[Продолжение. Начало “Чайка”, № 1 , от 10 января 2003 г. , № 16 (51) от 19 августа 2005 г. - № 19 (54) от 07 октября 2005 г.]
A через день — настоящее заседание. То самое, в парткоме института. Все приходят, неожиданно выздоровевший Протасеня — тоже. Садятся в каре вдоль стен. Протасеня норовит начать обличительную речь. Его осаживает секретарь парткома Борис Белькевич:
— Подождите, вас еще попросят высказаться.
Несколько слов об участниках. Борис Белькевич — молодой доктор технических наук, член сборной Белоруссии по волейболу. За год до нашего собрания совершил почти невозможный поступок. Из ЦК прибыл человек и привез предписание ЦК провести заседание Ученого Совета и осудить вылазку отщепенца и литературного власовца Солженицына (опубликование на Западе “Архипелага ГУЛАГ”), которого только что выдворили из страны. Собрали Ученый Совет. Представитель ЦК зачитал обращение ЦК с осуждением, которое должны подписать все члены Ученого Совета. Заклеймить предателя от имени научной общественности. Подать пример гражданственности должен секретарь парткома института Белькевич. Он встает, идет к столу президиума с подписными листами, вдруг сгибается, держась за живот, и в такой согбенной позе быстро выходит из зала заседания. Все только услышали его последнее слово: “Ой, схватило”. Отчаянное дело! Чтобы не попасть самому под нож, Белькевич тут же едет в лечкомиссию и ложится на обследование по поводу вдруг возникшего недуга. Остальные понуро подписывали — не может же всех и вдруг охватить моровая язва диареи.
Потом мне стало известно, что говорил Белькевич по поводу осуждения Солженицына. Он к тому времени уже прочитал первую книгу ГУЛАГа, и она его потрясла. Но он видел дальше идеологических дуболомов из ЦК. Что такого, принципиально не согласного с решениями XX и XXII съездов, написал Солженицын? Он в точности изложил концепцию этих съездов. Он написал, что были огромные нарушения законности. Массовые репрессии. Культ личности Сталина. Известно, что партия все эти безобразные явления сурово осудила и торжественно обещала, что ничего подобного не повторится. Так ведь и Солженицын пишет о грубейших нарушениях закона и жутких массовых репрессиях. Только дает большое количество примеров и анализ, почему и как это стало возможным. Будь в ЦК ответственные за идеологию поумнее, они бы подняли Солженицына на щит! Нужно было бы сказать: вот, нашелся человек, известный автор “Одного дня Ивана Денисовича”, которого представляли на Ленинскую премию, но по глупости не дали, он сделал то, чего не сделали многочисленные кафедры общественных наук. Хотя были бы обязаны. Он показал глубокую порочность культа личности. Нужно его наградить, книгу его широко издать и изучать в школах и институтах. Если в ней есть ошибки, показать где и дать более точные сведения. Это был бы государственный подход. А так — очередное безобразие, большого писателя и гражданина арестовывают, потом высылают в наручниках за границу. Вот так все лучшее туда и уходит. За все это потом многим будет стыдно.
Итак, Белькевич довольно-таки явно осаживает Протасеню с самого начала. Нас это бодрит, а клевретов вводит в легкий ступор. Чтобы пресечь самодеятельность в деле выяснения обстановки на кафедре, товарищ из ЦК предлагает круговой опрос. Пожалуйста, начнем с крайнего левого. Что вы можете сказать о том, почему заведующий Протасеня не был избран в партбюро кафедры?
Первым попал один из ярых клевретов Кудрявцев. К нашему счастью, они почти все были какими-то патологическими идиотами. Кудрявцев начинает сразу с обвинений “врагов Протасени”. Он с надрывом почти кричит о том, что на кафедре засели антисоветчики. Степина исключали из партии. Заведующий еще тогда требовал отправить Степина для перевоспитания на завод. Но в горкоме почему-то решили его восстановить в партии. И в ЦК горком поддержали. Это грубая политическая ошибка. (Очень хорошо! — Кудрявцев уже имеет в противниках представителя ЦК).
Тот ничего не замечает. Продолжает, впадая во все больший раж, свои разоблачения.
— Известный антисоветчик Лебедев недавно заявлял на кафедре, что союзники внесли существенный вклад в нашу победу над фашизмом своим жалким ленд-лизом. Откупиться мелочами хотели, когда мы проливали кровь! Я написал в партком заявление с требованием разобрать выходку Лебедева и исключить его из партии. До того мы писали с заведующим и его замом Новиковым заявление в ректорат и партком с требованием не допустить Лебедева в партию, но его все равно приняли. Как это понимать? Не надо обобщать, товарищ Лебедев про ленд-лиз, — вдруг снова тупо произнес Кудрявцев.
Это у него была коронная и ключевая фраза. Он ею реагировал на любую непонятную или неприятную для него информацию. И вдруг выдал перл:
— Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?!
Тут я не утерпел.
— Если я вам сообщу, что, например, Иванов умер, вы мне тоже ответите — не надо обобщать? Что я обобщил такого, сказав, что Иванов умер? Более, чем конкретно. Точно так же, как и цифры ленд-лиза — конкретная информация. Вы к себе относите смерть условного Иванова? Вы своей глупой репликой всех извещаете, что вы все еще живы?
— Товарищ Лебедев, спокойнее. Мы во всем разберемся — то встал секретарь парткома Борис Белькевич. И начал:
— А о чем вы думаете, товарищ Кудрявцев, когда несете, то есть, когда говорите свои речи? Насколько нам известно, вы свою кровь нигде не проливали. А вот лендлизовскую тушенку наверняка ели. Вклад союзников хорошо известен. Да, их поставки грузовиков, военной техники и продовольствия нам очень помогли. В нашей военной науке и партийных документах вклад союзников оценивается очень положительно. Не преувеличивается, но и не преуменьшается. Странно, что вы этого не знаете. Все тут, кто из хотя бы среднего поколения, помнят американскую свиную тушенку. А в вас от всего этого, товарищ Кудрявцев, осталась, как видно, только свиная душонка. Мы разбирали ваше нелепое заявление. И дали вам ответ. Призывали вас к порядку, чтобы вы не затевали глупые склоки на кафедре. Но вы, как видно, ничего не поняли и опять за свое. Давайте рассмотрим вашу фразу: “Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?!” А о чем вы думаете, когда молчите?! Такую формулу можно применить к кому угодно и обвинить в чем угодно.
Эта фраза Кудрявцева потом стала у нас на кафедре своего рода притчей во языцех. В разных вариациях. “О чем думает Лебедев, когда он молчит?” “Лебедев молчит — наверняка он о чем-то думает”. “Лебедев думает, что он молчит, а на самом деле много говорит”.
Кудрявцев растерянно садится. Всё, камертон задан. Теперь, если очередь выпадала на клевретов, они говорили очень осторожно. Да, у заведующего были ошибки. И научную работу ему нужно было бы подтянуть. И с учебником как-то нехорошо вышло. Но в целом, мы уверены...
Зато наши окрепли духом. Говорили четко и ясно. Вывод: Протасеня и далее будет заниматься только интригами и сведением счетов. Он не может более оставаться заведующим.
Вошел опоздавший профессор Карлюк, давняя жертва Протасени. Ему дают слово. Тот сразу начинает с научных подвигов Протасени, вспоминает его статью 1965 года, в которой тот в убогом стиле 1949 года клеймил кибернетику как “продажную девку империализма”. И здорово не угадал, потому что как раз тогда уже произошел резкий поворот (притом — на официальном уровне) в ее оценке. Но Протасеня почти ничего не читал, вот и не знал о повороте.
Карлюк приводил еще много примеров сугубо пошлых и примитивных мест из разных старых статей Протасени (новых у него просто не было).
— И вот на таком уровне все суждения этого, с позволения сказать, профессора, специалиста по сознанию, — закончил Карлюк.
Но более всего для решения вопроса сыграла роль речь парторга нашего бюро Николая Карловича Свободы. Он говорил спокойно, размеренно. Приводил примеры, когда Протасеня менял задним числом протоколы кафедры. Беспрерывно дезинформировал сотрудников о состоянии дел по учебнику. Не приходил на заранее назначенные встречи.
— То, что Протасеня давно ничего не пишет, это, в конце концов, дело его репутации как философа-ученого, — говорил Свобода. — Но что совершенно нетерпимо, так это то, что он беспрерывно заушательствует. Его коронными фразами являются: “Я сейчас заходил в партком, там о вас, Карчевский, нелестно отзывались”. “Вчера был в райкоме, там о вас, Клокоцкий, плохого мнения”. “О вас, Лебедев, в парткоме существует убеждение как о несоветском человеке”. И так об очень многих. Несколько раз я, — продолжал Свобода, — проверял эти сведения Протасени — они никогда не подтверждались. Я уверен, что Протасеня не может более оставаться заведующим.
— Ну что ж, можно подытожить, — это подает голос человек из ЦК.
— Прошу вас, Петр Иванович. Это наш ректор.
Петр Иванович встает и тихо говорит (он всегда говорил тихо).
— Петр Федорович, мы не раз с вами вели беседы о положении на кафедре. Вы продолжали писать заявления на своих же сотрудников с разными политическими обвинениями. Вы писали на Степина, на Лебедева, на Мурнева. Вот возьмем ваше заявление на Лебедева, которое подписали также доценты вашей кафедры Кудрявцев и Новиков. О том, что Лебедев антисоветски настроен и ведет антикоммунистическую пропаганду. Мы сделали запрос в КГБ. Вот ответ оттуда, читаю: “Никаких претензий по политической и идеологической линии к Лебедеву нет, и мы не возражаем против его приема в члены КПСС”. Но вы продолжали писать свои заявления, Петр Федорович! — сухонький Петр Иванович Ящерицын неожиданно повысил голос и поднял палец вверх, — ну, почти что апостол Петр на иконе, — Петр Федорович, вы идете не туда. Вместо нормального руководства кафедрой вы разжигаете на пустом месте нездоровые политические склоки, поощряете доносы, разлагаете коллектив и ухудшаете моральный климат среди своих подчиненных. Я думаю, в ЦК вашей деятельности дадут соответствующую оценку.
Это был конец Протасени.
Неравная битва
Несколько соображений, почему политические доносы и обвинения Протасени и его клевретов вызывали такое неприятие и даже враждебность у самых разных официальных лиц: в парткоме, ректорате, райкоме-горкоме и даже в ЦК.
Времена тогда были брежневские — благостно-застойные. Я уже по другому поводу немного об этом писал. А тогда, среди своих, я говорил то, что сейчас напишу.
Если человек, говорил я архистратигу — Грише Карчевскому и командору — Славе Стёпину, (а они очень опасались обвинений в антисоветизме — Протасеня часто и не к месту вспоминал кратковременное исключение Степина), не слишком лезет в бутылку, не выходит на площадь с плакатами “Долой”, не дает иностранным корреспондентам интервью с разоблачениями действий ЦК, не печатает и не разбрасывает листовок с призывами к свержению власти, а только иногда читает не изданные в СССР книги, то и пусть себе. Но если кто-то начинает писать доносы, что-де вот тут, на кафедре завелось антисоветское подполье, то это удар по парткому института и ректорату. Куда вы смотрели? И райком будет недоволен — ему намылят шею из горкома. А горкому — из обкома, тому — из ЦК. Да и Белорусский ЦК не обрадуется — он получит втык от союзного ЦК. Более того, недовольство проявляло КГБ: выходит, они узнали о сплоченной группе антисоветских заговорщиков не первыми от своей агентуры, а из доноса заведующего кафедрой. А он откуда знает? Где у него факты? Ничего нет, кроме идеологической болтовни. То, что ленд-лиз очень помог Красной армии — вовсе никакой не антисоветизм. Надо же Протасени с Кудревцевым такую чушь написать! Только зря волну гонят, жить спокойно не дают! А то, что ходят слухи, будто Лебедев читает какие-то изданные за границей книги, так и мы читали. Не лыком шиты. Да и все хоть что-то читали. Подумаешь — книги! Кому же их читать, как не философам и интеллигенции? Почему не издают и не выпускают у нас? Ну, это один из наших недостатков. У нас еще много чего не выпускают. Например, видеомагнитофонов (они только появились).
Как-то вскоре после моего знакомства с Галичем в 1968 году и его первых записей у меня дома в Минске мне позвонил некий человек, представился и попросил прийти. Пришел. Оказался молодым еще, примерно моего возраста — лет 30 или даже меньше. Сказал, что хочет быть со мной откровенным. “Я, — сказал он, — офицер КГБ”. Показал удостоверение личности — капитан. Сказал, что очень интересуется бардами. Особенно любит Галича. Попросил записать ему кассету новых песен Галича. Знает, что у меня записи высокого качества — слышал от знакомых. У меня было два магнитофона, мы сели пить чай, я поставил его кассету на запись.
В разговоре оказался толковым, хорошо знающим творчество Галича и Высоцкого. Отзывался о них как о чрезвычайно талантливых людях и, что самое интересное, как о людях с высокими гражданскими достоинствами. Говорил, что в КГБ много думающих людей и что они пытаются прикрывать любых способных и гражданки активных людей. От кого? Да от тупарей (его слово) из партийных органов. Дал слово офицера, что никаких неприятностей от его визита у меня не будет. И их, действительно, не было! А я ведь тогда был всего-то аспирантом, и дать подножку ничего не стоило.
Забегая вперед, скажу, что когда после моего исключения в 1984 году я пошел в Московский КГБ узнать, в чем причина появления на меня справок из КГБ, дежурный офицер, попросив подождать минуть пять-десять, пришел с моей папкой “личного дела” и сказал, что вся инициатива исходила из партийных органов и что они только выполняли приказы. Трудно сказать, так ли это. Да, тогда инициатива новых показательных процессов исходила от скоропостижного генсека Андропова. Но ведь он еще недавно был шефом КГБ. А начальником КГБ Москвы и Московской области был генерал-лейтенант Алидин, при одном взгляде на которого делалось нехорошо. Впрочем, об этом — в продолжении.
И еще одно пояснение. Мы жили в условиях той реальности. И пользоваться могли только теми правилами игры. Если нас обвиняли в антисоветизме, то, конечно, мы не могли встать в горделивую позу и воскликнуть: да, мы не любим советскую власть. Это значило бы согласиться с обвинениями и безнадежно проиграть схватку. Но и говорить, что любим — тоже не могли. Глупо это бы звучало. Посему мы говорили, что наши противники не знают марксизма (что было совершеннейшей правдой). И не понимают Ленина. Стало быть, сами они не профессионалы, а их политические обвинения ничего не стоят. Мы не мнили себя преобразователями общества. Ниспровергателями системы. Нет, мы просто отвоевывали себе место для нормальной жизни. А она шла независимо ни от чего. Если парторгом кафедры был Свобода, парткома — Белькевич, ректором — Ящерицын, секретарем ЦК по идеологии — Кузьмин, то жить было можно. Точно так же, как была нормальная жизнь на кафедре философии Белорусского университета, когда ее в 1981 году возглавил Слава Степин. А вот когда нашу кафедру возглавлял такой тип, как Протасеня, жизни не было.
Война, однако, не закончилась. Перефразируя Булгакова, как ни гнусен был заведующий Протасеня, но сменившая его Тамара Панкратовна Богданова оказалась еще гнуснее.
Продолжение следует
Добавить комментарий