«Рука Москвы», протянутая из сети

[Продолжение. Начало в № 17 (52) от 02 сентября 2005].

Стихи Ларисы Грановской совершенно лишены пафоса. Она никогда не стремится влезть не только на ходули, но даже на самую невысокую кафедру. Ее стихи не проповедь, даже не исповедь — скорее реплики в задушевной дружеской беседе. Ее стихия — свободный разговорный язык. Ее лирическая героиня — современная, умная, образованная, ироничная женщина. Но Женщина — прежде всего! Не только авторская точка зрения, но сама логика ее произведений во многом соответствует названию одного из ее стихотворений: “О загадочном женском”.

картинка маслом

бывший принц на белом ослике
едет в дальние края.
та пастушка, что на мостике
в легком платье — это я.

провожает взглядом путника:
нет, не впишется уже
этот ослик — бедный, глупенький, —
в наш несказочный сюжет

принц, конечно, не оглянется —
не положено. тайком
ухмыльнется леший-пьяница
на опушке за леском.

перетрется — станет пудрою

перетрется — станет пудрою,
серебром, да с тонкой патиной.
я теперь такая мудрая,
я ночами буду спатеньки.

перемелются страдания.
да и были ли — кто ведает? —
никчемушные свидания,
наслаждение победами.

перекопаны дороженьки —
нынче поле с колокольцами,
что ж вы, васеньки-сереженьки,
где вы, с лентами да с кольцами?

Геннадий Каневский — поэт глубокий, интеллектуальный, техничный. Его первое появление в Сети было связано с виртуальным персонажем (“клоном”) под нескромным, но вполне оправдывающим себя ником “Гай Катулл Младший”. В стихах Катулла Младшего бурливый поток окружающей жизни на глазах застывает и “бронзовеет”, переливаясь в чеканные античные формы. После знакомства со стихами Катулла Младшего невольно сам начинаешь смотреть на мир иначе — чуть неспешнее, чуть пристальнее.

Сегодня я покину Сиракузы.

У городской заставы разотру
В ладонях то, что мне казалось камнем,
На деле ж было — ссохшеюся пылью,
И прочь уйду под колотушку снов,
У города поставленных охраной,
Под шелест нескончаемых бумаг,
Всех этих исходящих и входящих...
Пойми, здесь даже гневное “Тиран!” —
Не кличка, что с презреньем палачу
Бросает после пыток заговорщик
В лицо — а должность. Выборная должность.
Когда весною стаи директив
И писем вылетают из дворца
По всем почтовым ящикам-скворечням,
И каждый час в любой радиоточке
Кукушкою отсчитывает время
Скрипучий канцелярский голосок,
И вышеупомянутый Тиран,
Двенадцать лет работавший в охранке,
Чем заслужил народную любовь,
Всех призывает жить рационально
И гладить своих женщин по часам,
Я вспоминаю детскую считалку
Про ножик из кармана, и ещё
Про воду, утекавшую меж пальцев,
Про то, как я блаженно забывался
Над томиком раскрытым Гесиода,
Про то, какой была моя жена,
Когда мы с нею встретились впервые...
Я стать хочу великою рекой,
Несущей свои медленные воды
Скупого цвета северного неба,
Не в наше, так похожее на рай,
А в дальнее, таинственное море,
Которого и нету, может быть,
А есть одно лишь вечное стремленье
Ногою оттолкнуться от истока —
И литься вдоль пологих берегов,
Касаясь трав прохладными губами.
Да, стать рекой. А если — не судьба,
То пусть меня поднимут на дороге,
Прожаренного солнцем двух Сицилий,
Застывшего, не приходя в сознанье,
С блаженною улыбкой на устах:

Сегодня я покинул Сиракузы...

* * *

Лето забытое. Желтый подсолнух на синем
фоне — в шкафу платяном — из-под джинсовой куртки.
Юбки такие в прошедшем сезоне носили.
Их привозили сюда темнолицые турки.

Многоглаголющие, черноусые, злые —
Где вы теперь? Только снега знобящая вата...
Или и впрямь Одиссей не доплыл до России
И затерялся в горячих просторах Леванта?

Что ж, закрывайте глаза и взахлеб говорите.
Переживем эту зиму — и станем моложе.
Тот, кто в Керчи засыпает — проснется на Крите,
Встанет, потянется, рыбы к обеду наловит...

Только вот — эха не слышно, и не оставляет
Следа — нога. Всюду — запах смолы и иссопа.
В небе — ни облачка. Так у живых не бывает.
Яду, Калипсо!...
Зови женихов, Пенелопа...

Юрий Коньков неуловимо похож на молодого Маяковского. Та же угловатость, резкость, обескоженность; те же неадекватность и неблагоразумие: если радость — то эйфория, если любовь — до полного “сноса крыши”, если горе — вселенское и окончательное. Краски — яркие, звуки — резкие, чувства — сильные и необычные. При этом Юрий Коньков — поэт вполне самостоятельный и сложившийся, со своим стилем, своей узнаваемой манерой. Сила воображения, меткость метафоры, необычность угла зрения — все при нем. И еще — ощущение неизбывного, изначального трагизма жизни, на фоне которого происходит любая самая малая радость, любое самое полное счастье...

Я тебя не люблю...

Я тебя не люблю. Мое чувство значительно больше:
Им до краев наш маленький мир заполняется,
Как, к примеру, поляками полнится Польша,
А точнее, как полон Китай китайцами.

Хочешь согреться в потоках каирской жары,
Хочешь Красного моря и белого солнца?
Так пей меня, долго и жадно, как пьют комары
Горячую кровь эстонца!

А если захочется ветра, шуршащего ночью в листве,
Сладкого и бесконечного, словно бразильское лето,
Приглашаю — пожалуйста! — поселись у меня в голове,
Будешь жить высоко и просторно, как будто в Тибете.

Повторяться не буду — ты и так полипереводчица:
Понимаешь меня отовсюду, на всех языках...

Только лучше не спрашивай, чего больше мне хочется:
Я могу не сдержаться и показать...

А воздух сказал “Ухожу”, опустил глаза,
воздух сказал “Была ошибкою встреча”.
Я не помнил себя, я схватил этот воздух за плечи
и, пытаясь вернуть, очень долго его сотрясал.

Я кричал и шептал, признавался ему в любви,
я грозил умереть от разлуки, от скуки, от горя,
я рыдал в три ручья, до того, что вокруг пахло морем,
и, совсем обезумев, ладонью его рубил.

Только он, потрясенный и рубленый, все же ушел
и унес все ошибки, и годы, и жизни, и слезы...
Я одними губами хрипел еще “Воздух! Воздух!”

Все смеялись, и лишь ветераны бросались ничком.

Константин Прохоров — настоящий мастер, по моему глубокому убеждению — один из тех, кто достоин представлять наше время в будущих антологиях. Прохоровская поэтическая форма лишь на самый поверхностный взгляд может показаться традиционной. На самом деле это дистиллят классической формы, предельное ее сгущение. Глубина и завершенность мысли, исчерпывающая, несмотря на краткость, полнота, лаконичность и афористичность — вот основные черты этих стихов. Стихи Прохорова коротки (две, три, крайне редко четыре строфы) именно потому, что столь концентрированы — поэму так не напишешь...

* * *

* * *

В игольное ушко проходит верблюд,
А нужно, обратно его проведут,
Но красною нитью скользит за иглой
Народная сказка сквозь мир деловой.
Верблюжью лазейку и смерть на конце
Дурак разведет, не меняясь в лице.

Я буду не занят, спокоен, богат,
Поедем вдвоем в ресторан на Арбат,
И будет вечернее счастье в деньгах,
Не будем пить чай и кончать впопыхах.
Чужие проблемы на дубе в ларце,
Чужие верблюды в железном кольце.

* * *

Пускай апостолы поспят,
У них свои проблемы.
Так пусто, словно бил подряд
По клавише пробела.
Пересидев, скопивши сил,
Ступай ишачить с миром,
А чашу — ты же сам просил,
Господь проносит мимо.

* * *

Под березами, с другими,
В ряд — узнаешь, не дрожи —
И мое земное имя
На поверхности лежит.
Но пока, не зная брода,
Рыб таская из пруда,
Что мне бросить в эту воду,
Чтоб уйти не навсегда.

Молодой поэт из Казахстана (Алматы) Ербол Жумагулов недавно перебрался в Москву. В июле 2005 года, на III фестивале сетевой поэзии в “Липках” Ербол выиграл финал годичной серии “Турниров поэтов” и был провозглашен “Королем поэтов-2005”. Ранняя поэтическая зрелость, пушкинская легкость стиха и пушкинское же виртуозное владение живым русским языком, в то же время — присущий молодости эгоцентризм в забавной обертке всевозможных производных от имени, фамилии, национальности автора: “ерболдинская осень”, “жумагулово мне”, “нашел казах на камень” — фирменный знак его поэзии... Следите за его ростом и возмужанием — возможно, нас ожидает большое открытие.

Обычный день, привычная печаль
ерболдинскою осенью в Москве.
Я греюсь верой с божьего плеча,
иначе быть несносной голове,

но так же болен, терпок, суетлив,
в пустом кафе, в объятьях немоты:
сырой табак горчит, аперитив —
на редкость легок. Думаю о Ты,

о крыльях перепончатых твоих,
о запахе несдержанного “ах!”,
о шаткости размокших мостовых,
о мороси, которая в местах,

где мы вдвоем, в поношенных пальто,
вдыхаем свинг больного сентября,
в котором тело — больше, чем ничто,
и истина, конечно, где-то ря...

...неизбежное...

Пустая площадь. Бронзовый А.С.
Сентябрь. Прохладно. Угольное небо
не многоглазо. Месяца надрез
плюется тусклым светом, ибо невод

сезонных туч свеченье свел на нет.
Безлюдно. Лишь слегка ссутулив плечи,
уныло курит юноша — поэт,
что крови не сумел противоречить.

А что — поэт? Шельмец и полубог,
ловец иллюзий голыми руками...
Как на духу: нашел казах на камень,
иной дорогой, видимо, не мог:

и занемог — купился на басах,
сорвался на глухой (не фистуле ли?),
теперь он сумасшедший, в самом деле,
и слышит неземные голоса...

Его тревожит только чернота
предутреннего, вязкого мгновенья,
а истина, похоже, где-то там —
в пространсвте между сном и пробужденьем.

Теперь он раб случившегося до,
поскольку память жизни не короче —
и стелется под влажную ладонь
конвертных тюрем пробовавший почерк.

И он поет с упорством дурака
о том, что будет время золотое,
и капающих звуков с языка
уже не испугаешь немотою...

Густые звуки падают на лист
суглинком кириллического чуда,
сквозящим, непосредственно, оттуда,
где нас придумать некогда взялись...

И он стоит на площади один,
а жизнь трещит по швам аппендицитным
его судьбы, которой он был сыт, но
пустая клетка много позади...

И он стоит, мусоля словари,
над ним застыло птичье безголосье,
и все, что есть — способность говорить,
выкашливая душу в эту осень;

строчить, не поднимая головы,
о том, что нынче (выспаться бы надо)
сотрудничество грифеля с бумагой
приводит к слову — мертвому, увы...

окончание следует