Ренэ Герра: Россия в эмиграции

Впервые я услышала о Ренэ Герра от Татьяны Фесенко, писательницы второй волны эмиграции. Он издал книгу ее стихов в 80-х и позже ее воспоминания об Иване Елагине, русском поэте, незадолго перед тем ушедшем из жизни. Я немало подивилась, что русские книги американских авторов почему-то издает в Париже какой-то француз. Он представлялся мне глубоким стариком, ровесником тех писателей, творчеством которых он занимался. Вживе я увидела его недавно в Бруклинской публичной библиотеке на совместной конференции американского “Нового журнала” и российского журнала “Знамя”. Ренэ Герра оказался значительно моложе, чем я предполагала (ему еще не исполнилось шестидесяти лет). Он был крупный, громогласный, рыжеволосый, с пронзительно голубыми глазами. Никакого иностранного акцента в его русской речи я не уловила.

Мы встретились на следующее утро в доме-башне с видом на Гудзон. Хозяйкой квартиры оказалась моя давняя знакомая по букинистическому магазину в Одессе. Этот магазин на Греческой площади был хорошо знаком всем одесским книголюбам. Оказывается, они с Ренэ знакомы давным-давно. Мир тесен.

— Это произошло в конце 50-х на Лазурном берегу в Ницце, где я родился. Ницца оказалась самым “русским” городом вне России. Там жили русские дворяне, бежавшие от большевиков после октябрьского переворота. В соседних Каннах тоже было много русских. Там была православная церковь, построенная еще при Александре Третьем, дворянство группировалось вокруг этой церкви. В Каннах было много казаков, они служили мусорщиками. Хозяин фабрики, где сжигали мусор, был женат на русской. Запомнилась русская негритянка — циркачка из Баку. Ее дети, черные как антрацит, пели в церковном хоре. Было много украинцев — самостийников. Я познакомился с русскими эмигрантами: Сергеем Ивановичем Мамонтовым из знаменитого рода купцов Мамонтовых, были там и другие потомки русских купцов. Представляете, я французский мальчик, а вокруг Россия. Люди приходят, уходят, общаются. Тогда же я познакомился с Екатериной Леонидовной Тауберг, по мужу Старовой. Ее стихи ценили Бунин и Адамович. Они жили в Мужене, между Грассом и Каннами. Мне было 11 лет тогда.

— Я познакомился с русскими благодаря моей маме. Она была преподавательницей математики. Однажды к ней пришла пожилая русская дама и на плохом французском языке попросила давать уроки математики ее дочери. Поскольку денег у нее не было (да мама все равно не взяла бы, мы не нуждались), дама предложила в обмен давать уроки русского языка. Вечером мама рассказала нам с братом об этом странном предложении. Брат отказался: “Бред какой-то! Зачем мне русский язык?” В гимназии мы учили латынь, немецкий и английский. А я сказал: почему бы нет? Мы начали заниматься, и я сразу попал в волшебный мир русской эмиграции. Мою учительницу звали Галина Павловна. Муж ее был офицер. У него были золотые руки, он был краснодеревщик-реставратор, но у него была “русская болезнь”, и он чаще всего находился в лежачем положении. Он пил красное вино. Как многие русские эмигранты он любил философствовать. Я не все понимал, но слушал. Галина Павловна была хорошей учительницей, а я, видимо, неплохим учеником. Через год я уже читал наизусть Пушкина “У лукоморья дуб зеленый”, а потом и Лермонтова. Через полтора года в лицее появился француз — учитель русского языка. Объявили набор. Когда я в первый раз пришел на урок, я понял, что он ни уха, ни рыла не смыслит.

— В 1963 году я поехал в Париж и поступил в Сорбонну на отделение русской славистики. И продолжал общаться с русскими эмигрантами. Я застал под занавес конец блистательного русского Парижа. Я познакомился с философом Владимиром Николаевичем Ильиным. Ему было 70 лет, а он еще бегал за девочками, за что его и выгнали (смеется). Французским студентам не положено было общаться с русскими белоэмигрантами, это было как клеймо. Боялись. Думали, что Советский Союз — это навсегда. Два лета я ездил в русский лагерь РСХД (Русского студенческого христианского движения), хотя не был ни русским, ни православным. В 1966 году я заканчивал Сорбонну и выбрал для изучения творчество Бориса Зайцева. Мой профессор сказал: “Вы сумасшедший. Зайцев не то что второстепенный, он вообще не автор (для изучения — Б.Е.); его 40 лет не издавали на родине. Пишите о Горьком, о Шолохове!” Я не понимал, как можно так пренебрежительно говорить о Борисе Зайцеве. Профессор! Профессоров много, а Зайцев — классик. Это сейчас его печатают миллионным тиражом. А тогда... Его книги никто не покупал, они лежали в ИМКА-ПРЕСС (парижское издательство — Б.Е.). Я забегаю вперед, когда уже вышла в конце перестройки его книга в твердом переплете, с иллюстрациями. И началось. Ах! Он жил у нас!! (Яростно). А где вы были до того, когда на его вечера от силы приходило 15-20 человек? Подумаешь, старик какой-то, “бывший писатель”. Не бывает бывших писателей!!!

— Не столько идеологическая, сколько карьерная. Хотя и идеологическая тоже. Помню, как на вечер к Алексею Михайловичу Ремизову пришли французские слависты, чтобы пошуметь. Я был там, и я их выгонял. Сейчас я говорю своим бывшим профессорам и коллегам: “Господа! Почему, когда приезжал какой-то Макашин, какие-то литературоведы в штатском, какие-то комиссары-эмиссары, они собирали публику? Почему вы ни разу не просили выступить ни Бориса Зайцева, ни Ирину Одоевцеву, ни Юрия Анненкова, ни Вейдле, ни Адамовича?” Я говорю о тех, которые были еще живы в ту пору. Потому что это был моветон. На меня косо смотрели. Не думайте, что я хотел выглядеть как герой: я уже тогда получил “волчий билет”. Когда я поехал в СССР в 1968, на год в рамках культурного обмена, меня через несколько месяцев вытурили оттуда (из СССР — Б.Е.).

— Потому что выяснили, что я был секретарем Бориса Зайцева и как бы его представителем. А он считался — хотя ему было далеко за 80 — идеологом белой эмиграции. Мне было 45 лет. Наивный человек! Выставили и “дали срок”: 15 лет я был “невыездным” (из Франции, и “невъездным” в Россию — Б.Е.). На моей карьере французского слависта был поставлен крест. И на моей личной жизни: у меня там (в России — Б.Е.) была любовь. Все! Приехал домой, а там шум: “Что он натворил? Почему его выставили?” Уверяю вас, я не ходил на Красную площадь протестовать, я не сумасшедший, я храбрый, но не настолько... И тогда я больше и лучше понял, что моя судьба связана с первой волной. И я решил: ах, раз так, раз вы, гады, меня выставили, я создам свой литературный музей, свой русский музей и свою Третьяковку!

Герра — известный французский славист, профессор университета г. Ниццы, преподаватель Института Восточных языков и Академии Финансов (Париж). Он обладает крупнейшей частной коллекцией по истории культуры русской эмиграции. В его коллекции есть рукописи Тургенева, Бунина, Бердяева, Мережковского, Замятина, Шмелева, Гиппиус, Куприна, Зайцева, Набокова.

— Когда мы говорим сегодня — все просто, и все кажется нормальным. А где были все эти люди тогда? К сожалению, на Западе — не только во Франции, но и в Германии, и в Соединенных Штатах, — интерес к русской культуре в эмиграции был нулевым. А сейчас они уже 15 лет издают в России бывших побежденных. Я до всякой перестройки, 40 лет тому назад, понял ценность всего этого. У нас был в прошлом году Лев Аннинский. Он говорил: нет победителей, нет побежденных. А я настаиваю: есть! В конце концов, они победили, и у них было триумфальное возвращение. Я повторяю: 30 лет я был на стороне по-беж-ден-ных. А всем хочется быть на стороне победителей. А с 1989 года я оказался на стороне победителей. Уверяю вас, это более уютно, более комфортно. А тогда было дискомфортно. Вот вчера на конференции говорили: русская мировая литература. Чушь собачья. Нет русской мировой литературы! Есть две литературы в ХХ веке: русская эмигрантская литература и русская советская литература. Об этом прекрасно написал Роман Гуль в своем романе “Одвуконь”. Они хотят переписать историю! Это как Холокоста не было. Нет! Факты упрямая вещь!

— Я вам скажу с уверенностью: это интерес долгосрочный, настоящий. Я за этим слежу, потому что это часть моей жизни. За эти 18-19 лет появилось столько переизданий, что ими можно заполнить всю эту комнату, всю башню, весь этот дом. Одного Бунина я насчитал 5 миллионов. Частично — еще до распада Союза. Я приезжал в Москву в 1994, 95, 96 годах Кто продается? Газданов, трехтомник, Георгий Иванов, Одоевцева, Бунин, Ремизов, десятитомник Зайцева. Мне стало жаль советских авторов — говорю это не без некоторого злорадства. То есть, сказать, что это триумфальное возвращение, — значит ничего не сказать. Сегодня там действует закон рыночной экономики: если книги печатают, значит, на них есть спрос. Что я хочу сказать в заключение: русская эмигрантская литература стала неотъемлемой частью русской литературы ХХ века и обогатила литературу метрополии.

— Да, при советской власти тиражи были миллионные. Теперь — другая ситуация. Тиражи упали везде. Да и нужны ли они, эти миллионные тиражи советской макулатуры? Я согласен с Мариной Адамович (редактор “Нового Журнала” — Б.Е.), что пять тысяч — вполне достаточно. Хороших книг, конечно.

— Я всегда — с оглядкой на Россию. Я начал читать лекции в 1975 году в Институте Восточных языков при Сорбонне. На меня тогда смотрели как на сумасшедшего, но мне удалось пробить курс. Кто-то сказал: апология эмиграции — это оправдание эмиграции. Моя функция была: спасти и сохранить. Потому что все выбрасывалось. Эмигрантские сборники, стихи каких-то ненужных эмигрантских авторов. Журналы, “Современные записки” — все это выбрасывалось. Не было наследников. Я это все собирал. Я делал это, без ложной скромности, целенаправленно и целеустремленно. Я не только собирал архивы — я их создавал. У меня весь комплект “Нового журнала” с автографами авторов в память о какой-то встрече, о какой-то беседе. У меня все документально. Я понимал: если я это не сделаю... Потому что это мое назначение на этой земле.

Когда я вернулся во Францию, меня объявили врагом народа. А в 1988 году меня снова не пустили в СССР. У меня и паспорт был готов и билет на самолет. Я мог бы предъявить иск советской власти: в моем активе 20 лет запрета.

— В Париже в начале 70-х годов все кончилось. Умерли Зайцев, Газданов, Адамович. Издательства приказали долго жить. Издательство Чехова в Нью-Йорке прекратило свое существование. Мне передал чисто моральные права на издательство “Рифма” Юрий Константинович Терапиано, и я стал печатать тех авторов, которые печатались там до этого. Таким образом я издал несколько книг, в том числе две книги Одоевцевой. Потом я создал свою собственную марку “Альбатрос”. Эмблему нарисовал Сергей Голлербах. И я издал, уже под собственной маркой, около сорока книг. Этим горжусь. Я издал поэта Величковского из бунинского окружения; художника Андреенко, посмертно Терапиано “Полвека русского Парижа”, две книги Фесенко, Рафальского, Кленовского, Вейдле. “Издательство” — это громкое слово. На самом деле, это было доморощенное издательство. Я печатал маленькими тиражами, от 100 до тысячи экземпляров. Я был и корректором и оформителем, все это делалось на столе кустарным образом. Я мог позволить себе тратить на это раз в год сотню часов. Книги я скорей раздавал и дарил, чем продавал. В ИМКА-ПРЕСС эти книги тоже не очень охотно принимали. Эмигрантская ревность. Сказать, что я делал это для Франции — нет. Для России — тоже нет: какая Россия, был Советский Союз, с которым у меня отношения были сложные, чтоб не сказать — сугубо отрицательные. Я собирал это для людей, которых уважал и любил. И для своего удовольствия. Моей целью было сохранить все для потомства. Рукопись — это гора бумаги. А когда книга издана, она находит свое место на полке. С 92 года я перестал печатать, потому что многое стало выходить в России.

— Я был преподавателем русского языка и литературы. Сначала приват-доцентом, потом доцентом. Я и в университете работал, и синхронным переводчиком. Я неплохо зарабатывал. Мог в один день заработать 1000 долларов. Все что я делал до 90-го года, я не афишировал, но и не скрывал. Просто это было неактуально. Меня считали чудаком, который занимается каким-то барахлом и общается с изгоями и отщепенцами. Кому нужны работы какого-то Коровина, какого-то Анненкова? А потом стали говорить: какой он хитрый, теперь эти работы стоят десятки и сотни тысяч.

— Я — баловень судьбы. Я — счастливый человек, и сам себе это счастье устроил. А где были другие? В Сорбонне было 500 студентов-славистов, многие из них более способные, чем я. Они: приезжали в Советский Союз и восхищались советской властью. Когда Сорбонне предложили купить архив Милюкова, профессор Мэзон сказал: его нужно отправить в Москву. Когда предложили архив Шмелева, сказали: это фашист, выкиньте. Через 30 лет этот архив выкупил Никита Сергеевич Михалков. Предлагали архив Ремизова — не взяли. Дебилы. Ублюдки. А что теперь? Поезд ушел. Ничего ни у кого не осталось, кроме, как у меня. Но они ничего не получат!

— Да, в разгаре так называемой перестройки меня в очередной раз объявили “персоной нон грата”. Сейчас у меня постоянная виза. Сейчас они за мной ухаживают, как за девушкой. А девушка понимает, чего от нее хотят. Так что я не обольщаюсь. Все-таки они со мной довольно милостиво поступили: ненавидя — все-таки оценили. Раньше за мной ходили топтуны. Сейчас — нет. Раньше меня за 40 километров дальше Кремля не пускали, в этом году я наездил 15 тысяч километров. Был в Оренбурге, Бугуруслане, на Ямале, в позапрошлом — в Сургуте и Тюмени. Туризмом я не занимаюсь, я еду по приглашениям. Но разница все-таки есть: раньше я был под защитой, со мной ничего не могло случиться, а сегодня я никому не нужен. И все же я чувствую себя в России как дома. Все-таки я кое-что сделал для русской культуры.

— Я вам скажу. Я политикой не занимаюсь. Нет, не думайте, что я в кусты. Я всегда был антисоветчиком и антикоммунистом. Я не мог с ними дружить, потому что дружил с теми, кого они изгнали. Я всегда шел против течения, это мой принцип. Я не верил в перестройку. Я говорил тогда и говорю сейчас, что все это задумано Лубянкой. Знаете, как я расшифровываю Гласность, Перестройку, Ускорение? ГПУ. Я бы сказал так: там все изменилось и — ничего не изменилось по большому счету. То есть, понимаете, вчерашние чекисты, вчерашние коллаборационисты перекрасились и пересели в новые кресла. Когда я выступал на станции “Эхо Москвы”, я говорил об этом довольно резко. Кое-кому не понравилось. Пошли они к черту! Я — свободный человек, говорю, что хочу. Что такое Россия сегодня? Это ужасно трогательная страна. Там, действительно, много трогательного, но и много страшного. Что такое Россия сегодня? Это не Россия прошлого, но и это не совсем Советский Союз. Это — постсоветское пространство. Но я человек объективный: раньше было хуже. Понимаете, сейчас им не до того, они делают деньги. В мае прошлого года я поехал в Москву на чествование художника Сергея Шаршуна. Прилетел в три часа ночи из Бугуруслана, где он родился. Оказывается, назавтра у меня была лекция в Сергиевом посаде. Союз писателей прислал за мной машину в Загорск. Честно, я боялся туда ехать: в 86-м году меня туда не пустили. В Загорске я говорил три часа без бумажки. Какая благодарная была публика! После лекции ко мне подошла пожилая дама и сказала: “Я в первый раз в жизни слышала свободного человека”. И заплакала.

— Не только Ниццу, но весь Лазурный берег, весь Юг Франции. Я их видел на пляже в цепях. Золотых. С женами и детьми. Они покупают виллы стоимостью от одного миллиона до пятидесяти. В Ницце бывает в год 100 тысяч русских. Разных. Я преподаю в университете, у меня на третьем-четвертом курсе много русских студентов. Некоторые с высшим образованием. Из Таганрога, Симферополя, Москвы, Новосибирска, Омска, Томска, Киева, Петербурга. Если в гостинице останавливался хотя бы один русский — вывешивают российский флаг. В разгар сезона вся Ницца в русских флагах. Они приезжают и уезжают, но это их проблемы. Я лично спокойно к этому отношусь: у тебя есть деньги — ты купил, завтра разоришься — продашь. Как американцы, у которых японцы купили Рокфеллер-Центр. Они не делают из этого трагедию. Здания остаются на месте.

— Многое изменилось, но психология людей не изменилась. Методы не изменились, потому что это одни и те же люди. Увы, нет волшебной палочки, и поэтому всё, что произошло и происходит и по сей день, в известной степени, закономерно.

Второй раз в жизни я встречаюсь с иностранцем, которому русская культура дороже, чем собственная (первым был Николай Чертков. См. мою статью “В поисках корней: Чертков, сын Черткова, “Чайка” №23, декабрь 2002 г.); и уж точно дороже, чем некоторым россиянам. Эти странные люди тратят на ее сохранение и упрочение своё время, свои деньги, свои силы, свои нервы. Первой, и частично, второй эмиграции повезло: судьба послала им Ренэ Герра, который успел собрать и сохранить то, что осталось после бездумного и бездарного разбазаривания ее сокровищ.