Продолжение. Начало № 6 (65) от 17 марта 2006 г. - № 10 (69) от 19 мая 2006 г.]
В чем мы, тибетцы, достигли совершенства — так это в науке исцеления с помощью лекарственных трав. До самого последнего времени Тибет был закрыт для чужеземцев, и наша фауна и флора никогда не была ими исследована. А на высокогорных лугах растут удивительные растения. Например, кураре и “недавно открытый” мескалин были известны в Тибете еще многие столетия назад. Мы могли бы излечить многие недуги Западного мира, но сначала люди Запада должны обрести чуть больше веры. Впрочем, все равно жители Запада в большинстве своем безумцы, так что беспокоиться не о чем.
Каждый год наши экспедиции, куда входили наиболее преуспевшие в науках, отправлялись на сбор целебных трав. Растения и пыльца, корни и семена — все это тщательно собиралось, сушилось и упаковывалось в мешки из ячьей кожи. Я любил эту работу и хорошо учился. А теперь оказывается, что растений, которые я хорошо знал там, здесь достать невозможно.
В конечном счете меня сочли достойным пройти Церемонию Малой Смерти, которую я описал в книге Третий глаз. Посредством особых ритуалов меня ввели в состояние каталептической смерти в глубоких подземельях Поталы, и я отправился в прошлое “Хроник Акаши”. Тогда же я побывал и в различных уголках Земли. Но позвольте мне описать, что я тогда чувствовал.
Сырой, промозглый коридор в толще горы в нескольких сотнях футов под скованной морозом поверхностью земли был погружен в замогильный мрак. Подобно струйке дыма, я плыл сквозь черноту этого коридора и, постепенно осваиваясь в этой черноте, начинал различать смутное фосфоресцирование покрытой плесенью растительности, цепляющейся за камень стен. Изредка там, где растительность была погуще, а свечение ярче, взгляд улавливал желтый блеск золотой жилы, бегущей вдоль горного туннеля.
Я беззвучно плыл вперед, не ощущая времени, с одной лишь мыслью о том, что я должен идти все дальше и дальше в недра земли, ибо это был решающий для меня день, день моего возвращения после трехдневного пребывания в астрале. Время шло, и я опускался все ниже в подземные глубины, а мрак все сгущался и, казалось, вибрировал, обретая собственное звучание.
Силой воображения я представлял себе мир на поверхности, тот мир, в который я теперь возвращался. Передо мной вставали живые образы знакомых мест, скрытых сейчас кромешной тьмой. Я ждал, паря в воздухе, словно облачко благовонного дыма в храме.
Постепенно, так постепенно и медленно, что я далеко не сразу смог его уловить, из коридора донесся шум. Едва слышный вначале, он постепенно нарастал и становился все громче. Поющие голоса, перезвон серебряных колокольчиков и глухое шарканье кожаных подошв. И, наконец, после долгого ожидания, по стенам туннеля забегали жутковатые мерцающие блики. Шум становился все громче. А я все ждал, паря в темноте над каменной плитой. Я ждал.
Постепенно, ох как постепенно, как до боли медленно и осторожно ползли ко мне по коридору неторопливые фигуры. Когда они приблизились, я увидел, что это монахи в желтых одеждах с пылающими факелами в высоко поднятых руках. Это были драгоценные храмовые факелы из связанных в пучки редкостных смолистых щепок и палочек ладана, чей благовонный аромат отгонял прочь запах смерти и тления, а яркий свет гасил и делал невидимым зловещее свечение мерзкой растительности.
Монахи медленно входили в подземный зал. Двое подошли к стенам по обе стороны от входа и стали что-то искать на каменных выступах. Затем одна за другой начали оживать мерцающие масляные лампы. Теперь в подземелье стало больше света, и я смог еще раз оглядеться и видеть так, как не видел уже три дня.
Монахи стояли вокруг меня, но меня не видели. А стояли они вокруг каменного саркофага, покоящегося в центре подземелья. Песнопения и звон серебряных колокольчиков стали громче. Наконец по сигналу старца шестеро монахов умолкли и, пыхтя от натуги, сняли с саркофага каменную плиту. Заглянув внутрь, я увидел свое собственное тело, облаченное в одежды ламы. Монахи запели громче:
— О Дух Странствующего Ламы, скитающийся в верхнем мире, возвращайся, ибо наступил третий день, и он уже на исходе. Зажигается первая палочка ладана, дабы призвать обратно Дух Странствующего Ламы.
Вперед выступил монах, зажег красную палочку благовонного ладана и взял из ящичка следующую, а монахи запели дальше:
— О Дух Странствующего Ламы, возвращающийся к нам, поспеши, ибо близится час твоего пробуждения. Зажигается вторая палочка ладана, дабы ускорить твое возвращение.
Монах торжественно вынул новую палочку ладана из ящичка, а священник молвил нараспев:
— О Дух Странствующего Ламы, мы ждем, чтобы оживить и накормить твое земное тело. Поспеши же, ибо час близок, и с твоим возвращением завершится еще одна ступень обучения. Зажигается третья палочка ладана с призывом к возвращению.
Дым ленивыми клубами вздымался вверх, охватывая мое астральное тело, и я содрогнулся в страхе. Словно невидимые руки вцепились в меня, потянули за Серебряную Нить и потащили вниз, наматывая, как на катушку, силой втаскивая меня в это холодное безжизненное тело. Я почувствовал холод смерти, я ощутил содрогание в конечностях, мое астральное зрение потускнело, а тело стало неудержимо сотрясаться в судорожных вздохах. Высшие монахи склонились над саркофагом, приподняли мою голову и плечи и, разжав челюсти, влили в меня что-то горькое.
Ах, подумал я, снова в заточении телесной оболочки, снова в заточении.
По моим жилам, целых три дня пребывавшим в спячке, словно пробежал огонь. Монахи мало-помалу вынули меня из саркофага, поддерживая, приподнимая, помогая встать на ноги, потом пройтись по подземелью, преклоняя передо мной колени, падая передо мной ниц, произнося мантры и молитвы и зажигая палочки ладана. Они заставили меня глотать пищу, обмыли, вытерли насухо и сменили мои одежды.
Теперь, когда сознание вернулось в мое тело, мои мысли по какой-то неведомой причине скользнули на три дня назад, в события, подобные происходившим сейчас. Тогда меня уложили в этот самый каменный саркофаг. Один за другим ламы окинули меня взглядом. Затем они закрыли саркофаг плитой и погасили палочки ладана. Унося огни, они торжественно удалились вверх по наклонному коридору, а я в некотором страхе остался лежать в каменной гробнице, в страхе, несмотря на всю мою подготовку, в страхе, хотя я знал, что должно произойти. Я остался один во мраке, в смертной тишине. В тишине? Нет, ибо мои тренированные чувства были так обострены, что я слышал их дыхание, звуки жизни, угасающие по мере их удаления. Я слышал, как все тише и тише шаркали их ноги, и только потом грянула тьма, тишина, неподвижность, ничто.
Это хуже, чем сама смерть, думал я. Время ползло бесконечно, а я лежал, все сильнее холодея. Внезапно мир взорвался как бы золотым пламенем, и я покинул телесную оболочку, покинул черноту каменной гробницы и само подземелье. Я вырвался сквозь скованную льдом землю в холодный чистый воздух и далеко ввысь, над громадами Гималаев, высоко над сушей и океанами, к самим пределам земли со скоростью мысли. Я скитался один, бесплотный, подобный призраку в астрале, заглядывая во дворцы и самые глухие закоулки Земли, и обретал познания, наблюдая за другими. Ни одно самое тайное подземелье не осталось для меня за семью печатями, ибо с легкостью мысли я проникал на заседания всех Высших Советов мира. Главы всех стран проходили передо мной нескончаемой чередой, и ничто в их мыслях не было для меня сокрыто.
— Теперь же, — думал я, поднимаясь с помощью лам на непослушные ноги, — теперь мне придется рассказать обо всем, что я видел и испытал, и что дальше? Возможно, вскоре я буду подвергнут другому подобному испытанию, а после отправлюсь странствовать по Западному миру, навстречу предсказанным мне тяготам и лишениям.
Уже имея за плечами многие годы учебы и лишений, я покинул Тибет. Меня ждала новая учеба и еще более суровые невзгоды. Оглянувшись с высоты горного перевала, я видел, как первые солнечные лучи выглянули из-за хребтов и коснулись золотых храмовых крыш, придавая всей картине захватывающую красоту. Долина Лхасы казалась погруженной в сон, и даже молитвенные флажки дремотно колыхались на своих шестах. У Пар-го Калинг едва виднелся караван яков. Торговцы, эти ранние, как и я, пташки, отправились в Индию, я же свернул в сторону Чунцина.
Мы переваливали через горные хребты, идя по тропам, проложенным в Тибет торговцами чаем, плиточным чаем из Китая, тем самым чаем, который вместе с тсампой составлял основную пищу тибетцев. Шел 1927 год, когда мы покинули Лхасу и направились в Джатанг, небольшой городок на берегу Брахмапутры. Дальше наш путь лежал в Кандин, на равнины, через густые леса и долины, поросшие влажной растительностью, где само дыхание причиняло нам сильные страдания, потому что все мы привыкли дышать на высоте 15000 футов или еще выше. Равнины с их тяжкой давящей атмосферой действовали на нас угнетающе, сжимали наши легкие, и мы словно утопали в воздухе. Но день за днем мы продолжали путь, пока, преодолев больше тысячи миль, не достигли окраин китайского города Чунцина.
Устроившись на привал, наш последний совместный привал, ибо наутро мои спутники отправлялись в обратный путь в нашу любимую Лхасу, мы провели ночь в печальных разговорах. Я был сильно расстроен тем, что мои товарищи, моя свита уже обращались со мной как с человеком, погибшим для мира, осужденным на жизнь в равнинных городах. Итак, поутру я отправился в Чунцинский университет. Почти все его профессора и преподаватели делали все возможное, чтобы помочь студентам преуспеть в науках, и лишь ничтожное их меньшинство было трудным в общении либо страдало ксенофобией.
В Чунцине я изучал хирургию и лечебное дело. Я учился также пилотированию самолетов, поскольку вся моя жизнь была предсказана до мельчайших подробностей, и я знал, — и это вполне оправдалось в будущем, — что впоследствии буду много заниматься медициной и летным делом. В ту пору до Чунцина лишь изредка доносились глухие раскаты близившейся войны, и большинство жителей этого древнего, но уже современного города жило сегодняшним днем с его обычными радостями и занималось будничными делами.
Это было мое первое посещение крупного города в физической форме, собственно, даже первое посещение вообще какого-либо города за пределами Лхасы. В астральной форме я успел к тому времени побывать почти во всех крупнейших городах мира, что, впрочем, под силу всякому при известной практике, поскольку в астрале нет ничего трудного и ничего магического. Это не труднее ходьбы и гораздо легче езды на велосипеде, так как на велосипеде приходится все время держать равновесие. В астрале же надо всего лишь использовать способности и качества, которыми мы наделены от рождения.
Еще будучи студентом Чунцинского университета, я был отозван в Лхасу в связи с приближающейся кончиной Тринадцатого Далай-Ламы. По прибытии туда я принял участие в церемониях, последовавших за Его кончиной, и уладив в Лхасе кое-какие дела, снова вернулся в Чунцин. На состоявшейся впоследствии беседе с Верховным Настоятелем Тай Шу меня убедили в необходимости вступить в китайскую военную авиацию и уехать в Шанхай. Этот город ничем меня не привлекал, хотя я и знал, что мне его не миновать. Так в очередной раз мне пришлось сорваться с места и отправиться в путь к иному пристанищу. Здесь 7 июля 1937 года японцы спровоцировали инцидент на мосту Марко Поло. Это фактически послужило началом китайско-японской войны, и для нас все неимоверно усложнилось. Я был вынужден оставить весьма доходную практику в Шанхае и на некоторое время предоставить себя в распоряжение Шанхайского муниципального совета, а позднее я всецело посвятил себя службе в санитарной авиации китайской армии. Как и все остальные, я летал в те места, где требовалось проведение срочных хирургических операций. Мы летали на стареньких, никуда не годных самолетах, считавшихся, однако, вполне подходящими для тех, кто не сражался, а латал израненные тела.
Я был сбит и попал в японский плен, где со мной обращались весьма сурово. Я не походил на китайца, по внешности они не могли толком определить, кто я такой, и все это вместе с моим мундиром и званием вызвало ко мне их особую неприязнь.
Мне удалось бежать, и я вернулся в китайскую армию в надежде продолжить свою работу. Сначала меня послали в Чунцин, чтобы немного сменить обстановку перед возвращением на службу. Теперешний Чунцин сильно отличался от того, который я знал прежде. Дома были новые, вернее, некоторые старые постройки обросли новыми фасадами, поскольку город подвергался бомбардировкам. В городе заметно прибавилось народу, всевозможные фирмы из крупнейших городов Китая перебирались в Чунцин, чтобы как-то спастись от свирепствовавшей повсюду войны.
После некоторого восстановления сил я был направлен на побережье в распоряжение генерала Йо. Меня назначили главным врачом госпиталя, который представлял собой несколько раскисших от воды рисовых полей. Вскоре пришли японцы, захватили нас в плен и перебили больных, которые не мог передвигаться самостоятельно. Меня снова увезли и подвергли чрезвычайно жестокому обращению, так как японцы опознали во мне беглеца из плена, а таких они особенно не любили.
Какое-то время спустя меня отправили служить тюремным врачом в концлагерь, где содержались женщины всех национальностей. Там, благодаря основательным познаниям в области лекарственных трав, мне удалось максимально использовать природные ресурсы лагеря для лечения больных, которые не получали никаких иных лекарств. Японцы сочли, что я слишком много делаю для заключенных и слишком многим не даю умирать, и отправили меня в концлагерь на территории Японии, по их словам, предназначенный для террористов. В толпе других заключенных меня переправили через Японское море на дырявом пароходе, на котором с нами обращались крайне жестоко. Меня подвергли истязаниям, от которых я заболел пневмонией. Моя смерть оказалась для них нежелательной, поэтому мне был обеспечен некоторый уход и лечение. Я уже выздоравливал — а я старался не показывать японцам, что быстро иду на поправку, — когда земля однажды содрогнулась. Я было решил, что это землетрясение, но, выглянув в окно, увидел разбегающихся в панике японцев и небо, побагровевшее, как во время солнечного затмения. Хотя тогда я этого не знал, это был день атомной бомбардировки Хиросимы, 6 августа 1945 года.
продолжение следует
Добавить комментарий