Глава из мемуаров
Мне было 5 лет, когда мама, Наталья Бернардовна Виллер, ушла от моего отца, и 11, когда она встретила свою вторую и главную в жизни любовь.Кирилл Николаевич Калайда родился в 1917 году. Когда он вошел в нашу жизнь (в 1950-м), ему было 33 года, маме 35. Он был профессиональным художником и архитектором с довоенным дипломом Московского Архитектурного Института и занимался художественным оформлением Москвы. Его имя мало кому из москвичей было известно, но с плодами его творческих трудов сталкивались на каждом шагу все и каждый.
По крови он гибрид, как и я. Его отец, судя по фамилии, был украинцем. Кирилл Николаевич никогда о нем не говорил, а мы не спрашивали. А вот с матерью несколько раз пересекались. Красивая, суперинтеллигентная женщина, черноокая, чернобровая брюнетка с благородной проседью на висках. Этакая восточная княгиня. Армянка по крови, но коренная москвичка. Сын унаследовал не только ее глаза, но и породу. (Впрочем, о породе отца, как я уже сказала, судить не могу.) К сожалению, не помню ее имени. Но знаю, что она была пианисткой и, в свое время выступала в концертах вместе с Рахманиновым. Моя мама виделась с ней только в экстренных случаях, поскольку отношения их теплотой не отличались.
Дело в том, что мама была третьей гражданской, как теперь говорят, женой Кирилла Николаевича. Предыдущие две тоже имели своих детей, что его матери явно не нравилось. У них была хорошая квартира на Бауманской, но она, естественно, не пускала в нее очередную жену «с довеском», и он уходил жить к своей избраннице.
В плане жилплощади вариант моей мамы, наверняка, оказался самым для него тяжелым – мама, бабушка, я и спаниэль Домби в 14 кв метрах малогабаритной коммунальной квартиры (с одной соседкой). Кирилл Николаевич спал с мамой на старом диване. На ночь бабушка отгораживала их ширмами, расписанными мамой в японском стиле. Это я сейчас понимаю, что за личная жизнь у них была, когда в затылок сопели старуха и довольно взрослая уже девица-подросток (и еще хорошо, если сопели). Так он, будучи первым лицом по художественному оформлению столицы Советского Союза, прожил с нами десять лет.
Зимой они с мамой ходили на лыжах. Иногда брали с собой и меня. Летом, в отпуск, ездили на море (без меня). Каждый год мы снимали на три летних месяца дачу – сначала в Звенигороде, потом в Воронках или Михайловке, рядом с усадьбой-музеем Архангельское. В этих двух деревушках когда-то жили крепостные Юсуповых.
Условия скромные – две комнатки и терраска, санузел во дворе, вода в колодце или в овраге, в роднике. Но красота природы, нас окружавшей, все компенсировала. Тогда все дачники так жили, и никого это не тяготило. Я весь день пропадала вне дома – купалась, гоняла на велосипеде по лесным тропам и шоссе, не расставалась с этюдником, рисуя пейзажи, играла в волейбол, ходила с друзьями или с бабушкой за грибами или земляникой, вечером – на танцы под луной. А когда, скажем, готовилась к экзаменам в институт, уединялась вместе с Домби на буйно цветущем лугу позади дома, стелила плед под сенью березы, и никто, кроме комаров, мне не докучал.
Ну а Кирилл Николаевич и мама весь день были в Москве, на работе. (Мама к тому времени устроилась, не без его помощи, художником-декоратором в универмаг.) А в выходные мы вместе ходили в Юсуповский дворец, изучали музейные залы, гуляли по необъятному парку, щедро декорированному прекрасной скульптурой, цветущими розами и трехсотлетними лиственницами. Купались в Барских прудах...За все время нашего совместного проживания с Кириллом Николаевичем я не помню случая, чтобы в семье вспыхнул скандал или кем-то было выражено недовольство. Шутки, улыбки, взаимное уважение и безграничная симпатия с нашей стороны по отношению к нему. Да иначе и быть не могло.
Рафинированный интеллигент, неприхотливый, покладистый в быту, тонкий острослов, пересыпавший речь перлами Ильфа и Петрова, он был душой и украшением любой компании, с каждым находил общий язык, никогда ни в чем себя не выпячивая, и в то же время неизменно становясь центром внимания и притяжения. Он умел быть одинаково своим человеком на самом высоком уровне и с бабушками-сороками, коротающими свой век на лавочке. Он мог, шутки ради, подойти к пацаненку, уплетающему бутерброд, и с подкупающей естественностью попросить: «Ма-аленький, дай колбаски!»
В его обществе окружающие не замечали уже никого, ловя каждое его слово, буквально глядя ему в рот. Друзья и сослуживцы его обожали. А мою маму я никогда прежде не видела такой счастливой. Он был ее кумиром... Да и моим тоже. Будучи с детства строптивой и своенравной, не признающей ничьих авторитетов, его я обожала. Я верила каждому его слову, зная наперед, что если он подсказал, посоветовал что-либо, значит, так оно и должно быть. И никак иначе. Нет, он не стал мне ни отчимом, ни тем более отцом, хотя бы в силу своей занятости. Скорее – гуру, уважение и доверие к которому сродни поклонению. Это был особый, Богом отмеченный человек.До сих пор помню скороговорки, которым он меня учил для четкости дикции. Не откажу себе в удовольствии упомянуть хотя бы одну (на вариации «м» и «л»):
На мели мы лениво налима ловили.
Для меня вы ловили линя.
О любви не меня ли вы, Мила, молили?
В туманы лимана манили меня.
Я знала от мамы, что ее избранник – прекрасный художник и архитектор. Его изысканные эскизы я могла разглядывать часами. Знала, что он – эрудит. (Он наизусть мог цитировать едва ли не все произведения Ильфа и Петрова, а мама, развлечения ради, иногда устраивала ему веселый экзамен – открывала произвольно энциклопедию, читала заголовки, и он безошибочно на все развернуто отвечал.) Но не знала, что этот тонкий, одухотворенный человек с аристократическими манерами и мальчишескими выходками, пропитанными свойственным только ему шармом, молча страдавший язвой желудка (бабушка готовила ему диетические блюда), прошел всю войну, побывав в ее горячих точках, не раз и не два заглянув в глаза Смерти, имел награды (орден Красной Звезды и орден Отечественной войны). По крайней мере, я не слышала, чтобы дома он заговорил о войне и о своей причастности к ней. Это уже потом, когда начала собирать для книги материал, я докопалась до его военного прошлого. И вот что мне удалось узнать.
В 1941-м Калайда был зачислен слушателем в ВоенноИнженерную Академию имени Куйбышева, после чего получил направление в Карелию и в чине капитана стал командиром отдельной саперной роты штаба фронта на Масельском направлении, где шли жестокие, кровопролитные бои. А когда Южную Карелию отстояли, их подразделение было переброшено в Заполярье, в район Кандалакши (на юго-западе Мурманской области России), где он командовал отдельной маскировочной ротой инженерных войск.
Маскировочные – это не только камуфляжные костюмы воюющих, но и сооружение макетов боевой техники, ложных жилых и стратегических объектов, таких, как дом, хутор, деревня, окопы, блиндажи, противотанковые рвы, лжедороги, лжемосты и железнодорожные пути, а также – макеты людей и животных. Их назначение – дезориентировать противника, вызвать на себя огонь с воздуха и земли, оставив вне его поля зрения объекты и войска подлинные.Вот этим и занималась маскировочная рота Калайды, благо фантазии и умения у человека с архитектурно-художественным образованием всегда было в избытке. В его домашнем архиве сохранилось (о чем я узнала из журнальной статьи) несколько маленьких некачественных фотографий, запечатлевших макеты солдат в натуральную величину, сделанных из соломы и прутьев. Расставленные на снегу в естественной жанровой сценке, они с большого расстояния вполне могли сойти за натуральных. И сходили. Противник открывал по ним огонь, что автоматически спасало жизни подлинных солдат.
В июле 1944 года, сразу же после Свирской победы, Военный Совет Карельского фронта принял решение, не дожидаясь окончания войны, заложить на окраине Лодейного Поля, на берегу реки Свири, мемориал Славы – парк «Свирская Победа» с музейным комплексом. (Город Лодейное Поле почти три года находился на переднем крае обороны, защищая «Дорогу жизни» и подступы к Ленинграду. Одержанная здесь победа сыграла важную роль в ходе войны, способствовав выводу из нее Финляндии, что позволило перебросить карельские военные силы на борьбу с фашистами на других фронтах.)
Молодого офицера Кирилла Калайду, еще не остывшего от сражений при форсировании Свири, вызвали в штаб – на сей раз не как офицера, а как выпускника Архитектурного института – и предложили возглавить проект Мемориала Славы, а также – продумать и представить эскиз монумента вождю-вдохновителю Сталину. Была создана проектная группа, в которую, помимо Калайды, вошли его коллеги по специальности Борис Воронцов и Ярослав Титов. Им в помощь со всего Карельского фронта подключили находившихся под ружьем художников, архитекторов, скульпторов. Строительными работами руководил замначальника управления Военно-полевого строительства Карельского фронта инженер-майор Николай Белов.
Окончание см. Часть 2
Добавить комментарий