Xin-Goldovskaya w.jpg
Не так давно Марк Авербух прислал мне второе издание своей великолепной антологии2.
На мое недоумение по поводу вторичной присылки этой большой и дорогой книги он мне ответил: «Здесь есть подборка рассказов Рашели Хин-Гольдовской. Я их с трудом разыскал для второго издания. Почитайте».
И стала я читать.
Публикации рассказов писательницы предшествует биографическая статья, с любовью и тщанием подготовленная Марком. Из нее следует, что Рашель Хин-Гольдовская родилась в 1861 или в 1863 году в состоятельной еврейской семье в городке Горки в Белоруссии. Название городка напомнило мне еще об одном его уроженце — писателе Льве Разгоне. Находясь в лагере и вспоминая оставшуюся на воле дочку Наташу, Разгон писал для нее книгу о своем детстве, о патриархальном еврейском городке-местечке Горки, его быте, праздниках, укладе. Рукопись, переданная на волю, пропала; отыскалась она чудесным образом спустя много лет — и была издана в России, а потом в переводе Юлии Добровольской — в Италии.3
Но вернемся к Рашели Хин-Гольдовской. Родилась она в привольные для евреев годы, когда, чтобы снизить накал закипающей бучи, правительство Александра Второго пошло на некоторую либерализацию общественной жизни, наряду с отменой крепостного права, были проведены реформы в судопроизводстве, самоуправлении, внесены некоторые послабления в законы об «инородцах». Считается, что в планах Александра Второго было отменить все законодательные ограничения против евреев4. Иначе был настроен наследник Александра Второго, убитого первого марта 1881 года членами Народной воли.
Александр Третий, вступивший на престол в период незатихающего революционного брожения, пошел по пути превращения России в полицейское государство, главным его советчиком стал Константин Победоносцев, «учитель права» в царской семье.
Вот что писал Победоносцев в письме к своему воспитаннику 6 марта 1881 года: «Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, — о, ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Ваша: это ясно для меня, как день...
Безумные злодеи, погубившие Родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбою с ними на живот и на смерть, железом и кровью... Надобно покончить разом, именно теперь все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании». Александр Третий внял совету: проблемы загонялись внутрь, протест подавлялся «железом и кровью». Эти меры привели к временному затуханию революционного движения, но через какие-то двадцать лет оно вспыхнуло с новой силой.
В чем-то ситуация в тогдашней России, как наверняка увидел читатель, напоминала сегодняшнюю.
В отношении еврейского населения были приняты так называемые «Временные правила о евреях» (1882), ужесточающие положение еврейского населения и отмененные только в марте 1917 года решением Временного правительства.5
Юность Рашели Хин прошла в еще относительно либеральные времена, она успела закончить престижную московскую гимназию, поступить на женские медицинские курсы в Петербурге, которые однако вскоре закрылись. Дальнейшее образование Рашель получила в Париже, где после обучения в Коллеж ди Франс прошла трехгодичный курс литературы и истории в Сорбонне. В Париже Рашель Хин встретилась с Иваном Тургеневым, ему она посвятила свой сборник рассказов «Под гору» (1900). Важно отметить, что писала она по-русски и печаталась в российских периодических изданиях — «Вестнике Европы», «Русской мысли»... Это отличает Хин-Гольдовскую от многих современных ей еврейских авторов, мужчин и женщин.
Во втором издании антологии «Вокруг евреев» помещены пять рассказов писательницы (один в отрывках). Их героями выступают евреи из разных слоев общества. Написаны они в крепкой, реалистической манере, я бы назвала ее «чеховской», если бы не бóльшая их эмоциональность и отсутствие «объективизма»: мы всегда можем сказать, какие персонажи автору дороги, а какие — неприятны. Мне захотелось взглянуть на эти рассказы и их героев, прототипы которых жили в России за сто с лишним лет до нас, с весьма специфической, «социологической» стороны, с точки зрения отражения в них «еврейской жизни» и «еврейского вопроса».
Вот повесть «Одиночество», помещенная в антологии в отрывках.
В центре судьба образованной еврейской девушки, домашней учительницы, Беллы Григорьевны Гросгоф. Ее со старыми родителями выселяют из Москвы.
Дама, в семье которой она давала уроки, пишет в письме к приятельнице: «...Белла Григорьевна — чудесная девушка, и ее смело можно рекомендовать. Одна беда — она еврейка и... ее высылают отсюда. Это какая-то странная история... я все-таки не могу хорошенько в толк взять, за что ее выселяют. Родители Беллы Григорьевны живут здесь чуть не двадцать лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где эта родина».
История действительно «странная» с точки зрения обычной логики, но в полицейском государстве вполне обычная. Евреям в столицах жить было запрещено6. Но евреи-ремесленники, по привилегиям, дарованным еще Александром Первым, могли селиться в Москве и Московской губернии; жили здесь и их дети, получившие образование, до поры до времени власти с этим мирились (и «недаром», как говаривал Пушкин).
И вот в первый день Песаха 1891 года евреи получили от царизма полновесный подарок: был опубликован новый указ, инспирированный братом царя великим князем Сергеем Александровичем, назначенным на пост московского генерал-губернатора. Городской начальник решил освободить город от «вредного элемента». Указ запрещал евреям-ремесленникам селиться в Москве; но мало того, он имел «обратную силу», то есть все, кто находился в Москве «до указа», должны были вернуться в черту оседлости на место своего бывшего проживания. Был дан срок — месяц. Евреев, поселившихся в древней столице нелегально, ловили и отправляли по этапу. Масса людей погибла в пути. Всего из Москвы было выслано 20 тысяч евреев, многие из которых прожили там по 30-40 лет.
Но обратимся к повести Хин-Гольдовской. Ее героиня, неизвестно за что высылаемая из Москвы (а в общем известно — из-за антисемитизма власти), обращается за помощью к «влиятельному лицу». Тот морщится и говорит, что помочь не может: «все и все против ваших единоверцев». На вопрос девушки: за что? он отвечает: «у евреев действительно много несимпатичных черт». Белла подхватывает реплику: «Положим, вы правы, — евреи несимпатичны... хоть и трудно допустить такой приговор над целым народом, ну, да уж пусть по-вашему! Но разве справедливо травить людей, как бешеных собак, только за то, что они вам несимпатичны». «Влиятельное лицо» уходит от ответа, но дает «добрый совет» молодой еврейке: «Берите меня в крестные, и дело с концом». Обратим внимание на продолжение этой реплики: «Совершенно не из чего создавать трагедию. И Бог у всех один». И снова резонный вопрос девушки: «Если так, то за что же нас преследуют?»
Прервемся на минуту. В царской России евреем был тот, кто исповедовал иудаизм; «выкресты», то есть те, кто принимал православие, переставали считаться евреями (что однако не избавляло их от «шлейфа», мешающего полностью слиться с православными). Уже упоминаемый мною Константин Победоносцев, ставший обер-прокурором Синода, призывал к укреплению начал православия (вкупе с самодержавием и народностью) и соответственно к противостоянию другим «враждебным» религиям. Самой враждебной для православия религиозной конфессией был признан иудаизм7.
Девушка-еврейка не хочет менять религию за «чечевичную похлебку», иначе — за возможность жить там и так, где и как она привыкла. Еще со времен исхода из Испании в ХV веке евреи предпочитали изгнание измене вере отцов. Известно, что многие испанские евреи-марраны, что под давлением инквизиции приняли католичество, втайне молились своему еврейскому Богу. В Советском Союзе приход еврейской молодежи к христианству в годы Оттепели и позже был, как кажется, вызовом советской системе, преследующей церковь. Не будем забывать, что одним из маяков православия в ту эпоху вплоть до черного дня 9 сентября 1990 года был еврей по происхождению, отец Александр Мень, ратующий за обновление церкви, за ее сближение с другими христианскими конфессиями, опирающийся в своей проповеди на фундамент Ветхого Завета.
И снова вернемся к нашей героине-учительнице Белле Григорьевне Гросгоф. В итоге спасение к ней и ее родителям все же приходит. Дочь «влиятельного лица» посочувствовала своей несчастной ровеснице и потратила день на визиты к разным сановным и титулованным чинам. Для Беллы Григорьевны было сделано исключение, как и для какого-то количества ее единоверцев. По статистике в Москве до указа проживало 25-30 тысяч евреев, выселено было 20 тысяч. Полагаю, что каждый такой «исключительный» случай рассматривался отдельно8.
Рассказ Хин-Гольдовской «Мечтатель», в центре которого судьба еще одной жертвы антиеврейского указа, Бориса Моисеевича Зона, кончается иначе — самоубийством героя. Герой рассказа — личность очень симпатичная, «энциклопедист-самоучка», человек самоотверженный и альтруистичный, готовый на жертвы ради своих ближних. В чем-то он напоминает Сашу из чеховского рассказа «Невеста», озабоченного устройством чужих судеб, вытягивающего молодежь из болота обыденщины на путь борьбы. Бухгалтер и корреспондент в немецкой фирме, Борис Моисеевич, в отличие от студента Саши, о борьбе не помышляет, он просто помогает советами и деньгами всем, кто нуждается в помощи — русским и евреям. Живет он в Москве в «меблированных комнатах», чтобы быть ближе к молодежи. В одной из бесед с молодыми он вспоминает годы своей юности, пришедшиеся на реформы Александра Второго: «Точно луч света прорвался в законопаченную тюрьму... Взрослые, часто пожилые люди, просидевшие всю жизнь над талмудом, бросали семьи, выпутывались из таинственного лабиринта средневековой схоластики и бежали учиться чужой живой науке, чужому языку, в страстной надежде, что этот язык, эта наука приобщит их, вековых отверженников и пасынков судьбы к общему человеческому хору». Конечно же, речь здесь идет о черте оседлости, о еврейских местечках, пробужденных гулом реформ, поманивших мечтой зажить общей жизнью с другими народами огромной империи...
В одном из эпизодов писательница показывает Зона в полемике с неким Вороновым. Тот тянет свое, привычное: «Если евреям у нас так нехорошо, отчего они не уходят?» Поразителен ответ Бориса Моисеевича: «...евреи вовсе не у вас, а у себя. Россия... принадлежит всем своим сынам и все ее сыны принадлежат ей...». Выведенный из себя обескураженный собеседник проговаривается: на самом деле у него нет никакой «философии», ему просто-напросто страшны евреи-конкуренты: «Банки, железные дороги, страховые общества, фабрики, адвокатура — все заграбастали. Пойди-ка — потягайся с ними». — Вот это хорошо, — произнес Борис Моисеевич, смотря в упор на собеседника, — это, по крайней мере искренно. К чему тут философия, история, культура, когда все дело в рубле».
Но одно дело полемика с отдельным антисемитом, другое — столкновение с антисемитской политикой государства. Младший друг «мечтателя», некий Лидман, которому тот деньгами помог выучиться на адвоката, крестился из соображений карьеры и рад, «что больше не принадлежит к еврейству». А Борису Моисеевичу приходит повестка на «выезд».
Мучительна и страшна сцена объяснения Зона с «исполнителем», «маленьким человеком с лисьим лицом»:
— Бориса Моисеева Зона, — прочитал он на прошении и ласковым, с оттенком грусти голосом спросил: «Зачем неправильно называешься? Твое имя Берка Мошков.
Лицо Зона покрылось смертною бледностью.
— Берка не имя, такого имени нет, — произнес он тихо и твердо.
«Исполнитель» укоризненно покачал головой.
— Есть, мой друг, есть! Берка, Ицка, Шлемка, Мошка — вот ваши святцы, а не нравится, так ведь можно, мой друг, и в Палестину.
— По закону, — начал Зон...
— Для жида нет закона, — прервал он все так же ласково и печально. — Ты, Берка, дружок, не упрямься. — Берка и ничего больше, будь у тебя хоть двадцать дипломов.
Что скажешь? Этот же нехитрый прием — раскрытие псевдонимов и уличение в «еврейском имени» как инструмент унижения и поругания — использовался уже в советские времена в ходе кампании против «безродных космополитов» (прозрачный эвфемизм для обозначения евреев).
Что может быть ответом на унижения, издевательства, циничное желание сделать больно, исходящее от государства и его уполномоченных? Или борьба, или отъезд, или смиренное принятие своей доли. Зон однако выбрал смерть, объяснив в своей прощальной записке, что он «не герой» и боится «впасть в отчаяние». Все его надежды связаны с новыми поколениями, которые будут жить в ХХ веке. И ведь верно, всего через два десятилетия в России совершится революция, которую, ничтоже сумняшеся, целенаправленно готовил царизм; в ней, наряду с бедствующим коренным населением, примут участие сотни тысяч евреев, загнанных в местечки, обездоленных, лишенных гражданских прав...
Но продолжим чтение рассказов Хин-Гольдовской.
Тема унижения, прозвучавшая в двух рассмотренных нами рассказах, продолжается в рассказе «Макарка». Еврейский мальчик, сын московского торговца, определен невежественным и грубым отцом в гимназию. Учиться ему тяжело, особенно страшен и ненавистен греческий язык.
Толстый немец, учитель греческого, при всем классе упражняется над ним в остроумии: «Господин Мордко-Хаим Шмуль, отшего вы молшить как отравленний крыса? Ушитель с вами разговаривайт, а ви молшит? Или ви приехал вчера из Бердичев и не умейт говорит по-русску?»
— Лучше вас умею, — неожиданно выпалил Макарка.
Читатель понимает, что ничего хорошего эта реплика Макарке не принесет, ему придется за нее расплачиваться. Ему, а не извергу и нахалу учителю, оскорблявшему парнишку на своем исковерканном русском в полной уверенности, что с евреем так и следует обращаться и что никто с него за это не спросит (что правда, то правда: отец выдрал сына и заставил просить прощения у негодяя-учителя).
Приведу некоторые цифры. По «Временным правилам» (с 1886 г.), — напомню, что эти «правила» были отменены только после февральской революции 1917 года — была установлена процентная норма для приема евреев в гимназии и высшие учебные заведения. В черте оседлости — 10 процентов от всех учеников, в остальной России — 5 процентов, в столицах — 3 процента.
Макарка прошел через очень жесткий ценз, попал в три процента еврейских гимназистов. Но нужно было в гимназии удержаться, выдержать «особое отношение» к евреям (см. приведенную выше сцену), пройти через экзамены, подготовка к которым требовала помощи взрослых или дополнительных занятий с репетиторами. Но какие репетиторы у сына неудачливого торговца! Макарку до экзамена не допускают — и это становится прологом к трагическому финалу.
Еще один рассказ, где героем выступает мальчик. Он помладше Макарки, приехал с мамой, «мадам Пинкус» из Кишинева, и обладает феноменальными певческими способностями: может спеть любую арию из оперного репертуара. В какую из столиц «еврейская мама» привезла своего «феномена» Яшу, не вполне ясно (скорей всего, в Москву), но понятно, что вида на жительство у матери и сына нет, и в любую минуту квартальный может выслать их из города. Мадам Пинкус, чья «тощая, суетливая фигура с круглою спиной, впалою грудью и острыми, устремленными вперед плечами, напоминала испуганную птицу», просится на прием к некой Александре Петровне Неволиной, преподавательнице музыкального училища (не «Гнесинки» ли? Сестры Гнесины9 основали свое училище в 1895 году). Александра Петровна, женщина одинокая, далеко не старая, энергичная и преданная музыке, видит, что перед ней чудо — «на тоненьких ножках, тщедушный, бледный, с длинной, как у аиста, шеей, с большой курчавой головой и огромными, не детскими черными глазами».
Пение мальчика вызывает у нее восторг, как впоследствии и у посетителей великосветского салона, где, по ее протекции, выступает чудо-ребенок. Но все хлопоты доброй и милой женщины, которую охватывает чувство «жалости и безотчетного стыда», когда она слушает жалобы Яшиной мамы, все ее хлопоты оканчиваются ничем: некрещеным евреям проживать в столице не положено. Чего только ни предпринимает ради своего ребенка несчастная мадам Пинкус, росшая в доме богатого еврея-арендатора и помнившая про жизнь с гувернанткой, но все ее попытки ни к чему не приводят: они с Яшей здесь не нужны. Очень точно выразила ситуацию Дуняша, служанка Александры Петровны: «Стало быть ваше такое назначение... нет вам ходу. Ну и покорись».
Опять отвлекусь на комментарий. Мадам Пинкус вспоминает своего отца-арендатора, он разорился, «когда евреям запретили арендовать землю». И тут опять мы упираемся во «Временные правила», вводившие дополнительные запреты для евреев (с 1882 года): вновь селиться в сельской местности, приобретать недвижимое имущество вне черты оседлости, арендовать землю, торговать в воскресенье и христианские праздники (этот запрет просто умиляет! — И.Ч.)
Позднее евреям было запрещено «переезжать из одной деревни в другую» — запрет, вызывающий недоумение своим иезуитски-издевательским характером. С чем боролись власти? С «еврейской» торговлей?
Мадам Пинкус повезла своего «феномена» назад в Кишинев. Я подумала, что именно там в год опубликования рассказа в журнале «Мир Божий» (1903) при полном попустительстве властей и духовенства случится страшный Кишиневский погром. Сверила даты. Получилось, что рассказ был опубликован за три-четыре месяца до ужасного события. Погром — вот что ждало маленького Яшу и его беспокойную еврейскую маму (а вернее, их реальных прототипов) на родине.
Последний рассказ Рашели Хин-Гольдовской, о котором я буду говорить, называется «Устроились» (под грифом «Очерки из жизни незаметных людей» опубликован в сентябрьском номере журнала «Вестник Европы» за 1896 год).
Двое врачей, участников Пироговского съезда, встречаются на обеде в роскошном московском особняке одного из них. Приятели вместе кончали университетский курс, но не виделись лет двенадцать. Их судьбы сложились по-разному, хозяин особняка стал «столичной знаменитостью», второй же, будучи евреем, живет и практикует в захолустном Загнанске на речке Гнилушке. В рассказе говорится об этом мимоходом, писательница заостряет свое внимание на парадоксальном сходстве героев: обоим не повезло с женами. Но для моего социологического среза очень важно, что один из героев еврей, определяющий свою карьерную неудачу следующим образом: «Конечно, если бы в моем дипломе рядом с именем Семен не стояло в скобках: «Симхе» — разговор был бы иной. Были бы мы и прозекторами, и бактериологами, и порядочными клиницистами...». Заглянула в лекции Энгеля по истории евреев в России и нашла там перечень некоторых мер, направленных в предреволюционные годы против «евреев с дипломами». Негласно был приостановлен прием евреев на государственную службу, в армии не допускалось их производство в офицеры, их перестали зачислять в присяжные поверенные, они лишились права участвовать в органах местного самоуправления. Были и обоснования, естественно, секретные. Например, отлучение от судебно-юридической карьеры объяснялось «низкими моральными качествами евреев», отстранение от участия в выборах городского самоуправления — «вредным влиянием еврейского элемента».
И тут снова мне вспомнилась советская действительность 1970-1980-х годов, когда ни одно учреждение, даже школа, не хотело брать меня на работу, хоть и закончившую вуз с красным дипломом, хоть и защитившую диссертацию. Как в «Мечтателе» Хин-Гольдовской: «Берка и ничего больше, будь у тебя хоть двадцать дипломов». И, наверное, у тех, кто боялся меня «трудоустроить», тоже были какие-то обоснования: уедет на историческую родину... поддерживает израильтян в арабо-израильском конфликте... Кто знает тайные мысли антисемитов!
Пусть простит меня хорошая писательница Рашель Хин-Гольдовская за то, что ее рассказы я рассмотрела не с точки зрения их художественной ценности. Но согласитесь, мы получили довольно живую картину тех ужасающих ущемлений, которые испытывали евреи разных слоев в предреволюционную эпоху. Главное — они были париями, не обладали равными правами с прочими подданными Российской империи. Власть считала возможным по своему произволу добавлять все новые и новые утеснения к тем, которые уже имелись. Печально, что мало кто из русских общественных деятелей поднял голос в защиту евреев. Таких людей можно пересчитать по пальцам — Короленко, Толстой... Русское общественное мнение молчало. Зато потом, когда разразилась революция, в которой евреи приняли самое активное участие, кто только ни говорил, что она «подготовлена евреями». Не подготовлена, скажу я, — революцию подготовило самодержавие, — но поддержана, ибо узник, если он еще не сломлен тюрьмой, мечтает о свободе.
Рашель Хин-Гольдовская умерла в 1928 году, успела «хлебнуть» новой жизни. Через сына, впоследствии репрессированного, Михаила Фельдштейна, породнилась с семьей Эфронов-Цветаевых, упоминает о Марине в своих дневниках. На склоне лет писательница увидела крушение тех порядков, которые некоторым ее современникам казались незыблемыми.
Спасибо Марку Авербуху за присланную книгу и за заново открытую писательницу Рашель Хин-Гольдовскую!
1 Ирина Чайковская. Этот вечный «вечный вопрос». «Чайка», № 18 (101), 16 сент. 2007 г.
2 Вокруг евреев. Сост. Марк Авербух. Издание второе, пересмотренное и расширенное. Credo, Филадельфия, 2011 г.
3 Лев Разгон. Позавчера и сегодня. 1995 . Название итальянской книги в русском переводе: «Мир глазами ребенка». Историю рукописи я слышала от друга и переводчицы Льва Разгона Юлии Добровольской.
4 На самом деле, скорей всего это не так, Александр Второй боялся и не хотел уравнивать евреев в правах с коренным населением, однако некоторые частичные реформы по облегчению законодательства для евреев были им санкционированы. См. Ю. Гессен в Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона.
5 Удивляет, что в Википедии относительно этих «Временных правил...» (а «временными» они назывались, чтобы не проводить их через Сенат и Госсовет!) сказано буквально следующее: «Впрочем, ряд авторитетных еврейских деятелей поддержали политику Александра III в еврейском вопросе. Так, 11 мая 1881 года император принял в Гатчинском дворце еврейскую депутацию в составе барона Горация Гинцбурга, банкира Абрама Зака, адвокатов Пассовера и Банка, учёного Берлина; в ходе аудиенции барон Гинцбург выразил «беспредельную благодарность за меры, принятые к ограждению еврейского населения в настоящее тяжёлое время». Между тем, еврейская депутация посетила царя до принятия «Временных правил», через два месяца после его вступления на престол. И благодарит барон Гинцбург императора не за его «политику» в еврейском вопросе, а исключительно за «ограждение» еврейского населения от погромов, последовавших за убийством Александра Второго. Очевидно, что евреи в лице своих представителей пытались «умилостивить» самодержца, от которого трудно было ожидать чего-то хорошего.
6 По Указу от 2 апр. 1879 г. евреям было запрещено жить в «исконно русской столице». Указ последовал за покушением народовольца Соловьева на Александра Второго.
7 См. лекции В. В. Энгеля по истории евреев в России, тема 8: http://jhistory.nfurman.com/russ/rus001.htm
8 В 1892 году Исааку Левитану, к тому времени уже известному художнику, было предложено покинуть Москву как «некрещеному еврею» (первый раз он был выслан из Москвы в 1879 году). Только хлопоты влиятельных людей помогли художнику получить в 1894 году вид на жительство.
9 К слову, семья музыкантов Гнесиных имеет еврейские корни, композитор Михаил Фабианович Гнесин много занимался еврейским фольклором.
Добавить комментарий