Я знаю Людмилу Кафанову как автора множества публикаций — в "Панораме", в других изданиях русской периодики, но и не только зарубежной. Она и сама вспоминает в прологе книги, гранки которой мне довелось прочесть перед самым выходом её в свет: писала статьи и репортажи "о чем угодно" — о театре, кино, музыке, актерах, ученых... Еще бы: корреспондент "Огонька", радио, автор "Нового мира", театральный критик — всего не перечислишь.
"И потому всю ночь не наступало утро..." — да простит мне Булат Шалвович заимствование здесь его строки — просто они пришли мне на память: пусть не всю ночь, но, точно, было далеко за полночь, когда я отложил в сторону стопу листков — гранки будущей книги.
Я читал их как сюжет многосерийного фильма, от просмотра которого трудно оторваться... И вот, сейчас, отложив последнюю страницу, я затрудняюсь определить жанр, к которому можно бы отнести эту книгу: мемуар, по существу — да, но по форме это сборник замечательных новелл, коротких главок, каждая из которых посвящена событию, свидетельницей, а чаще — участницей которого довелось быть автору.
"Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", — писал поэт. А этих минут, "роковых", на долю Кафановой, ее друзей, родных пришлось немало — еще бы: кафкианские тридцатые-сороковые, отчасти пятидесятые, да и позже... Вот автор цитирует строфу замечательного Николая Глазкова, это ему принадлежит авторство выражения "самиздат": "... Я на мир взираю из-под столика. / Век двадцатый — век необычайный, / Чем он интересней для историка,/ Tем для современника печальней", — вот эти "интересности" и печали рассыпаны по страницам книги, составляют ее предмет, и каждая главка-миниатюра, выписана умело, искренне. И везде автор остается небезразличным и сопричастным к описываемому и к людям, действующим в сюжетах.
Автор не стесняется вспомнить свои увлеченности, романы, объектом которых порой были такие лица, что не стыдно и не грех и назвать их по именам. И сквозь всю книгу, простите мне невольный каламбур, проходит главный роман ее жизни — любовь к Роману Романову, актеру и режиссеру, ставшим особо известным за рубежом исполнением цыганских романсов. Им заслушивались в самые первые, "итальянские" месяцы эмиграции Людмилы и Романа, и сын Шаляпина Федор Федорович, и княжна Волконская, и её друзья — представители старой российской аристократии, доживавшие свой век в Риме и приветившие там супругов, только что оставивших родину.
Совершенно великолепны вставки-минирассказы друзей Кафановой, которые она приводит — Мейрхольда, Евгения Вестника, Мартинсона, книга о котором была уже завершена и осталась ненапечатанной — негоже тогда и там было издавать труды эмигрантов, даже самые занимательные.
Не удержусь, приведу один из них. Рассказывает Мартинсон: "Папа мой был швед. Он торговал бриллиантами и был поставщиком камней ко двору Его Величества. Жили мы в Петербурге, в особняке около Зимнего на Миллионной улице. Рядом стоял другой особняк — графа Горобовского, выходивший окнами на Дворцовую набережную. В ночь 25 октября 1917 года у нас в квартире зазвонил телефон. Папа снял трубку. Звонил граф Горобовский. Он сказал: "Александр Иванович, услышал я шум на Дворцовой набережной, выглянул в окно и вижу, матросня входит в Зимний, выходит... Как вы думаете, что делать?" "Позвоните в полицию", — посоветовал папа".
Это — из давнего, а вот и более поздний сюжет: актер еврейского театра Моисей Гольдблат с Иваном Ромом-Лебедевым придумывает и пробивает у советской власти цыганский театр "Ромен".
Прочитав первые несколько десятков страниц, я стал выписывать на отдельный листок имена упомянутых и действующих в книге лиц. Дойдя до половины списка, я заметил: листок полностью заполнен — и какими именами! Качалов, Мейрхольд, Райкин, Ростропович... — это сцена. А еще — Михоэлс.
А вот Светлов Михаил Аркадьевич с его замечательными остротами, Булгаков, Слуцкий... — это литература. Ученые с мировыми именами Ландау, Алиханян, Мигдал — и все они в той или иной степени оказались причастны к судьбе автора. И Лиля Брик — тоже...
Или вот, спектакли в "Большом" и его филиале, которые по поручению редакций рецензировала Кафанова — а в них Козловский, Лемешев, Рейзен, Неллеп, Лисициан, Мелик-Пашаев. И Пирогов Александр Степанович — кумир нашей молодости: мы с друзьями ни одной "Русалки", кажется, не пропустили, когда "мельником" был он, и ни одного "Бориса", когда пел он! Вот и выходит — мы в одно время с автором слушали спектакли с их участием, мы застали на сцене этих замечательных исполнителей! Какие-то афишки того времени с составом исполнителей я храню до сей поры, здесь они, со мной...
Да, я ведь не привел название книги — "Любовь и мистика..." Так ведь и правда — разве мистика не есть логика нашей жизни? Вот я читаю и вижу знакомые имена — наверное, не случайно: нашими общими друзьями оказались Коржавин, Миша и Илья Сусловы, Димент Игорь с женой Алидой, замечательной художницей — ее картина, подарок Алиды, украшает одну из стен моего дома...
И уж совсем меня растрогало упоминание автором Большого Козловского переулка, где прошло ее детство: выходит, росли-то мы совсем рядом — мой Боярский переулок длиной всего-то в два дома, как раз там и замыкался, начинаясь от старого метро "Красные ворота".
Хронологически первая книга завершается перелетом в Америку, где продолжилась неординарная биография семьи Людмилы Кафановой и Романа Романова, послужившая сюжетом второй книги этого "двукнижия": прочтенное мной, как заметила автор в нашем телефонном разговоре, — только первая ее часть. А вторая — она тоже написана, в ней будут США, Нью-Йорк, ставшие для автора "второй родиной", как принято иногда выражаться.
Только, мне кажется, это не вполне точно: родина-то, всё же, это место, где мы родились — и как бы нам там ни приходилось, именно о ней, ставшей фоном повествования и местом его действия, по большому счету, показалось мне, эта книга. И дай-то Господь тем, кто ее ныне населяет, никогда не испытать тех "печалей", которые пришлись на долю наших современников, оставивших ее в разные годы.
Добавить комментарий