Соседи

Наш сосед, старый большевик, иногда какал в коридоре. Не знаю — почему. Может быть, ему казалось, что он уже дошел до туалета, а, может быть, он считал, что ему как старому большевику можно какать где угодно. Я никогда не задумывалась над этим. В конце концов, у каждого свои недостатки. Его жена, например, экономила электричество. Это могло бы быть ее достоинством, если бы она жила одна. Но она жила с мужем в коммунальной квартире. Она не терпела включенного света. Если видела, что в туалете кто-то есть, то сразу же выключала там свет. Может быть, ее муж поэтому не доходил до туалета. Хотя и в коридоре было темно. Когда мама облила меня кипятком, в соседке проснулось ненадолго то, что, когда-то давным-давно умерло (наверно, когда она вышла замуж за своего старого большевика), и она пошла на кухню за водой. Но по дороге в темноте наткнулась на столик с телефоном, упала и сломала руку. Удивительно, что и нося правую руку в гипсовом каркасе, левой рукой она все равно продолжала выключать свет. Упорство мне в ней нравилось. А куда деваться? Должно же что-то нравиться в коммунальной квартире, если знаешь, что выехать из нее невозможно. Может быть, до того, как умер мой двоюродный дедушка, который жил с нами, в уголке за буфетом, нас еще могли поставить на очередь. Но после того, как он умер, уже нет. С его смертью наши жилищные условия стали настолько хороши, что мы потеряли всякое право на их улучшение. И в угол за буфетом переехала я. Мне нравилось в углу, это был мой собственный угол, c моей собственной кроватью и с моим собственным секретером. И даже выход на балкон частично располагался в моем углу, то есть и балкон был почти что мой собственный. Еще до того, как я переехала в угол, наша соседка подала на моего папу жалобу в товарищеский суд за то, что он стрелял с балкона из рогатки в ее окно. Сделать это было очень трудно, потому что и балкон и окно располагались на одной стене, но, как я прочитала потом в стенограммe суда, соседка считала, что папа перегнулся через балкон и выстрелил из рогатки вбок. Правда, судья ей не поверил, но лучше было папе больше на балкон не выходить. Балкон был мой. Ко мне туда приходили друзья, которые считали, что я живу в шикарных условиях, потому что у меня есть такой огромный балкон, с которого видно Смольный и можно поливать водой редких прохожих. Единственным недостатком угла была удаленность от телефона. Бывало, бежишь к телефону, сшибая все на своем пути, выбегаешь в коридор, а соседка вешает трубку со словами: "Как ты долго! Я уже сказала, что тебя нет дома". Она всем отвечала, что меня нет дома. Не знаю — почему. В конце концов, у меня-то с ней как раз были хорошие отношения. Она даже говорила участковому, что моих родителей нужно лишить родительских прав, а меня отправить в детский дом, потому что мои родители хулиганы, а моя мама однажды бросилась на ее мужа с кухонным ножом, повалила его на пол и долго пилила ему запястье, после чего у него на запястье осталась маленькая ранка, которую он в любой момент может предъявить. Почему-то я не боялась, что меня отправят в детский дом, а, наоборот, любила приходы участкового. Они разнообразили жизнь. С приходом участкового обязательно происходило что-нибудь веселое. Однажды участковый пришел разбираться, не является ли проституткой другая наша соседка, молодая, на которую старая тоже пожаловалась: вот, мол, въехала, забеременела и только потом расписалась. Настоящая проститутка. Меня даже вызвали на кухню, где спрашивали, является ли по моему мнению Маша проституткой, а также не была ли я свидетельницей того, как она била старую соседку веником. Я, конечно, сказала, что Маша мухи не обидит, поскольку это было чистой правдой, а Маша потом отвела меня в сторону и шепнула на ухо: "Ты знаешь, я не выдержала и отхлестала веником эту старую дуру". И я ничего больше не сказала участковому, потому что тоже давно хотела совершить что-нибудь подобное, особенно когда эта старая дура заметала мусор под наш стол в кухне и еще когда она сказала предыдущей соседке, что та отбила носик у ее заварного чайника. Старый большевик к тому времени давно умер, и я бы подумала, что она все это делает от одиночества, если бы она не вела себя еще хуже, когда он был жив. Нет, я не знаю, почему она так себя вела. Возможно, она была сумасшедшая. И ее муж, старый большевик, наверно, был сумасшедший, особенно к тому времени, когда перестал доходить до туалета. И мы с родителями, наверняка, были сумасшедшими, потому что невозможно же жить много лет в одной квартире с сумасшедшими и не стать сумасшедшими самим. И, когда два года назад я стояла около своего подъезда и плакала, потому что подъезд заперт, а в нашей старой квартире теперь офис, я, конечно, вела себя как сумасшедшая, потому что я хотела назад, в свою квартиру, в свой угол за буфетом, к сумасшедшей соседке. Ведь ее-то тоже заставили жить с нами в одной квартире, и она выражала свой протест как могла, и она тоже была жертвой обстоятельств, и сейчас я могла бы ей это объяснить, но она тоже умерла, и я ей ничего уже не объясню, да она бы ничего и не поняла. И мне остается только жалеть родителей, которые действительно мучились, потому что с ними все это происходило в зрелом возрасте, а не в детстве и не в юности, а детство и юность у них были еще хуже, потому что детство их пришлось на войну, а юность — на после войны. И они никогда не отдыхали. И поэтому я ненавижу свое любимое социалистическое государство, хотя мне в нем было очень даже неплохо. Но я теперь понимаю, что относительно неплохо может быть только первые двадцать лет.