Магнитофонная запись сделана в 2001 году, незадолго до смерти Петра Сиротина
Биографическая справка:
Сиротин Пётр Владимирович (Пейсах Волькович). Родился 14 июля 1922 года в мостечке Поддобрянка, Гомельской области, Тереховского района, Белоруссия. Умер 5 августа 2002 года в Бруклине, штат Нью-Йорк, США. Похоронен в Бруклине на Вашингтонском кладбище. На памятнике, поставленном племянником Александром Сиротиным, выгравирована надпись Your War Is Over Soldier - «Твоя Война Окончена, Солдат».
Воспоминания Петра Сиротина
Когда началась война, то каждые 15-20 минут объявляли по местному радио воздушную тревогу. В Гомеле не было никаких бомбоубежищ и при звуках сирены мы все спускались в подвал. Дом был трёхэтажный, и если бы бомба попала в него, мы бы все погибли под обломками. Мы не спали ночами. Из Киева, который немцы бомбили в первые же дни войны, приехала к нам сетра Веры – жены моего старшего брата Бориса. Её звали Люба. Она укрылась у нас с двумя детьми. И во время воздушной тревоги я хватал обеих девочек и бежал в подвал. За ночь было несколько бомбёжек. И когда мы, уставшие, обессилевшие, засыпали и не слышали сигнал тревоги, овчарка Сильва нас будила, заставляла встать и прятаться в подвале. Она бежала впереди нас, оборачиваясь, проверяя, все ли мы бежим за ней.
Война началась 22 июня, а 29 июня меня забрали в армию и отправили на фронт. Со мной вместе ушёл на войну мой двоюродный брат Ноня, Наум Сиротин. Мне тогда ещё не исполнилось 19. Ноня был ещё моложе. Провожала нас его мать. Мы шли через мост на другой берег реки Сож. А через несколько часов этот мост был взорван. В доме на Комсомольской улице в Гомеле остались Исаак Копелян и собака Сильва. Моя сестра Бася, жена Исаака, и их маленькая дочь Фанечка срочно уехали вместе с моими родителями в Чувашию, в город Алатырь. А Исаак остался. Уже после войны я узнал, что, убегая от немцев, Исаак вместе с собакой Сильвой переплыли Сож и пешком добрались до Курской области. Там Исаак сдал Сильву пограничникам.
Мы, новобранцы, оступали от Гомеля на Восток, в сторону Курска. По дороге нас бомбили, обстреливали с воздуха. Мы добрались до горелого леса в шести километрах от Курска. Там, наконец, нас покормили гречневой кашей, выдали всем деревянные ложки и котелок на двоих, нам с Ноней на пару.
Вот сидим мы, едим кашу, и вдруг подходит к нам один в гражданской одежде, отзывает в сторону меня и ещё нескольких ребят-гомельчан (одного, помню, звали Толик Любимов, мой товарищ, русский) и даёт секретное задание: отправиться на станцию Белые Берега в Брянской области. Там был раньше монастырь, и вот в бывшем монастыре нас стали обучать подрывному делу.
Руководили обучением сотрудники НКВД. Кормили нас хорошо. Курс обучения длился четверо суток. Потом нас одели в гражданское, дали в запас телогрейки и ватные штаны, выдали финские ножи, взрывчатку, детонаторы и направили в расположение 33-й армии на реке Трубеж. Ночью мы должны были переправиться к немцам, чтобы там совершать диверсионные акты.
Когда в Белых Берегах на меня заполняли документы, в которых я значился как Сиротин Пейсах Волькович, меня переписали, назвав Петром Владимировичем. Так в документах я и остался Петром Владимировичем. Хорошо хоть фамилию мою оставили. Глубокой ночью мы, 46 человек, сели на три большие вёсельные лодки. В своей лодке я сел на вёсла.
На противоположном берегу уже стояли немцы. Они нас заметили и начался страшный артилерийский обстрел. Мы легли в лодках, и голову не могли поднять. Чудом ни одна лодка не была потоплена, и мы смогли вернуться обратно, не выполнив задания. А утром немцы форсировали реку Трубеж. Мы отступили и попали в окружение. В городе Почеп Брянской области мы попали к немцам.
Оказались в плену, за колючей проволокой. На вторые или третьи сутки немцы стали нас проверять, кто есть кто. Я уже знал, что немцы уничтожают евреев. А у меня был друг, очень хороший друг по фамилии Квичинадзе. Он погиб. Я его документы забрал и по этим документам выдал себя за грузина.
На пятые сутки плена я с группой ребят бежал. Мы бродили лесами, обходя сёла стороной, питались замёрзшей капустой с огородов, отрывали мясо с замёрзших лошадиных трупов. Была поздняя осень. Стояли морозы. Мы страдали от вшей, чесотки, болезней. Четыре с половиной месяца мы выходили из окружения. Девятого декабря 1941 года мы вышли к Туле, и нас, как окруженцев, смершевцы, то есть НКВД, отправили на окраину Тулы за колючую проволоку для проверки.
Одновременно с нами из окружения выходил маршал Советского Союза Кулик Григорий Иванович, заместитель Наркома обороны по артиллерии. Сталин его разжаловал в генерал-майоры.
Под Москвой началось контрнаступление, если я не ошибаюсь, 6 декабря. А 11 декабря нам выдали грязные, засаленные гимнастёрки, брюки, ботинки с обмотками, семизарядные винтовки со штыками, и мы пошли в контрнаступление. Не успели мы продвинуться от передовой даже на два километра, как нашу часть разбили вдребезги, в пух и прах.
Мы отступили, вернулись в Тулу. Ясная Поляна уже была занята немцами. На самых подступах к Туле нас, оставшихся в живых, собрали, и старший лейтенант объявил: «Год рождения 1919-й, 1920-й, 1921-й, 1922-й, 1923-й шаг вперёд. Построиться!» Мы вышли, и нас направили в Тамбов. Там я, как окончивший семилетку, попал в Тамбовское артиллерийское оружейно-техническое училище, которое окончил через четыре с половиной месяца.
А начальником училища был полковник Рабинович. Дали ему мою анкету. Он прочитал то, что я написал: «Сиротин, (в скобках Квичинадзе) Пётр Владимирович, по национальности (то есть по пятой графе) еврей», улыбнулся и направил меня в 1032-й артиллерийский противотанковый полк 107-й пехотной дивизии. Это было возле Тамбова на станции Ляда. Там формировалась наша 107-я стрелковая дивизия. Командиром дивизии был полковник Дрёмин. Я попал в артиллерийский дивизион – это три батареи по 4 пушки, всего 12 пушек, по 9 человек в рассчёте – и был зачислен на должность артиллерийского мастера.
...Наша дивизия пришла из-под Славянска, с Украины, сильно потрёпанной, побитой немцами, и её стали переформировывать. Мы строили в лесу шалаши. Моим командиром дивизиона был Жора Черножуков, старший лейтенант, москвич, толковый парень, умница всего на два года старше меня. Мы с ним сдружились. Так вот, строим мы шалаши и вдруг видим, что к нам идёт большая группа старших офицеров.
А Черножуков, когда под Славянском воевал, был ранен в шею и ходил с перевязкой на шее. Во главе группы офицеров был бывший нарком обороны, а ныне ответственный за формирование войск маршал Ворошилов. Но Черножуков его не увидел и обратился с рапортом к одному генерал-лейтенанту. Тогда ведь не было погон, а были петлицы. Черножуков увидел на петлице две звёздочки.
Это был генерал-лейтенат, не помню фамилии. К нему и побежал с рапортом старший лейтенант Черножуков, но тут из группы офицеров вышел вперёд маршал Ворошилов и крикнул Черножукову: «Мне докладывай!». Черножуков растерялся и обратился к Ворошилову со словами: «Товарищ нарком...» «Нет, - ещё больше разозлился Ворошилов, - я не нарком. 10 суток ареста за неправильное обращение к маршалу».
Только маршал перевёл глаза на замерших перед ним солдат, как один украинец, рядовой, приветствовал его словами: «Товарищ маршал Радяньского Союзу! Рядовой такой-то докладывает...» Винтовку со штыком отставил в сторону, как положено по уставу... Ворошилов его прервал, довольный, и объявил: «А вот ему 10 суток отпуска!» Я сам был свидетелем этого. То была инспекционная поездка Ворошилова по воинским частям перед отправкой их на передовую. На стрельбище он положительно оценил работу артиллеристов. А пехоту отругал.
Наша дивизия была сформирована и отправлена на фронт, который сначала назывался Воронежский, а потом переименован в Первый Украинский. Подошли мы к Воронежу, окопались на опушке леса около сельскохозайственного института, развернули орудия и сходу вступили в бой. Как раз тогда Красная армия оставила Ростов и ряд других городов на Дону и Сталин отдал свой знаменитый приказ: «Ни шагу назад!» Этот приказ нам обошёлся очень дорого. Сотни тысяч солдат и офицеров погибли, хотя можно было избежать таких потерь.
Мы заняли оборону. Командир дивизиона выдвинул нас на огневые позиции впереди пехоты и с наблюдательного пунка передавал нам координаты немецких целей. Несколько часов мы били не переставая. Стволы наших пушек стали красными от огня. Расстояние до немецкого расположения было очень близким. Надо было стрелять беглым огнём. Только успевай подносить снаряды, нажимать на спусковой крючок и наводить панораму. Работа была тяжёлая. Уши мы закладывали кто чем: травой, тряпками... Глохли от грохота. Грязные, перепачканные землёй. Тогда говорили: «Тот не артиллерист, кто не съедает за день пять килограммов земли». Стреляли, попадая, а чаще не попадая по целям.
При ответном огне осколок немецкого снаряда попал мне в правую руку, не в кость, а в мягкую ткань. Я зубами выдернул осколок. Ранение было лёгким. У нас был фельдшер по фамилии Акиев, старшина медицинской службы. То ли он насыпал что-то на рану, то ли залил что-то, туго забинтовал, и я продолжал стрелять. Кстати, прошло много лет, а то старое ранение иногда даёт себя знать, как будто там что-то осталось, но я не обращаю внимания.
Стояли мы на той огневой позиции недолго. Только окопаемся, закрепимся, а уже надо двигаться дальше, то вправо, то влево. Тогда у нас автомобильной тяги не было. Пушки тянули лошади, мы им помогали. Но если лошадь была ранена, мы только радовались: нам конское мясо доставалось. Кормили-то нас плохо: давали отварную пшеницу, которую мы заправляли крапивой. Так было весь 1942 год.
Однажды тяжело ранило нашего наводчика, молодого кавказца, его отправили в госпиталь. Я встал на его место, потому что дело наводчика знал по военному училищу. Нас там учили, как наводить пушку. Так я стал наводчиком. Командиром моего орудия был осетин Андрей Самаев, прекрасный парень, старше меня лет на семь, прошедший Финскую войну, Халхин-Гол. А ещё в нашем полку был еврей Йоффе Вениамин Иосифович, мастер по ремонту оптических прицелов. До войны он был кандидатом технических наук. Мы с ним сдружились.
В один из августовских дней 1942 года Черножуков со своим расчётом выдвинулся впереди пехоты. Нам дали задание убрать немецкий ДЗОТ, из которого немцы вели пулемётный огонь и не пускали вперёд нашу пехоту. Мы запрягли четырёх лошадей, две из которых были ездовыми, подцепили к ним пушку и пошли к селу Подгорное, от которого надо было идти дальше к селу Подклетное.
Ночью в Подгорном нас встретил командующий артиллерийской дивизией подполковник Кулаков. Хорошо помню и его фамилию, и обстоятельства его гибели. Он всегда «ходил под мухой», то есть трезвым он бывал редко. Ведь фронтовикам выдавали каждый день по 100 граммов водки. Но каждый день в части обязательно погибало несколько человек, и каждый день несколько человек было ранено.
Водка, выписанная на этих ребят, доставалась живым и здоровым. Кулаков пил за всех. А потом ругался на артиллеристов, которые гибли не так часто, как ему бы хотелось: «Всё потому, что вы прячетесь за пехотой!» - кричал он нам. Я ему отвечал: «Товарищ подполковник, мы же идём впереди пехоты». «Знаю вас, как вы воюете», - продолжал он. Очень было обидно это слышать. Вдруг разрыв снаряда - и Кулакова нет. Как сказал тогда осетин Самаев: «Главный артиллерист накрылся». К смерти мы тогда привыкли. Это было как поскользнуться. Обычное явление.
Мы выдвинулись впереди пехоты. Сколько мы матюков наполучали от пехоты, пока через её части перетаскивали пушки вручную! На рассвете 24 или 26 августа 1942 года меня вызвал к себе на наблюдательный пункт Черножуков, выставил стереотрубу из окопа и говорит: «На, смотри». Она увеличивает в сто раз, эта стереотруба, и я увидел человек 12-15 немцев в ДЗОТе.
Я увидел, как они стоят, умываются поутру, один на губной гармошке играет. Я видел это так чётко, будто в полуметре от себя. Черножуков говорит мне: «Слушай, Петя, братишка, видишь цель? Убери её». Будто не приказ, а просьба прозвучала. Я ползком к своему расчёту, навёл на цель пушку 76-миллиметровую ЗИС-3 с надульником. Это скорострельная пушка была.
Я даю команду: «Заряжай!» Ящечный зарядил осколочно-фугасным снарядом. Я навёл на цель, дал команду: «Выстрел!» и нажал на спусковой крючок. Нажал, но взрыва не увидел: снаряд улетел куда-то в сторону. Я тут же даю повторную команду: «Заряжай!» Зарядили вторым осколочно-фугасным снарядом, «Огонь!», увидел взрыв, но правее цели. Опять неудача. Зарядили третий снаряд. Снова выстрел. Снаряд разорвался ближе к цели, но не там, где надо. Тогда я решаю ударить бронебойным, бронебойно-зажигательным снарядом.
Он тяжелее осколочно-фугасного и должен лечь в цель. «Заряжай бронебойным!» Выстрел - и точно попал. Вверх взлетели брёвна с землёй. Черножуков с наблюдательного пункта закричал: «Ура!» Но радоваться было рано. У нас были «катюши», а у немцев "ванюши" – шестиствольные миномёты. Из них нас буквально накрыли ответным огнём. Никто из нашего расчёта целым не остался. Я получил тяжёлую контузию. Андрею Самаеву оторвало ногу. Ящечному осколок попал в живот, рана оказалась смертельной. Ещё двоих наших ранело.
А меня отбросило так, что я потерял сознание. Когда очнулся, не мог понять, где я. Возле меня стояли люди в белых халатах. Только через двое суток я начал узнавать лица. А всего я пролежал в нашем полевом госпитале 26 суток. Меня навестили командир полка майор Семерич, белорус, и комиссар полка майор Арутюнов, армянин. Они мне сказали: «Ну, сынок, сверли на гимнастёрке большую дырку. Мы представили тебя к награде». А ещё они сказали, что отослали письмо моим родителям с благодарностью за сына, совершившего геройский поступок. Письмо потом хранилось у моей старшей сестры Баси.
Честно говоря, врачи не верили, что я выкарабкаюсь. Есть я не мог. У меня выбило 19 зубов. В двадцать лет я стал беззубым. Очень переживал из-за этого. Кормили меня только жидкой пищей. Но молодой организм выстоял. После госпиталя меня хотели отправить в тыл, но я сказал: «Нет!» и вернулся в свою часть, где сдружился с ребятами, особенно с Черножуковым. Там смотрели на меня с уважением, оберегали и солдаты наши, и офицеры.
Вспоминаю до нашего удара прямой наводкой и до моей госпитализации такой случай. Был у нас младший лейтенант, старший по батарее Коля Шеремет, с Полтавщины. Носил кубанку, из-под которой торчал чуб.
По характеру был довольно зловредным парнем. Была у него привычка: при любом, малейшем нарушении, которое допускал солдат, Коля выхватывал из кобуры пистолет и орал: «Пристрелю гада!» И вот пристал он как-то к Андрею Самаеву. Мы как раз ели отварную пшеницу, заправленную крапивой, которую нам давали от цинги. А паёк нам выдавали с вечера на утро. Это по кирпичику хлеба и по кусочку сахара.
Но до утра никто не откладывал, съедали паёк сразу вечером, а потом весь день были голодными, пока днем полевая кухня не привозила отварную пшеницу. Шеремет чего-то взъелся на Самаева, размахивал перед его носом своим пистолетом, и тут кавказец Самаев не выдержал, схватил свой карабин, направил на младшего лейтенанта и нажал на курок. На виду у всех уложил одним выстрелом в голову. И, знаете, Самаеву ничего за это не было. Командование хорошо знало нрав Шеремета, много жалоб было на этого дурака. А на войне списать смерть человека было легко: мол, убит шальной пулей. Такое часто бывало.
Когда я после госпиталя вернулся в часть, меня из наводчиков перевели в артиллерийские мастера. В конце сентября мы пошли в контрнаступление и ворвались в город Воронеж. Заняли областную больницу на Проспекте Революции. А в Ворнеже тогда были не немцы, а венгры, мадьярская дивизия. Мы их разбили в пух и прах, я хорошо это помню. Но потом им на помощь подошли немцы и отбросили нас на исходные позиции.
При этом мы понесли большие потери. Немцы были рядом. Ночью из нашего дивизиона перешли к немцам трое: Фролов, Горбунов и Есаулов. Старшина и двое рядовых. Немцы на следующий день забросали нас листовками с фотографиями этих троих, мол, следуйте их примеру. Когда через 30 с лишним лет после войны я в Москве встретился со своим бывшим командиром Черножуковым, который был уже в звании генерала, мы вспомнили тот случай, и то, как Черножуков самолично расстрелял их за измену.
Немцы забрасывали нас листовками с призывом сдаваться. Тот, кто поднимал листовку, мог получить за это пулю от своих же.
Мы опять пошли в контрнаступление, взяли пленных, среди которых оказались те трое – Фролов, Горбунов и Есаулов, и Георгий Михайлович Черножуков лично привёл смертный приговор в исполнение.
По Воронежскому фронту был дан приказ отозвать с передовой те части, которые оказались практически на оккупированной территории и могли попасть в окружение. Это было в ноябре 1942 года. Отозванные части расформировали, и потому я был переведён в 645-ю Отдельную роту связи при той же, то есть при нашей стрелковой дивизии.
Но там был кошмар похуже, чем в артиллерии. Январь 1943 года. Мне дали командовать отделением связистов. 17 или 18 января 1943 года группу из 14 разведчиков и 4 связистов (я в их числе) послали с заданием провести разведку в районе станции Давыдовка, Воронежской области. Мы должны были переправиться через реку Дон, определить ситуацию и, если надо, принять бой.
Когда мы готовились идти на задание, приехал комиссар дивизии полковник Кобзев, который собрал нашу группу и сказал: «Вы идёте на ответственное задание. Не подведите, потому что готовится серьёзное наступление. И ещё: если среди вас есть не члены Коммунистической партии, то надо сейчас подать заявление. Кто выживет и вернётся, получит партийный билет.
А кто погибнет за Родину, того будем считать коммунистом». Помню, вынул он из планшета толстый блокнот, пару карандашей, и каждый беспартийный написал заявление: «Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии. А если я погибну, то считайте меня коммунистом». Комиссар собрал наши заявления. Ночью мы перешли по льду (река была замёрзшая) на западный берег Дона.
Зашли к немцам в тыл. Нас там обнаружили, открыли огонь. Мы приняли бой. Из 18 человек вернулось с задания 8. Одного раненого мы вынесли. В основном задание было выполнено, мы доложили о результатах разведки, и через 6 дней нам вручили карточки кандидата в члены ВКП(б). А дальше бои шли ежедневно. Бывало, выходишь из боя и жалеешь, что живой. Лучше бы убили, потому что сил уже не было.
Сутками не спали. Питание очень плохое. Сапоги разбитые, одежду не снимали неделями. Морозы стояли лютые. Так что не только немцы мёрзли. Вот в таком состоянии мы воевали: то отступали, то наступали.
Когда наши войска перешли через Дон, мы увидели много измождённых, в оборванной одежде людей, у которых на рукавах, на спине и на груди были какие-то жёлтые заплатки. Я тогда понятия не имел, что это значит. Потом выяснилось, что это венгерские евреи, угнанные немцами для строительства укреплений. После строительства немцы их расстреливали и доставляли новых.
Мы освободили большую группу этих людей, которых немцы, спешно отступая, не успели расстрелять. Я стоял с моим товарищем Васей Соловьёвым и смотрел на них. Вася спросил меня: «Что это за люди? Эсэсовцы, что ли?» Я не мог ответить. И вдруг услышал, как люди говорили между собой на идише. Я бросился к ним: «Ду бист а идн?» «Вы евреи?» Они с удивлением посмотрели на меня: «Да». Помню, один молодой, красивый, очень худой парень в обмотках пробормотал: «Бройт, бройт, а штикеле бройт». «Хлеба, кусочек хлеба».
У Васи была с собой краюха. Я подбежал к нему. Вася отдал свой кусок. Я отнёс парню. К нему тут же бросились остальные. Много их было. Думаю, несколько сот. Все голодные. Один, которому достался кусочек хлеба, вынул из подмышки грязной, драной телогрейки маленькие плоские часики и протянул мне. На циферблате было выгравировано Editia Prima. Я много лет хранил эти часы как память.
А потом подарил их начальнику ОСГА (оперативно-стратегического гарнизона) Киевского военного округа полковнику Вшивкову Виталию Ивановичу, который был большим другом моего старшего брата Льва Сиротина.
Самые страшные бои начались летом на Курско-Орловской дуге. Это был ад. Кромешный ад. Не дай бог будущим поколениям пережить то, что мы пережили на той Курско-Орловской дуге. Там была невероятная плотность военной техники! Артиллерия, «катюши», миномёты... Человек не мог пройти между двумя пушками – такая была плотность. Страшной ценой мы выиграли Курскую битву и отсюда начали гнать немцев. Помню, когда освободили мы Белгород, приехали артисты. Среди них был Леонид Кмит, который снялся в роли Петьки в кинофильме «Чапаев». Мы тогда даже сфотографировались с ним. Но фотография затерялась.
Гнали мы немцев дальше, и от Белгорода дошли до Харькова. Тяжелые бои шли в районе, который назывался Холодная Гора. От одной авиации с обеих сторон можно было оглохнуть. Наша авиация к тому времени сильно окрепла за счёт американских самолётов «Летающая крепость». У Холодной Горы была высокая концентрация боевой техники и живой силы, потому что Сталин приказал взять Харьков любой ценой, и та цена оказалась огромной.
Погибло множество наших людей, хотя, если бы не было такой спешки, взять Харьков можно было с меньшими потерями. Но приказ Верховного Главнокомандующего не обсуждался. Освободили мы Харьков, зашли в полупустой город. Там мы узнали, что, когда немцы входили в город, нашлись харьковчане и харьковчанки, которые встречали фашистов хлебом-солью.
Среди наших солдат кто-то сочинил тогда нехитрые новые слова к песне «Спят курганы тёмные»: «Молодые девушки, рано позабыли вы, что где-то там за Родину длится жаркий бой. И за вас, за девушек, в первом же сражении кровь прольёт горячую парень молодой». Освободив Харьков, мы пошли в наступление дальше, в сторону Полтавы. Вот тогда украинская земля стала мне особенно дорогой. Освободили Полтаву.
А 6 ноября мы начали бои за Киев. Сталин приказал взять Киев к Октябрьским праздникам, то есть к 7 ноября. При выполнении этого приказа опять полегло огромное количество наших солдат. Я потерял там много друзей-однополчан. Кстати, как я узнал потом, в освобождении Киева участвовали Фима Лахман, муж Нины, моей сестры, и ещё мой дядя Хаим-Лейб Сиротин.
Все мы были на одном фронте и в одной армии. В Киеве нашу дивизию перефомировали и наша часть пошла в сторону Житомира, в городок Бышев. Там мы взяли в плен много немцев вместе с их техникой. В Бышеве сформировали и укомплектовали нашу дивизию и мы пошли бить врага дальше. Дошли до Винницкой области. Это было в конце февраля – начале марта 1944 года. По мере наступления бои шли очень жестокие. Наша дивизия постоянно пополнялась, потому что мы теряли людей, особенно новобранцев, необстрелянных. Принимали к нам даже вышедших из окружения и парней с освобожденных нами оккупированных территорий.
В Винницкой области мы попали в окружение. На помощь успел прийти чехословацкий армейский корпус генерала Людвига Свободы, который пробил для нас узкий проход, по которому мы смогли вырваться. Но все обозы, всё обмундирование пришлось бросить. Мы бежали в валенках, в старых полушубках, через грязь, воду. Помню, я и ещё несколько солдат и офицеров добрались до маленькой «шевченковской» хатки с соломенной крышей, через которую светилось небо. Мы решили там передохнуть.
Вместе оказались Седихов, старший лейтенант, котрого мы звали «Технарь», Саша Грязнов, командир радиовзвода, капитан Трудов, подполковник Пилипчук, родом из Киевской области, и ещё заместитель командира дивизии подполковник Мостовский, который до войны работал то ли в Николаеве, то ли в Херсоне секретарём райкома партии. Хатка была пустая. До нас там побывали итальянцы.
Так там не то, что людей, там даже кошек не было. Итальянцы всё съели, потому что немцы их не кормили. Мы тоже были голодные – без обоза, без полевой кухни. Всё осталось в окружении. У меня в валенках хлюпала вода. Голодные, холодные. Но никакой простуды, никакой хвори: так организм был мобилизован на выживание. Спали мы на полу вплотную друг к другу. Ночи были жутко холодные. Утром Мостовский говорит: «Что будем делать, ребята? Кушать-то нечего». Вдали виднелось село, довольно большое. Звалось Сологубовка.
Со своей водяной мельницей. Я и Седихов вышли на поиски съестного. Вдруг слышим гул мотора. Не авиационного, а вроде танкового. Подходим к мельнице и видим: солдаты сняли с гусениц танк и сделали из него движок, чтобы крутились жернова. Я заметил надпись: «Полевая почта 28997». Этот номер хорошо помню, потому что это был адрес Фимы Лахмана, с которым мы переписывались. Причем, интересно: сегодня я посылаю ему свой треугольник, а назавтра уже получаю ответ. Но до меня не доходило, что его артиллерийский полк был резервом Верховного Главнокомандования, и этот полк был прислан на выручку нашей дивизии. Но их тогда опередил корпус генерала Свободы.
Мы с Седиховым подошли к группе солдат, и я обратился к высокому худому старшине: «Дорогой ты мой, скажи пожалуйста, ваша полевая почта 28997. Есть у вас такой Лахман?» Он говорит: «Капитан Лахман? Это же наш начхимполка». Я ему: «Друг, я тебя прошу, умоляю, передай ему, извини, не на чём писать, передай, что его брат здесь, в Сологубовке». А их полк находился в восьми километрах от нас. Солдаты с мельницы дали нам немного муки. Мы поделились ею с местными голодными старухами, и они сделали лепёшки. Только вода и мука.
Даже соли не было. Но спасибо и за это. Мы съели лепёшки, сидим, сделали самодельные карты, играем... и открывается дверь... а я сижу к двери спиной, и слышу голос: «Хозяйство Мостовского здесь?» Я думаю: «Вроде знакомый голос». Поворачиваюсь - и вижу Фиму. Представляете состояние моё, состояние Фимы и ребят, которые видят, как я растерялся. А потом мы с Фимой так сцепились, что не могли оторваться друг от друга. Ведь оба живы! У него слёзы и у меня слёзы. А он пришёл с тяжёлым вещмешком на спине.
Оказывается, он знал, что наша дивизия вышла из окружения и он понимал наше положение. Офицерам тогда давали дополнительный паёк. И Фима принёс свой паёк нам. Можете представить, как наши ребята набросились на этот паёк: кусочек масла, печенье, сахар... Мы с Фимой сорвали немного соломы с крыши, постелили себе на холодной печи и всю ночь проговорили, вспоминая родных, довоенное время и пережитое нами в последние годы, я ему про свою контузию, он мне про свою. Я познакомил Фиму с подполковником Мостовским. Фима дал ему свой московский адрес: улица Станкевича, дом 12, квартира 3 и направился в свою часть. На нём были сапоги, а не валенки, зимняя шапка, тёплый полушубок с портупеей, пистолет висел на поясе.
Мостовский в благодарность за паёк раздобыл в селе подводу с тощей лошадёнкой и велел мне отвести брата в его часть. Хоть расстояние всего 8 километров, но распутица, грязь. А Фиме надо побыстрее вернуться. Я хотел вести лошадь, а его посадить в повозку, чтобы он сапоги не испачкал. А он говорит: «Нет, ты в валенках и должен сидеть, а я пойду». Взял под узцы лошадь и пошёл. Только попросил меня, чтобы я пел «И поёт мне в землянке гармонь». Я пел, а он просил: «Ещё давай!» Идёт и говорит: «Вот сейчас справа будет такое-то дерево, а потом овраг...» Он прекрасно ориентировался на местности. Только взглянет на карту - и знает, куда идти. Я его проводил до его части, и мы нехотя расстались. Тяжело было. Мы понимали, что эта встреча может быть последней. Каждую секунду кто-то из нас мог быть убит.
Потом наша дивизия шла на Кировоград, освобождали мы Погребище, Скоморошки, где были крупные сахарные заводы... С боями дошли мы до Румынии, из Румынии до Чехословакии. Там для нас война закончилась последними боями с немцами 12 мая.
Комментарии
Спасибо!
Замечательные воспоминания, живые, невыдуманные! Ещё раз Спасибо!
Добавить комментарий