четырнадцать минут, на протяжении которых организм безжалостно уничтожал алкоголь. К пятнадцатой минуте опьянение исчезало без следа. Приходилось торопиться, поэтому, занюхав рукавом, я поднялся и вразвалку направился к намеченным деятелям. "Приход" не заставил себя ждать — я ещё не успел достигнуть их столика, а обстановка передо мной уже изрядно кружилась, предметы двоились и пол под ногами терял устойчивость. "Приход" достиг пика, когда я, облапив за плечи ближайшую девицу, грузно навалился на стол и заехал локтем в блюдо с салатом.
— П-пойдёшь со м-мной, шлюха, — безапелляционно заявил я.
Иногда для пущей убедительности я позволял себе наблевать на стол. Сегодня, однако, этого не понадобилось, бугаи оказались ребятами понимающими и сообразительными.
— Только не здесь, прошу вас, — суетился вокруг столика метрдотель. — Пожалуйста, пройдите на воздух или хотя бы в туалет. Там вы наверняка выясните отношения.
Подбадриваемый пинками, я просеменил в туалет. Экзекуция началась. Однако вопреки классике, били меня сильно, зато не больно. На боль я перестал обращать внимание уже давно и теперь, вяло отмахиваясь кулаками и неумело сквернословя, принялся жадно вслушиваться. Мне повезло: голос возник из ниоткуда почти сразу. Это было ошеломляюще, я немедленно испытал состояние, близкое к эйфории, к оргазму. Мне продолжали наносить удары, пинки, я уже лежал на полу с разбитым в кровь лицом и переломанными рёбрами, но мне было несказанно приятно и хорошо. Я поглощал, вбирал в себя этот голос, невнятный, едва уловимый, произносящий незнакомые, сливающиеся в одно слова, и всем своим естеством понимал, что я не один в этом мире. Ко мне, не в силах до меня достучаться, рвался такой же, как я, я знал это точно, наверняка. И под конец, когда бугаи уже выдохлись и устали бить, я едва не закричал от счастья. Мне удалось вычленить то слово, которое повторялось чаще других. То, которое не давало мне спать по ночам, которое ускользало от меня, но становилось всё яснее и отчётливее с каждым новым сеансом. Сегодня мне удалось отделить это слово, я услышал его, услышал полностью и узнал. Это было имя. Женское имя. Джейн.
Рёбра срослись уже на следующий день, синяки и ссадины на лице продержались на сутки дольше. Это было нормально: те времена, когда я приходил в ужас от осознания того, что не такой, как все, безвозвратно прошли. Я понял, что разительно отличаюсь от всех прочих, уже давно. В тот самый день, когда впервые услышал голос. Нет, тогда это был не голос, просто шум, словно к уху поднесли морскую раковину. Это случилось в 1982-м, в трудовом лагере общего режима.
Я оказался там после того, как осознал, что мне необходимо попасть в тюрьму. Желание сесть с каждым днём становилось сильнее и сильнее, я боролся с ним, приходил от него в ужас, но оно захватывало и поглощало меня, пока не превратилось в навязчивую идею.
Я вышел на Невский с плакатом "Брежнев — мудак" в руке. Задержание не заставило себя ждать. Потом были КПЗ, освидетельствование врачебной комиссией, не нашедшей у меня никаких психических отклонений, камера, суд и телячий вагон поезда "Ленинград — Уренгой".
Шум я услышал на второй день пребывания в лагере, когда сплотившаяся вокруг местного авторитета пристяжь устроила мне "прописку" — обязательную процедуру для первоходков, включающую жестокое избиение. Видимо, я сказал или сделал что-то не то, но били меня всерьёз человек шесть. Сначала лупили кулаками, потом кирзовыми ботинками-говнодавами добивали. И вот тогда, наперекор ускользающему сознанию, я впервые услышал шум — вонючий барак, озверевшие зэки и разрывающая тело боль разом ушли, остались только я и этот шум, сладкий, обволакивающий, завораживающий.
Через две недели я бежал. Желание покинуть зону было настолько же сильным, как год назад попасть в неё. Я ушёл в тайгу с лесоповала ранней осенью, в дождь, без еды, без оружия и без понятия, что со мной будет дальше. За месяц я проделал то, что до меня удавалось лишь единицам из тысяч беглых зэков, пойманных, подстреленных, растерзанных зверьём или околевших от голода. Я вышел к железной дороге и прыгнул в распахнутую дверь ползущего по ней товарняка. Я был полон сил, абсолютно здоров и лишь испытывал лёгкое чувство голода.
окончание следует
Добавить комментарий