Во вторник, поздно вечером, около одиннадцати, когда Филипп уже был в постели, пытаясь уснуть, — в последнее время засыпал он с трудом — раздался звонок.
— Я человек простой, — прокричал по телефону Боря, его дядя. — Тут все твои родственники говорят, говорят — сами не знают, чего говорят. Тот врач сказал это, этот — то. Пустое сотрясение воздуха... Короче! Если хочешь застать маму в живых и попрощаться с ней — прилетай в Сан-Диего немедленно. Все! Будь здоров.
И повесил трубку.
Смысл дядиных слов доходил плохо. Что за чепуха? Три дня назад отец по телефону сказал, что мать в больнице на каком-то обследовании. Тревоги в его голосе не было. Мать болела уже несколько лет. У нее был ущемлен нерв позвоночника, но от этого не умирают. Она сама часто говорила с некоторой гордостью, в которой, впрочем, можно было услышать тайный страх, что все анализы у нее нормальные. И легкие, и давление, и сердце — все в порядке. Если бы не глупое ущемление нерва, можно было бы считать ее абсолютно здоровой.
Филипп снова улегся в постель и долго ворочался с боку на бок. Он поймал себя на том, что почему-то винит за нелепый звонок не дядю, а мать. С ней у него были давние и сложные счеты.
Он принял таблетку мелатонина. Решил прояснить дело, когда проснется, на свежую голову.
Утром, уже сидя за столом своего офиса — он служил в компьютерном отделе Бостонского банка, Филипп позвонил отцу.
— Да, — сказал тот растерянным голосом, — что-то там у нее нашли... Вот Миша тоже прилетает из Гонконга.
Ничего больше толком сказать он не мог.
Дело, стало быть, серьезное, если Миша оставляет бизнес и летит через полмира. В Союзе брат был обыкновенным инженером-сантехником, но в эмиграции обнаружил в себе деловую жилку. Наскреб, где мог, на задаток и приобрел по случаю трикотажную фабричку в Гонконге. Решил, что сможет вести дело года два, неплохо заработать, а потом выгодно продать. Два года, однако, превратились в четыре. Перспектива перехода Гонконга под власть пекинских коммунистов отпугивала потенциальных покупателей.
Филипп набрал телефон брата. Может быть, тот все-таки разъяснит, что происходит с матерью? Но Миша был, как всегда, по-деловому краток. Ни в какие детали он входить не стал, лишь подтвердил, что прилетает в пятницу, с пересадкой во Франкфурте. Раньше вырваться не может.
Видимо, и в самом деле придется лететь? Никто из близких Филиппа еще не умирал. Как-то само собой предполагалось: чего в его жизни никогда не случалось, того, должно быть, и не бывает... То есть, когда-нибудь в неопределенном будущем это, конечно, и произойдет, но не таким же образом — ни с того ни с сего, с бухты-барахты...
Филиппа впервые охватило беспокойство. Как всегда, от дурных предчувствий началась противная дрожь под ложечкой. Посоветоваться было не с кем. Единственный друг и коллега Матвей, с которым он ходил в кино и на редкие вылазки за город, побродить по лесу, был в командировке — отлаживал компьютерную программу какого-то банка в Небраске.
Филипп переговорил со своим супервайзером Джо. Сказал, что мать тяжело заболела, даже при смерти, но почувствовал, что сам своим словам не очень верит. Самому себе он говорил: "Поеду, побуду там день-другой, узнаю подробности о ее болезни не из вторых рук, а поговорив с врачами, и в понедельник вернусь". В четверг предстояла презентация новой программы для крупного клиента, французского банка, которую разрабатывал Филипп. Вот он и сказал Джо, что возьмет день за свой счет и отправится в Сан-Диего в пятницу, утренним рейсом.
Но улететь оказалось непросто. Была середина апреля, разгар пасхальных студенческих каникул. Филипп поймал себя на том, что втайне обрадовался — был повод для того, чтобы отменить поездку. Но тут с разочарованием вспомнил, что рядом, в штате Род-Айленд, есть еще один аэропорт. Там, в одной из авиакомпаний, место для него нашли...
Утро выдалось по-весеннему теплое и сырое. Молочный туман, растекшийся ночью по взлетному полю, нехотя, словно потягиваясь и позевывая от дремоты, начал сползать в долину, к лежащей близ аэродрома реке. Рейс задержали всего на полчаса, но чем-то этот полет в Сан-Диего был все-таки необычным. Шел двойной счет жизни. В который раз он летел к родителям, но делал это впопыхах. Он то верил дяде, что мать при смерти — тот был человеком военной выучки, бывшим танкистом-сержантом, к панике не склонным, то верить отказывался. И тогда его охватывала досада на мать. Скорее всего, ничего серьезного не произошло, а вот приходится нарушать и без того напряженный ход жизни.
Хотя он давно бросил курить, Филиппу вдруг нестерпимо захотелось затянуться сигаретой, почувствовать терпкий вкус табака. Рейс был для некурящих, и хотя сигарет у него не было, Филипп мысленно чертыхнулся в адрес американских блюстителей общественного здоровья. Он злился на мать. Произошла какая-то путаница в диагнозе, вот и все.
Досада на мать была, впрочем, привычной. Ее сильный и волевой характер подавлял его с детства. Уже взрослым, живя вдали от отцовского дома, он иногда просыпался оттого, что снилось: он, подросток, дремлет на узкой кушетке в их тесной черновицкой квартирке и сквозь дрему прислушивается, не войдет ли мать и увидит, что он чего-то не сделал по дому. Он в испуге просыпался, досадуя на себя, что в висках уже пробивается седина, а он все еще втайне боится материнского гнева.
Тогда, в отрочестве, когда родители ссорились, он всегда мысленно становился на сторону отца. Еще бы! Тот был единственным кормильцем в семье. Слесарь-кровельщик, он вставал на заре, раньше всех в доме, копошился на кухне, готовя из остатков вчерашнего обеда завтрак. Иногда, проснувшись и все еще лежа в постели, Филипп слышал, что отец старается есть тихо, боится звякнуть вилкой или стаканом, чтобы не разбудить жену и детей. Уходил на работу, осторожно прикрыв за собой дверь. Случалось, придя с работы вечером с осунувшимся от усталости лицом, он не находил жену дома. Она уходила к подруге-соседке и проводила там часы в разговорах. Следовал скандал, причем кричала, нередко переходя в плач, мать. Испуганный ссорой, прижавшись лицом к двери, плакал и Филипп.
Он никак не мог понять, отчего мать так рыдала. В ее голосе была какая-то давняя обида, которую отцу, видимо, уже ничем нельзя было загладить. Спустя некоторое время голосившую мать пытался утешить сам отец, и Филипп недоумевал. Как же так? Отец кругом прав. Он мужчина. Трудился весь день. Ему нужен обед. Мать дома весь день. Не ее ли дело позаботиться о муже?
Эти сцены не раз возвращались в памяти Филиппа спустя многие годы, и неприязнь к матери вдруг снова овладевала им.
Была у него и давнишняя тайна, о которой никто в семье не догадывался. В свое время Филипп окончил университет с красным дипломом и, если бы захотел, мог бы не уезжать по назначению, остаться в родном городе. Но привилегией не воспользовался. Сказал дома: выбора нет — надо ехать. Конечно, ему не хотелось продолжать ютиться в маленькой квартире с родителями и братом. Но главной причиной была мать, ее непрошенная, затянувшаяся в его взрослую жизнь, опека. Филипп уже был студентом, а мать с непонятным упорством продолжала наставлять его, следить за каждым шагом. Куда идешь после занятий? С кем дружишь? Найди себе достойных товарищей, эти — шваль... С девочками встречаться тебе еще рано. Не заметишь, как окрутят, будешь потом всю жизнь каяться...
По иронии судьбы, три года спустя именно мать, и никто иной, была причиной его первого короткого и неудачного брака. Срок работы по распределению во Львове подходил к концу. Жить было негде. Квартиры не предвиделось. Оставался один выход — вернуться в Черновцы, под надзор матери. Трудно было даже подумать об этом.
Вот тогда и появилась в его жизни ленинградка Лида, с которой он познакомился летом, на Карпатах, во время турпохода. Она успела побывать замужем, чувствовала себя несчастной, отчаялась выйти снова и сообщила Филиппу, что махнула рукой на свое личное счастье. Предложила просто так, по-дружески помочь ему. Нечего, мол, ему, еврею, делать на антисемитской Украине! Почему бы ни жениться на ней для блезира и переехать в Ленинград, где без прописки не поселишься? Филипп был еще девственником. Летом следующего года, когда он гостил у Лиды, она прилегла на диван, завздыхала, попросила Филиппа потрогать, как стучит ее сердце. Очнулся он через полчаса, смутно понимая, что случилось.
Спустя три года они разошлись.
Через несколько лет он снова женился, но и второй его брак закончился разводом. Вскоре после рождения дочери Леночки начались ссоры с женой Тамарой. Перемежались они лишь короткими перемириями, связанными с праздниками, когда собирались у родителей. Сидя за столом, натужно улыбаясь, чтобы не выдать свои семейные неурядицы, Филипп втайне клялся себе, что терпеть, как отец, всю жизнь не будет. "Хватит, — говорил он себе, — надо прервать порочный круг. Пусть хоть дочь не будет считать войну в семье нормой".
Прошло несколько лет после развода, но заветной формулы, по которой можно заручиться семейным счастьем, Филипп так и не отыскал. Жил один, снова и снова мысленно возвращаясь в свое супружество, пытаясь понять, где допустил ошибку. Тамара его никогда не любила, это он знал давно. Вышла за него главным образом потому, что хотела ребенка, а время подпирало. Ей уже перевалило за тридцать, когда Филипп подвернулся под руку. Показался надежным отцовским материалом — работящий, непьющий. Вот, пожалуй, и все ее соображения. Понимая все это, Филипп все же не ожидал, что распад семьи окажется таким мучительным. Иногда боль была такой, что, казалось, режут по живому. Он страдал от разлуки с шестилетней Леночкой. При мысли о ней испытывал пронзительную, порой останавливающую дыхание, нежность. Видел он ее, увы, только наездами в Атланту, куда, выйдя снова замуж за местного бизнесмена, переехала Тамара.
Но постепенно боль притупилась. Вернее, Филипп просто привык к ней, к устоявшемуся своему горю, к неполноценному житью — без семьи, без теплоты человеческой жизни рядом. Так, в конце концов, привыкают к длительной зиме за полярным кругом. Что делать, говорил он себе, такова уж моя планида.
По-настоящему расстраивали только разговоры по телефону с родителями. Филипп звонил, как правило, по субботам. Разговоры с матерью были длинными, вытягивающими душу. Отец телефона не любил, был немногословен. Иногда, стыдясь перед сыном, что уступает напору жены, выдавливал из себя упрек:
— Вот мама говорит: "Как же так? На родине жили одной семьей, а здесь — один сын в Гонконге, другой в Бостоне". Одни, как камни... Мы же думали: вот в Америке всем будет хорошо. Дети будут лучше устроены. И мы с ними проведем старость. Будем радоваться внукам. А что получилось?"
Филипп порой не выдерживал, срывался, кричал в трубку:
— Что за местечковые разговоры! Вы же в Америке, а не в Черновцах! Здесь живут не там, где хочется, а где есть работа.
Кричал и в то же время стыдился своего крика. В самом деле, разочарование родителей понять не так уж трудно. На родине жили нелегко, зато сплоченно, чувствовали плечо друг друга. А теперь вся семья оказалась раздерганной по всему свету...
Спустя некоторое время, глядя на беспечно плывущие, подсвеченные солнцем, кипы желтовато-белых облаков, Филипп успокоился, по-прежнему полагая, что там, на земле, все будет, как обычно. Он возьмет напрокат в аэропорту машину, пересечет по скоростному шоссе всегда залитые солнцем сан-диеговские холмы и, добравшись до Ла-Хойи, свернет на знакомую улочку. Если повезет, найдется место в тени акаций, где он поставит машину. Он поднимется на второй этаж огромного многоквартирного дома, где городские власти выделили малоимущим пенсионерам недорогие, но удобные квартиры.
Чтобы скрыть беспокойство оттого, что сын появился несколько позже обещанного — знал, что Филиппа это всегда раздражало, — отец начнет вслух поражаться, до чего в последнее время запружена дорога из аэропорта. Как это уже случалось с недавних пор, из спальни выйдет, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, мать и, глядя на него, молча заплачет, не вытирая слез с напудренных щек. Он не совсем понимал, почему она плакала. От радости, что видит его? От того, что из-за болезни не может его принять, как считает должным? От жалости к себе? Всегда общительной, ей было трудно сидеть в своей квартире изо дня в день. От приезда к приезду она сдавала, но, несмотря на болезнь, старалась не пропустить ни одной вечеринки или семейного торжества не только родственников, но и друзей и соседей.
Через три-четыре дня, наслушавшись разговоров о лекарствах и процедурах, о том, что сказал один врач и что прописал другой, Филипп поймает себя на том, что мысленно отсчитывает, сколько дней осталось от недельного отпуска, который он обычно брал для визита к родителям. Иногда он не выдерживал и, сославшись на дела, уезжал на день, а то и на два раньше...
Впрочем, на этот раз визит будет коротким и, чтобы сэкономить время, лучше всего из аэропорта поехать прямо в больницу, навестить мать, а уж потом отправиться по обычному маршруту.
В аэропорту Сан-Диего Филипп глянул на телевизионный монитор у входа в зал международных рейсов. Самолет из Франкфурта, на котором был Миша, прибывал вовремя. Филипп решил встретить брата. Дожидаясь, позвонил отцу, чтобы узнать, как проехать в больницу.
Трубку подняла Берта Иосифовна, теща Миши. Филипп этому не удивился. Она жила в том же многоквартирном доме, что и отец с матерью.
— Филипп, это вы? — сказала, как всегда, баском Берта Иосифовна. — Как проехать в больницу? Вы знаете, Филипп, не надо ехать туда. Поезжайте прямо сюда, к папе.
Филиппу это показалось странным. Почему не надо ехать в больницу?
— Филя, — трубку взял отец, — поезжай домой. Прямо сюда.
Пока Филипп соображал, что это значит, раздался голос Бори, дяди:
— Филя, тут все только — вокруг да около... Твоя мама умерла вчера вечером. У нее нашли рак желудка. Встретишь Мишу, давайте прямо сюда.
Филипп повесил трубку. Вокруг него с легким рокотом катились чемоданы. Пассажиры торопились к выходу в город, недовольно обходили его. Умерла? Быть такого не может! Как так, вдруг взяла и умерла? Почему так быстро и неожиданно? Два дня назад во время ночного звонка в Бостон Боря сказал: подозревают рак желудка. Взяли биопсию на анализ. Но подозрение — еще не рак. Из разговоров о болезнях в других семьях у Филиппа сложилось представление, что даже в худших случаях больной раком живет, по крайней мере, несколько месяцев. А тут минуло всего лишь несколько дней, как положили в больницу на обследование — и на тебе?
Хотя он знал, что не ослышался, он не чувствовал ничего, кроме того, что его жизнь в чем-то важном раз и навсегда переменилась. В чем именно, он не понимал. Так странно, должно быть, ощущает себя человек в первый миг, когда его настигла пуля. Все как прежде. Он дышит, как обычно, но из груди брызжет кровь — и он уже знает: еще минута-другая — и жизнь вытечет из него, как вода из пробитой пожарной бочки...
— Do you mind? — раздалось за спиной Филиппа.
Пожилая дама с огромным саквояжем раздраженно глядела на него. Он поспешно посторонился.
Наконец показался Миша. Высокий, худой, с роговыми очками на носу. Неожиданно для самого себя, завидев его, Филипп тут же выкрикнул через головы пассажиров:
— Она умерла!
— Да? — сказал Миша, подойдя. Он подтянул свой объемистый чемодан поближе и оглянулся. — Ну, что же, все там будем. Рано или поздно... Понимаешь, на прямой рейс уже не было мест. Боря позвонил позавчера утром. Пришлось лететь через Стамбул и Франкфурт. Эти мотания по аэропортам меня доканывают. Устал, как черт.
Филипп молчал. Браться направились к выходу. Филипп зарезервировал машину в фирме "Бюджет", а Миша в фирме "Герц".
— Пока, — сказал Миша расставаясь. — Увидимся у папы.
У Филиппа екнуло внутри. "У папы..." Неужели так и впредь они будут договариваться о встрече? "У папы", а не как всегда, — "у родителей"?..
Когда Филипп вошел в квартиру, Миша уже расположился в кресле у окна и пил кофе. Отец сидел на диване, непривычно выпрямив спину. Его сжатые кулаки лежали на коленях. Увидев Филиппа, он пробормотал, слабо улыбнувшись:
— Она умерла...
— Мне уже сказали...
Подошел Боря. Без слов стиснул руку.
— Я не понимаю, — сказал Филипп сердито. — Ведь только во вторник сделали биопсию.
Он понимал, что нелепо сердиться на того, кого уже нет, но расстаться с привычным чувством не мог. Была тут даже какая-то логика наоборот: если он сердится, значит, она все еще жива.
— В среду вечером, — сказала Римма, двоюродная сестра Филиппа. — Результаты анализа сообщили в среду вечером.
— Почему... так быстро? — сказал Филипп, запнувшись, пропустив слова "...она умерла".
— Это темная история, — Боря опередил Римму, приготовившуюся, видимо, дать обширную медицинскую справку. — Рак, рак... Вы слушайте врачей побольше. Так они вам и скажут правду!
Врачей дядя не любил.
Миша, допивая кофе, рассматривал местную эмигрантскую газету. Бросил коротко: "Надо будет дать объявление".
Филипп в рассеянности прошел в ванную. Войдя в нее, вздрогнул: зеркало аптечки было затянуто черной шелковой косынкой матери.
Когда он вернулся в гостиную, дядя обратился к братьям:
— Я тут все организовал. Ее из больницы перевезли к Горовицу. Это недалеко.
Похоронная фирма Горовица располагалась в ветхом одноэтажном зданьице на углу улиц Кловер и Лайлак. Когда они вошли, дядя первым делом спросил долговязого бледнолицего юнца в ермолке, сидящего с безучастным видом за столом:
— Ее уже прибрали?
Тот пожал плечами. Откуда ему знать? Контору обычно открывают позднее. Хозяин позвонил ему домой, велел открыть дверь специально для них и закрыть, когда уйдут. Он придет после трех, можете спросить у него. Ворча, что завтра похороны, а эти бандиты даже не начали приводить покойную в благопристойный вид, дядя кивнул в сторону матовой стеклянной перегородки, вроде той, за которой в цветочных лавках помещается холодильная камера:
— Она — там. Я подожду на улице.
Филипп и Миша вошли в залитую светом флуоресцентной лампы комнатку. В центре, на низком столике, располагался хлипкий дощатый ящик, а в нем было распластано короткое, не больше полутора метров, тело какой-то старой женщины.
"Неужели это она?" — мелькнуло у Филиппа. "Неужели она такая маленькая?"
Он сел на одну из табуреток, предложенных юношей-посыльным, вошедшим за братьями. Миша умостился рядом.
Филипп не решился сразу взглянуть в лицо покойной. Сначала с опаской посмотрел на ее короткие, выкрашенные хной, волосы. Всю жизнь у матери были красивые длинные косы. Она отрезала их только несколько лет назад, когда заболела и уже не могла за ними ухаживать.
Только затем, затаив дыхание, Филипп отважился перевести взгляд на лицо.
Ему случалось бывать на похоронах. Как правило, лица усопших ничего не выражали. Он даже как-то подумал, что безучастность лица умершего и породило само слово "покойник". Но то, что он увидел сейчас, потрясло его. Из отрывков разговоров между дядей и Риммой он уже знал, что перед смертью мать испытывала едва переносимую боль. Ей кололи морфий, который помогал недолго. Смерть, видимо, наступила внезапно, во время острейшего приступа, и на ее лице запечатлелось то, что она ощущала в последнюю свою минуту. Так застывает лава после извержения вулкана. Брови были сдвинуты к переносице. Зрачки глаз закатились. Зубы стиснулись, закусив губу. Правая рука была согнута в локте, а левая нога — в колене. Казалось, она попыталась встать, но внезапная судорога свела все ее тело. Видимо, мать понимала, что умирает. Зная ее, он был уверен, что умирать ей было не столько страшно, сколько обидно. Силой своей недюжинной воли она до последнего вздоха отчаянно билась с болью, которая была жизнью, и смертью, которая была единственным избавлением от страданий. Она металась между ними, между жизнью и смертью, отчаиваясь сделать свой последний выбор...
Филипп старался сдержать себя. Потянулся к коробке с бумажными платочками "клинекс" неподалеку. Взглянув на брата, Миша поспешно прикрыл глаза ладонью. Филипп знал, что тот сейчас попытается выжать из себя слезу.
Продолжение следует
Добавить комментарий