Один из парадоксов журналистской профессии — встречаешься с сотнями людей, "в осадке" остаются единицы. Несколько лет назад я получил электронное письмо от женщины по имени Mania Ritter, в котором она просила позвонить ей по одному частному делу. По телефону Маня говорила на грассирующем русском с английскими вставками, когда затруднялась найти подходящее русское слово или выражение. Моя собеседница в "оригинале" оказалась Марией Георгиевной Ивановой. У Мани был ко мне корыстный интерес — помочь привести в читабельный вид дневники ее матери. Не для публикации, а чтобы после смерти хозяйки они оказались не в мусорном ящике, а в семейном архиве. Подгонял возраст, Марии Георгиевне было уже под восемьдесят.
Как оказалось, мы с Маней практически соседи — в ста милях друг от друга. Ее Боулинг-Грин — невелик город, но все же столица... автомобилей "Корвет", на границе Кентукки и Теннеси. Дом в стиле ранчо на одноэтажной тихой улице. Хозяева — смешливая, говорливая, небольшого роста Маня и ее долговязый немногословный Джон, отставной военный.
Предложение Мани у меня не вызывало восторга, около десятка пожелтевших гроссбухов от руки, написанных в 30-40-х годах прошлого века в Париже, с трудным почерком, помарками, прыгающими, без хронологии, сюжетами. Дневники не лишены литературных достоинств, но явно не предназначались для чьего-то прочтения, а писались для себя, на память. Если бы не одно "но" — родословная автора. Елена Иванова (фамилия мужа) принадлежала к богатейшим людям дореволюционной России. Ее дедушками-бабушками и родителями были фантастически богатые "акулы" российского капитализма. Листы — промышленный капитал, Крестовниковы — финансовый, Морозовы — текстильный. Деньги к деньгам: все три фамилии и примкнувшие к ним Кончаловские, были связаны тесными семейными узами. Когда Маня со своей тетушкой Кирой впервые были в Белом доме в Вашингтоне, тетка, глядя на бальный зал резиденции президента, заметила: "А наш был больше".
Теоретически Маня должна быть на уровне Баффета или Гейтса, но ее сегодняшний капитал — пенсия преподавателя да несколько необеспеченных дореволюционных облигаций, все, что осталось от прадедовских миллиардов. Из раритетов — фотография последней императрицы России и царевича с дарственной надписью ее отцу, да благодарственная записка от князя Юсупова, убийцы Гришки Распутина. В молодости Маня подрабатывала в Париже в театральном гардеробе, и князь за поданное ею пальто прислал эту записку с небольшой суммой чаевых.
Худо-бедно, мне удалось довести до ума мемуары Елены Ивановой и даже опубликовать их в журнале "Чайка" (№9,10,11, 2003 г. — №1,2,3, 2004 г.) Они интересны как документ "Руси уходящей" с зарисовками быта и жизни финансовой элиты страны, портретами исторических лиц. По страницам дневников проходят Яблочкин, Нобели, Гучков, Керенский, Пуришкевич, Красин, Ленин... Кстати, имение Горки было собственностью одной из бабушек Елены Ивановой.
Революция пустила по ветру не только нажитые поколениями состояния, но и разметала их владельцев по белу свету. Бабушка, мать и отец Мани бежали через Крым в Италию, осели в Германии, где в 1922 году и родилась Маня. От отца осталась только фамилия, практически его Мария Георгиевна не помнит, знает лишь, что он был слаб по части цыган и гитары — так и унесло его цыганскими ветрами. Недолго жили в Англии, затем перебрались в Париж. Во Франции Маня прожила двадцать с лишним лет. В 1949 году эмигрировала в США, вышла замуж за сержанта Джона Риттера, после гарнизонных скитаний осели в кентуккском Боулинг-Грине. Дети и внуки живут в Род-Айленде и Огайо.
Как-то получилось, что с окончанием моей работы наши отношения с Маней не прекратились. Созваниваемся, переписываемся, шлем поздравления, виделись на похоронах Джона. Маня приглашала съездить в ее летний дом на острове в Род-Айленде, но пока не получается. Несмотря на возраст Мария Георгиевна сохраняет оптимизм, чувство юмора, иронический склад ума, сама водит машину, ходит в бассейн, преподает английский для "русских" эмигрантов — в своем большинстве они армяне, азербайджанцы, украинцы и месхетинские турки. Кроме того, на девятом десятке лет (!) берет в университете курсы, овладела компьютером и, со скрипом, но пишет мемуары под французским названием "Виньетки". Но больше всего меня удивляет один парадокс. Маня родилась в Германии, выросла во Франции, полвека в Америке, в России была всего раз, а считает себя русской.
— Мария Георгиевна, откуда у вас столь необычное имя и "квасной русский патриотизм"?
— Маня — мое домашнее имя, мне оно по душе и как-то смягчает рыкающую фамилию по мужу — Риттер. В общем-то, треть моей жизни я была лицом без гражданства и, как моя бабушка, мама и тетка, жила с нансеновским паспортом. Потом, когда я выросла, отсутствие гражданства создавало проблемы при поисках работы. По отношению к иностранцам французы — большие шовинисты.
Не могу сказать, что я уж такой большой патриот России, но свою национальную идентичность связываю с этой страной. Кем мне еще себя считать с фамилией Иванова и такой семейной историей? Все семейные воспоминания начинались и заканчивались Россией. Домашний язык был русским, долгое время я училась в русской гимназии в Каннах. Моими школьными друзьями и подругами в основном были опять же русские. Семья была не очень религиозной, но мы считали себя православными. На Пасху красили яйца и стряпали куличи.
— Что собой представляла ваша семья в дореволюционной России?
— "Клан" Листов-Крестовниковых-Морозовых контролировал значительную часть промышленности, железных дорог и банковской системы России. В корнях рода причудливо переплелись обрусевшие немецкие ремесленники, татары, литовцы, греки, староверы, крепостные, торговцы. В ходе русской промышленной революции из них вышли крупные купцы, фабриканты и банкиры. Потом подались в армию и политику. Среди моих родственников начала XX-го века были генералы, депутаты Думы и министры.
Дом, в котором жил мой прадед Густав Лист, до сих пор стоит в Замоскворечье, напротив Кремля. Сохранилась и статуя кузнеца, прототипом его был основатель династии. Знаменитые орехово-зуевские и ивановские текстильные мануфактуры, мыловаренные заводы в Поволжье, московские и петербургские банки и страховые товарищества, земли в Подмосковье и Крыму... Так получилось, что из нашей семьи наибольшую известность получил мой двоюродный дед Савва Морозов, и то, благодаря помощи большевикам и меценатству. Основа коллекции французских импрессионистов в Музее искусств им. Пушкина, которой сегодня нет цены, куплена на деньги Саввы, и хотя его состояние оценивалось в сотни миллионов золотых рублей, но он был далеко не самым богатым членом нашего рода.
Самое смешное, когда в Париже в 1960-х годах была выставка импрессионистов из собрания Пушкинского музея, один знакомый адвокат подбивал меня подать в суд на арест картин в мою пользу, как одной из наследниц национализированной коллекции. Но я достаточный реалист и не пошла на эту авантюру. Представляете иск: "Маня против СССР!"
— А что, звучит. И как для вашей семьи началась революция?
— С расстрела лошадей. У моей бабушки была хорошая конюшня чистопородных рысаков, в основном, из Англии. Большевики экспроприировали лошадей для своих нужд, и чтобы кони не достались им, бабушка самолично пристрелила своих любимцев. Вообще, она была деловой и решительной женщиной, и если бы не бабушка, наша жизнь в эмиграции была бы намного сложней. Увы, мама не отличалась практичностью. Через Крым они оказались в Италии, где мой новорожденный брат умер от голода. Итальянцы были не слишком гостеприимны, немного спустя семья переехала в Германию, где я родилась в 1922 году в Висбадене.
— И на что вы жили?
— Какое-то время на проданные бабушкины драгоценности. В Париже время от времени мама затевала какие-то прожекты, но заканчивались они плачевно. Несмотря на красивую внешность, ее личная жизнь не складывалась, мужчины быстро появлялись, так же быстро исчезали. Не знаю почему, но меня еще пигалицей отправили "с глаз долой" в русскую гимназию в Канны. Несколько раз в году я ездила поездом Париж-Ницца и обратно. Одна, в пять-семь лет! И только в старших классах я переехала в Париж.
Я росла одиноким ребенком. Материально мне помогали бабушка и тетя Кира, ставшая во Франции адвокатом. В русской эмиграции царили волчьи нравы, были порядочные люди, но непорядочных еще больше. У бабушки были два счета за границей, оставшиеся с дореволюционных времен. Солидный — в Лондоне, "на карманные расходы" — в Швейцарии. Русский "друг семьи" и адвокат обманул бабушку и прикарманил ее лондонский счет. Как-то выжить помогал швейцарский, но он был очень скромным, на самые насущные нужды, но и с него бабушка ухитрялась помогать нам.
У меня с мамой были сложные отношения, одно время я даже ее ненавидела, и долгие годы мы не виделись. Умерла она одинокой и в бедности, у нее нет даже могилы. Свое тело она завещала медицинскому факультету университета. Сейчас, на склоне лет, я думаю, что была не всегда справедлива по отношению к маме. Надо помнить, что она была одной из самых богатых молодых женщин мира, а в эмиграции оказалась Золушкой. Не каждый способен на такую ломку. Бабушка, тетя Кира — смогли, мать оказалась слабее.
Бабушка стала бабушкой рано, в 38 лет, она была опорой семьи, умницей, очень красивой, но в конце жизни стала алкоголичкой и умерла еще не старой уже здесь, в США.
— Маня, вы застали немецкую оккупацию Франции, какой она вам запомнилась?
— Неоднозначной. С одной стороны шок. Мы жили в самом центре Парижа, с видом на Эйфелеву башню. И представляете, вместо привычного французского триколора на верхушке — флаг со свастикой! С войной пришли бытовые невзгоды. Продукты и вещи по карточкам, черный рынок... французские крестьяне драли с парижан три шкуры, перебои с водой... В моей памяти оккупация, прежде всего, ассоциируется не с немцами, а холодом. Зимы были не по-парижски суровы, холода усугублялись проблемами с дровами и углем, и грядущее освобождение я прежде всего связывала с горячей ванной.
Конечно, наши лишения не чета блокаде Ленинграда, зверствам гитлеровцев в странах Восточной Европы, но я не хочу быть политически корректной и говорю, как было на самом деле. Наверное, был специальный приказ, и немцы вели себя по отношению к французам сдержанно. Я подрабатывала в театральной гардеробной, поздно возвращалась домой и, по дороге из метро, старалась попасть на развод караула с Эйфелевой башни. С солдатами я чувствовала себя в безопасности.
— Вы участвовали в Сопротивлении?
— У молоденькой девчонки были другие проблемы. Одна из них — работа. Найти ее было непросто. Для немцев я была какой-то непонятной иностранкой, для французов — немкой. Срабатывал французский шовинизм и страна рождения — Германия. Под различными предлогами меня нигде не принимали. Потом удалось устроиться на скотобойню секретаршей, с тех пор я хорошо знакома с этим процессом. Затем в моей "карьере" были опять же секретарские должности в нескольких маленьких бизнесах — от реализации фруктов и мётел до ухода за парализованными.
Однако я внесла свой небольшой вклад во французское Сопротивление. В отличие от бабушки и мамы я не отличалась ростом и красотой, но из гадкого утенка выросла приятная девушка, и я не жаловалась на отсутствие мужского внимания. Одним из моих бойфрендов был поляк, на деле оказавшийся шпионом, работавшим на Англию. У меня на уме в первую очередь была любовь, но кое-какие его деликатные поручения я иногда выполняла и вовсе не из каких-то патриотических побуждений — поляк обещал на мне жениться. Но обманул, оказалось, он был женат. Хотя три года с ним не прошли напрасно, потом я даже работала на американцев переводчицей с поляками.
— Сколько языков вы знаете?
— Трудно сказать. Одни начинала, другие забывала. Мой родной язык французский, потом английский, затем русский, немного польский. Так или иначе, все они пригодились в жизни, особенно, английский. Английский я учила в школе, несколько раз бабушка посылала меня на лето в Англию. С освобождением Франции резко вырос спрос на людей со знанием английского, и я устроилась на работу в американскую армию, опять с экзотическим уклоном — в подразделение по учету воинских захоронений в Западной Европе (American Graves Registration Command). Солдат я не хоронила, занималась делопроизводством. В этом подразделении служил и Джон Риттер, мой будущий муж.
— Это он увез вас в Америку?
— Пытался, но уехала я сама. Одно время крутила с ним роман. Я была ветреной парижанкой, Джон обстоятельным парнем из американской глубинки. Он относился ко мне серьезней, чем я к нему. На его предложение руки и сердца я ответила отказом, у меня в запасе был еще один бойфренд. Мы расстались, и вскоре я уехала в США, где уже была моя тетя Кира, которая и оформила мне вызов. Для Киры Америка была мечтой всей жизни, и когда ей представилась возможность туда эмигрировать, она сделала это без колебаний. Я к Америке относилась иначе и поехала туда, скорее, из любопытства.
Первые два года были трудными, но потом мне повезло: в Нью-Йорке я устроилась секретаршей на работу c неплохой зарплатой в ювелирную швейцарскую фирму на Пятой авеню. А жила на 113-й, недалеко от Колумбийского университета, где меня и нашел Джон. Мы снова стали встречаться. Не скажу, что я была от него без ума, но Джон был надежным, а мне уже перевалило за тридцать, хотелось семьи, стабильности, детей. На этот раз уже я предложила Джону взять меня в жены. Бравый сержант сдался. Правда, его родители в небольшом тауне в Иллинойсе поначалу встретили меня настороженно — парижская фифа не умела зарезать курицу к обеду... Но потом наши отношения наладились.
Затем я получила первое в моей жизни гражданство, тоже символ стабильности. Затем — гарнизонная жизнь по всей стране... Почти десять лет Джон прослужил в Париже — во Францию я вернулась уже американкой.
— И где вы ощущаете себя на родине, во Франции или в Америке?
— Вы знаете, я, наверное, — космополит. Мне может быть хорошо всюду. Франция была мне мачехой, но там прошли мое детство и молодость. В годы службы Джона мы снимали чудесный домик на окраине Парижа, я его очень любила, и когда бываю в Париже, обязательно подхожу к нему. Я люблю гигантский Нью-Йорк, но так же люблю мой небольшой дом на острове в Род-Айленде и наш тихий провинциальный Боулинг-Грин. Правда, мне было не так комфортно в Иллинойсе и Оклахоме, я не люблю плоскую, невыразительную природу.
Когда я стала американкой, меня не распирало чувство гордости, к своему гражданству я отнеслась по-женски прагматично: здесь моя гавань, и здесь мне уютно. Но, как и ко всему остальному, к Америке я отношусь критично и не считаю, что это самая свободная страна в мире. В действительности, американцы зажаты тысячами условностей и табу, те же французы в повседневной жизни намного раскрепощенней и свободней.
— А как вы попали на преподавательскую стезю?
— Спасибо Холодной войне. Правительство решило, что стране не достает военных специалистов со знанием русского языка, и чтобы заполнить этот вакуум прежде всего надо было научить людей, владеющим русским, как этому языку учить других. Иными словами, надо было научиться учить учителей. Для тех, кто должен их учить, при Йельском университете была организована специальная программа. Я никогда не работала никем выше секретарши, и у меня не было диплома, но мой хороший знакомый, эксперт по французскому д-р Нелсон Брукс, уговорил, что у меня получится. И оказался прав.
После Йеля я стала преподавать в университете Мэна и поняла, что это дело моей жизни. С тех пор преподавание и обучение шагают у меня бок о бок. Я получила степень магистра, преподавала французский, русский, английский в университетах, школах, на курсах и в то же время сама где-то и чему-то училась. Так продолжается по сей день, я учитель и студент одновременно.
— Мария Георгиевна, ваш род Листов-Морозовых-Крестовников насчитывал много людей. Вы что-нибудь знаете о судьбе своих родственников?
— Большей частью из воспоминаний моей семьи и дневников мамы. Многие пали жертвой красного террора, погибли в боях Гражданской войны, от голода, эпидемий и послереволюционной разрухи. Кому-то удалось сбежать за границу. Согласно отрывочным сведениям, потомков рода можно встретить на всех континентах. Часть осталась в России — кто не смог сбежать, кто из идейных соображений. Их постигла участь российской дореволюционной элиты — тюрьмы, лагеря, расстрелы. Бывший муж бабушки, оставшийся в России, умер в тюрьме. Мой дядя Гриша сидел в лагерях, потом стал известным химиком и даже лауреатом Ленинской премии. Я с ним встречалась во время моей единственной в жизни поездки в Москву в 1976-м году.
Сейчас в России изданы несколько монографий и книг по истории нашей семьи. Авторы не раз обращались ко мне за помощью, но я не историк и плохой консультант.
— И последний, провокационный вопрос, Маня. Вас никогда не гложет чувство, вот если бы не большевики и революция, кем вы могли быть и чем владеть? Весь мир у ног, весь мир в кармане!
— Вы не поверите, но родись на двадцать лет раньше, я наверняка была бы с большевиками. Я по натуре левачка, социалистка и на стороне скорее бедных, чем богатых. Бог меня пожалел и не дал возможности идти против моей семьи. Историю тоже не повернуть вспять, что с Россией случилось, то случилось, и не переписать заново.
Добавить комментарий