23-го июля день рождения Петра ВЯЗЕМСКОГО. Друга Пушкина и его, как говорится, соратника в литературной борьбе (по замечанию Тынянова - "критика от писателя", в отличие от Белинского, - "критика от читателя"). В советское время его стихи и статьи печатались, даже и цитаты из дневника не были предосудительны. Но том большой серии "Библиотеки поэта" всегда казался мне неудовлетворительным. Многие лучшие стихи выпали (некоторые по той причине, что посвящались членам августейшей фамилии). Я советовал ведающему ныне "Новой библиотекой поэта" А.С. Кушнеру, зная его любовь к Петру Андреевичу, издать пересоставленный и намного больший том Вяземского. Но, очевидно, это не в его силах. Где спонсор? Приходится плановому отделу предпочесть какого-нибудь Левитанского.
Вообще-то надо бы переиздать с современными комментариями все дореволюционное многотомное собрание сочинений Вяземского.
О судьбе его думается всё чаще. Многие русские поэты, в том числе гениальные, погибли очень рано и не смогли полностью осуществиться. Это горестно. В случаях Пушкина и Лермонтова это без преувеличения - национальные катастрофы. Но трагедия Вяземского в том, что он жил так долго, что пережил всех любимых друзей и замечательных современников и остался в одиночестве среди чуждых и враждебных поколений. Как это у Мандельштама: "...И с известью в крови для племени чужого/ Ночные травы собирать..."
Мне очень жаль, что он не мог показать своих поздних стихов Пушкину и Боратынскому.
Петр Вяземский (1792 - 1878)
Степь
Бесконечная Россия
Словно вечность на земле!
Едешь, едешь, едешь, едешь,
Дни и версты нипочем!
Тонут время и пространство
В необъятности твоей.
Степь широко на просторе
Поперек и вдоль лежит,
Словно огненное море
Зноем пышет и палит.
Цепенеет воздух сжатый,
Не пахнет на душный день
С неба ветерок крылатый,
Ни прохладной тучки тень.
Небеса, как купол медный,
Раскалились. Степь гола;
Кое-где пред хатой бедной
Сохнет бедная ветла.
С кровли аист долгоногой
Смотрит, верный домосед;
Добрый друг семьи убогой,
Он хранит ее от бед.
Шагом, с важностью спокойной
Тащут тяжести волы;
Пыль метет метелью знойной,
Вьюгой огненной золы.
Как разбитые палатки
На распутии племен —
Вот курганы, вот загадки
Неразгаданных времен.
Пусто всё, однообразно,
Словно замер жизни дух;
Мысль и чувство дремлют праздно,
Голодают взор и слух.
Грустно! Но ты грусти этой
Не порочь и не злословь:
От нее в душе согретой
Свято теплится любовь.
Степи голые, немые,
Всё же вам и песнь, и честь!
Всё вы — матушка Россия,
Какова она ни есть!
Июнь 1849
Палестина
Свод безоблачно синий
Иудейских небес,
Беспредельность пустыни,
Одиноких древес,
Пальмы, маслины скудной
Бесприютная тень,
Позолотою чудной
Ярко блещущий день.
По степи — речки ясной
Не бежит полоса,
По дороге безгласной
Не слыхать колеса.
Только с ношей своею
(Что ему зной и труд!),
Длинно вытянув шею,
Выступает верблюд.
Ладия и телега
Беспромышленных стран,
Он идет до ночлега,
Вслед за ним караван
Иль, бурнусом обвитый,
На верблюде верхом
Бедуин сановитый,
Знойно смуглый лицом.
Словно зыбью качаясь,
Он торчит и плывет,
На ходу подаваясь
То назад, то вперед.
Иль промчит кобылица
Шейха с длинным ружьем,
Иль кружится, как птица,
Под лихим седоком.
Помянув Магомета,
Всадник, встретясь с тобой,
К сердце знаком привета
Прикоснется рукой.
Полдень жаркий пылает,
Воздух — словно огонь;
Путник жаждой сгорает
И томящийся конь.
У гробницы с чалмою
Кто-то вырыл родник;№
Путник жадной душою
К хладной влаге приник.
Благодетель смиренный!
Он тебя от души
Помянул освеженный
В опаленной глуши.
Вот под сенью палаток
Быт пустынных племен;
Женский склад — отпечаток
Первобытных времен.
Вот библейского века
Верный сколок: точь-в-точь
Молодая Ревекка,
Вафуилова дочь.
Голубой пеленою
Стан красивый сокрыт;
Взор восточной звездою
Под реснице блестит.
Величаво-спокойно
Дева сходит к ключу;
Водонос держит стройно,
Прижимая к плечу.
В поле кактус иглистый
Распускает свой цвет.
В дальней тьме — каменистый
Аравийский хребет.
На вершинах суровых
Гаснет день средь зыбей
То златых, то лиловых,
То зеленых огней.
Чудно блещут картины
Ярких красок игрой.
Светлый край Палестины!
Упоенный тобой,
Пред рассветом, пустыней
Я несусь на коне
Богомольцем к святыне,
С детства родственной мне.
Шейх с летучим отрядом
Мой дозор боевой;
Впереди, сзади, рядом
Вьется пестрый их рой.
Недоверчиво взгляды
Озирают вокруг:
Хищный враг из засады
Не нагрянет ли вдруг?
На пути, чуть пробитом
Средь разорванных скал,
Конь мой чутким копытом
По обломкам ступал.
Сон под звездным наметом;
Запылали костры;
Сон тревожит налетом
Вой шакалов с горы.
Эпопеи священной
Древний мир здесь разверст:
Свиток сей неизменный
Начертал Божий перст.
На Израиль с заветом
Здесь сошла Божья сень;
Воссиял здесь рассветом
Человечества день.
Край святой Палестины,
Край чудес искони!
Горы, дебри, равнины,
Дни и ночи твои,
Внешний мир, мир подспудный,
Всё что было, что есть, —
Всё поэзии чудной
Благодатная весть.
И, в ответ на призванье,
Жизнь, горé возлетев,
Жизнь — одно созерцанье
И молитвы напев.
Отблеск светлых видений
На душе не угас;
Дни святых впечатлений,
Позабуду ли вас?
1850 (?)
* * *
Моя вечерняя звезда,
Моя последняя любовь!
На потемневшие года
Приветный луч пролей ты вновь!
Средь юных, невоздержных лет
Мы любим блеск и пыл огня;
Но полурадость, полусвет
Теперь отрадней для меня.
14 января 1855,
Веве
Друзьям
Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так, с алыми — черные розы
Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;
За здравье и близких далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
<1862>
* * *
Пожар на небесах — на воде пожар.
Картина чудная! Весь рдея, солнца шар,
Скатившись, запылал на рубеже заката.
Теснятся облака под жаркой лавой злата;
С землей прощаясь, день на пурпурном одре
Оделся пламенем, как Феникс на костре.
Палацца залились потоком искр златых,
И храмов куполы, и кампанилы их,
И мачты кораблей, и пестрые их флаги,
И ты, крылатый лев, когда-то царь отваги,
А ныне, утомясь по вековой борьбе,
Почивший гордым сном на каменном столбе.
Как морем огненным, мой саламандра-челн
Скользит по зареву воспламененных волн.
Раздался колокол с Сан-Марко и с Салуте —
Вечерний благовест, в дневной житейской смуте
Смиренные сердца к молитве преклоня,
Песнь лебединая сгорающего дня!
1863 или 1864
Поминки
Дельвиг, Пушкин, Баратынский,
Русской музы близнецы,
С бородою бородинской
Завербованный в певцы,
Ты, наездник, ты гуляка,
А подчас и Жимони,
Сочетавший песнь бивака
С песнью нежною Парни!
Ты, Языков простодушный,
Наш заволжский соловей,
Безыскусственно послушный
Тайной прихоти своей!
Ваши дружеские тени
Часто вьются надо мной,
Ваших звучных песнопений
Слышен мне напев родной;
Наши споры и беседы,
Словно шли они вчера,
И веселые обеды
Вплоть до самого утра —
Всё мне памятно и живо.
Прикоснетесь вы меня,
Словно вызовет огниво
Искр потоки из кремня.
Дни минувшие и речи,
Уж замолкшие давно,
В столкновеньи милой встречи
Всё воспрянет заодно, —
Дело пополам с бездельем,
Труд степенный, неги лень,
Смех и грусти за весельем
Набегающая тень,
Всё, чем жизни блеск наружный
Соблазняет легкий ум,
Всё, что в тишине досужной
Пища тайных чувств и дум,
Сходит всё благим наитьем
В поздний сумрак на меня,
И событьем за событьем
Льется памяти струя.
В их живой поток невольно
Окунусь я глубоко, —
Сладко мне, свежо и больно,
Сердцу тяжко и легко.
1864 (?)
* * *
Там, на земной границе,
Блестящей багряницей
Оделись облака,
Прозрачное зерцало,
Лагуна зыбью алой
Подернулась слегка, —
И замер день усталый,
Как путник с далека.
Повеял сумрак свежий,
Рыбак раскинул мрежи
В водах, объятых сном:
В работе рыболовной
Среди лагуны ровной,
Разлившейся стеклом,
Сам неподвижный, словно
Прирос он с челноком.
Как ни проста картина,
Но чуткая холстина
Под кистью мастерской;
Ни речь, ни дум свобода
Не скажут, что природа
Шепнет душе родной,
Без слов, без перевода
На наш язык родной.
1864
* * *
Сфинкс, не разгаданный до гроба, —
О нем и ныне спорят вновь;
В любви его роптала злоба,
А в злобе теплилась любовь.
Дитя осьмнадцатого века,
Его страстей он жертвой был:
И презирал он человека,
И человечество любил.
Сентябрь 1868
* * *
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?
Не я ли искупил ценой страданий многих
Всё, чем пред промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый бог?
12 июня 1872,
Царское Село
* * *
Что выехал в Ростов.
Дмитриев
"Такой-то умер". Что ж? Он жил да был и умер.
Да, умер! Вот и всё. Всем жребий нам таков.
Из книги бытия один был вырван нумер.
И в книгу внесено, что "выехал в Ростов".
Мы все попутчики в Ростов. Один поране,
Другой так попоздней, но всем ночлег один:
Есть подорожная у каждого в кармане,
И похороны всем - последствие крестин.
А после? Вот вопрос. Как знать, зачем пришли мы?
Зачем уходим мы? На всем лежит покров,
И думают себе земные пилигримы:
А что-то скажет нам загадочный Ростов?
1876
