Пандемия принесла страх. Он прячется в риторике власти и в движении тел, но больше всего в пустотах, которые образовались в местах, где раньше обитала политика, культура, религия.
Страх существует на расстоянии. Болезнь таится где-то за плоскостью экрана, на другом конце телефона, держится на социальной дистанции. Это не наш страх. Потому что свой страх мы знаем и не можем о нем говорить, пока находимся в нем.
Но вот – мы отпустили его. И видим, как под воздействием страха знакомые вещи приобретают иную окраску, уходят в виртуальность, держатся на каких-то тонких ниточках.
Что стало с нашей тактильностью? Почему шум футбольных болельщиков остался в истории? Отчего универсальность переместилась в цифру и границы государств снова оказались на замке?
Страх действует как сила. Собственно, это и есть сила, меняющая предметы. Но это отнюдь не активная сила (воспользуемся языком Ницше). Это реактивная, низшая сила. Мы оказываемся пленниками наших реакций, мысль становится откровенно нигилистической. Нигилизм захватывает нас.
Можно сколько угодно говорить о том, что открылись совершенно новые возможности общения через Zoom, что благодаря самоизоляции нам удалось прочитать, прослушать, увидеть множество интересных книг, лекций и фильмов. Это мелочи по сравнению с той клешней, которая тащит человека вниз. Новая сила разрушительна по своему характеру. Ее нигилизм виден, например, в том, как человек молчит.
Пандемия погрузила многих людей в вынужденное молчание.
Молчание, конечно, может быть своим, плодотворным, в котором что-то рождается. Но мы говорим о чужом молчании. О молчании, которое, если обратиться к классическим образам, испытывает мать перед гробом единственного сына. Его стало много, очень много. Это молчание возникает не только в больнице, в доме для престарелых, в месте обитания бомжей. Оно впрыскивается во многие клетки социального организма – малыми дозами.
Чужое молчание говорит о невозможности куда-то поехать, куда-то пойти. Оно подталкивает к отказу от дел милосердия, от коллективных действий. Словом, от бытия сообща. Родители, друзья – только голос в трубке. А природа – только взгляд из многоэтажки во двор.
Все это так и не так. Потому что силе страха противодействуют другие силы – если наша воля не бездействует. И они изменяют видоизмененные вещи. Придают им другое звучание. Сама попытка мыслить в ситуации, когда мысль становится одинокой и не встречает отклика, уже есть признак того, что все не так однозначно.
Конечно, страх нельзя просто так зачеркнуть. Он возвращается к нам в потоке вечного возвращения, напоминая о тех ужасах, которые переживали средневековые города во времена эпидемий. И все-таки, успокаивая себя и других, мы можем сказать: это не чума и не холера. Страх измеряется количеством. В средневековье его было больше.
Те же, кто зачеркивают страх, кто становятся ковид-диссидентами, работают на него. Их поведение все равно обусловлено пандемией.
Один мой американский знакомый рассказал о ситуации в их городе, который поделен на несколько районов. В одном из них – жесткий карантин, большинство магазинов и рестораны закрыты, улицы тускло освещены. В другом секторе карантина нет, играет музыка, сияет реклама. Его дом стоит на бульваре, разделяющем два района. Можно тихо ходить, хоронясь, в одном, и веселиться в другом.
Возможно, этот город – метафора пандемийного мира. Каждый решает, в каком районе он хочет быть. Или, в зависимости от времени суток, в каком именно месте. Власти, исходя из эпидемиологической, а где-то и из политической ситуации, проводят красную черту. Но границы проведены не только во внешнем мире, они внутри нас. И они все время меняются и играют с нами.
Добавить комментарий