Жара. Раскалённый воздух над шоссе, уходящем в пустыню, недвижим. Время от времени, сверкая стеклами кабины во все стороны света, мастодонтом проплывает вагон-грузовик дальнего следования. Воздух начинает нехотя струиться, чтобы через несколько минут снова застыть. Красновато-желтые отроги каньонов растрескались от жары. На склонах бурых холмов, то там, то сям, вперемежку с редким кустарником, торчат, словно шипастые лапы птеродактилей, кактусы.
На окраине городка — двухэтажный домик с отбитой по углам штукатуркой, из-под которой проглядывают серая от времени фанера. У въезда в гараж, в выгоревшей на солнце бледно-рыжей траве, валяется ржавый обод автомобильного колеса. Тут же, неподалеку, опершись на проржавленные рессоры, уткнулись в землю останки допотопного пикапа. Кажется, что само время остановилось.
Нарушает это знойное оцепенение только то, что в одном из окон первого этажа то появляется, то исчезает, чтобы снова промелькнуть, фигурка высокой белокурой девушки в летнем цветастом сарафане.
Наконец, она садится у окна, разложив перед собой какую-то книженцию. Потом, оглянувшись через плечо, прислушивается к чему-то. Выждав полную минуту, глубоко вздыхает и, вытащив из петелек на краю книженции перламутровую с золотой каемкой авторучку, начинает писать:
«Dear Diаry! Дорогой Дневник! Нет, лучше я тебе дам созвучное русское имя. Дорогая Дарья! Буду считать, что ты — моя близкая подружка, наперсница, и я могу тебе доверить то, что никому другому никогда не открою. Буду говорить с тобой, как с самой собой. Выложу тебе все, как есть. Как на духу. От себя таить совсем глупо. Да и невозможно. От себя самой правды не утаишь.
Вот смотрюсь в зеркальце, в твою обложку вделанное, — и что я вижу? Вижу самую обыкновенную белобрысую девицу девятнадцати лет отроду. Как есть курносая. Нос вздернут почище, чем у Сисси Спейсек, голливудской дивы. Короткая стрижка... Хм, может быть, слишком короткая. Если смотреть сбоку, похожа на мальчишку. Если не считать хвостика пони на затылке... В анфасe — другое безобразие. Веснушки чертовы по обеим щекам рассыпались, как конфетти под новогодней елкой. Сколько ни мажу кремом — не исчезают. Но сейчас, — пишущая вздыхает, — сейчас, Дарьюшка дорогая, дело не во мне. И веснушки — самая маленькая моя проблема. Самая большая — это горе мое луковое, моя мамаша...
Дарюша, подожди секунду, дверь в спальню прикрою. Нет, она вообще-то ничего, не из любопытных. Это я так, для страховки... Так вот, какое счастье, Даринька, что ты у меня есть. Надо же, мамаша подарила года два назад, но я тебя ни разу не открывала. Времени не было. Надо было английский навёрстывать. Да и, признаюсь, была другая причина. Думала, раз от мамаши исходит, устарелое, значит, дело — писать в дневник. Тем более пером по бумаге. Это сейчас-то, когда кругом сплошная электроника! Но потом в «Барнс и Нобле» увидела целый цветник дневников, в основном для нас, девушек. Спрос, значит, есть. Сейчас вот дошло, почему. Конечно, в айфон могу написать, что душе угодно. Но ты — надежней. В смысле прайваси. А то нащелкаешь в айфон чего-нибудь про себя, не ту кнопку нажмешь — и вся вселенная все про тебя знает... И в жизнь не сотрешь... А тут вот выложу тебе все, что на душе накопилось, — и больше никто об этом не узнает. Будет это только наша с тобой тайна.
Надо же, когда мамаша подарила, а я тебя даже с собой не взяла. На дальнюю полку в клозете засунула, чтоб она не нашла и не обиделась. А сейчас ты для меня — как раз то, что нужно. Прилетела к мамуле своей на каникулы на несколько дней, а тут такая вот ситуация... Мечусь в четырех стенах — не с кем словом перемолвить... Чувствую, если сейчас же не выговорюсь — то взорвусь...
О Господи, я сейчас наверно, выгляжу, как фурия. Разве что дым из ноздрей не идет. Минуточку, минуточку. Посмотрю, что там родительница моя в спальне делает. Может, хоть соснет от всех своих треволнений?..»
Девушка в окне исчезает на несколько минут, потом снова появляется, садится у подоконника:
«Так и есть, чего опасалась. Плачет себе в платочек, втихомолку. Отчего плачет, спрашивается в задаче? На себя злится, вот и плачет. Ну, ничего, пусть поплачет. Может, немного полегчает. Сама ведь виновата, что все в ее жизни наперекос идет. И я скажу тебе сразу, почему. По одной простой причине, что она у меня — ископаемое. Да, да, надо смотреть правде в глаза. Иско-па-е-мое. Самое что ни на есть настоящее. Прямо ихтиозавр какой-то. Она даже сама так считает. Понимаю, говорит, как надо жить, но по-другому не могу. Видала ты такое? Рехнуться можно. Ну, спрашивается в задаче, кто ей виноват, что жизнь у нее не задалась? Я, что ли? Или Маринка, ну, сестренка моя младшая, что с моей бабуней все еще в Раше живет?
Ну, хорошо. Там, в Раше, она, мамаша, то есть, можно сказать, погибала. Еле-еле концы с концами... Это будучи по специальности врач-педиатр! Да, Даруня, врач она, врач. Как такое может быть, чтоб врач нищенствовал? Справедливый вопрос, поскольку здесь, в Штатах, врачи хорошо торчат по всем статьям. И в Раше тоже стали разворачиваться. Спрашивается, почему мамаша не стала делать то же? А потому что голову надо иметь на плечах, а не кочан капусты...
Хотя, конечно, мамуля у меня не дура. Очень даже не дура. Вон статьи всякие по педиатрии своей в Раше публиковала... Хороший врач, но продавать себя не умеет. Работала у нас в Барнауле в клинике на полную ставку, иногда даже, когда могла, еще полставки прихватывала. И все равно — еле-еле концы с концами... Вот такой мне экземпляр мамаши попался. Уже давно на дворе свобода частной инициативы, а она — все там же. Хоть кол на голове теши. Еле-еле нас с Маринкой прокормить на зарплату могла.
Тебе естественно спросить меня, а папаша мой что? А ничто. С папашкой у меня вообще полный прокол вышел. Какой прокол? Самый что ни есть обыкновенный. Юбочник попался. Геолог он. Вот в экспедиции со своей молоденькой коллегой и спутался. Бросил нас с мамой давно. Мне было четыре, а Маринке два».
Девушка задумалась на минуту, а потом снова склонилась к подоконнику:
«Ну, хорошо, в Раше мы с мамашей жили, только что тужили. Но ведь пофартило, что в Америку попали! Чистой воды везуха. Пару лет назад конкурс такой среди школьников россиянских объявили: «Кто лучше знает Америку?» Вот я и попала в число тысячи двухсот, которых взяли сюда на год пожить в американской семье. Такая вот программа объявлена была. Дескать, пусть российская молодежь лучше узнает Америку. Учится любить ее, а не ненавидеть. Мне — кайф. Я Америкой с детства бредила. Все, что можно было про нее прочитать в барнаульских наших библиотеках, прочитала. Вот мне и пофартило, в конце концов.
Попала к одной семейной паре в дом, к Джейн и Джеку. Хорошо, у меня всегда к биологии интерес был, а то без привычки убежала бы, куда глаза глядят, от этой парочки. Разводят пресмыкающихся и продают по всему миру. Свой гараж в магазин переделали. Позади дома устроили загон и напустили туда хамелеонов, ужей, черепах, ящериц. Благо — Луизиана. Крокодилы чуть ли не по улицам ползают. В общем, я, можно сказать, попала в самую точку. С живностью не то, что с людьми. Никогда не скучно.
Ну, вот, живу я себе, ни о чем не думаю, кроме как, в какой колледж податься, когда школу окончу. Не в Рашу же возвращаться, не приведи Господи! Чего я там забыла? Ну, в общем, дальше — больше. Джек и Джейн очень так ко мне прикипели. Женаты давно, но своих детей завести в заботах об ужах и черепахах вовремя не догадались. Вот я у них — вроде бы как приемная дочка. Ради меня взялись мамашу мою из Раши за рога вытаскивать... Почему за рога? А потому что изо всех сил упиралась. Из страха, конечно. Как же, мол, если в Раше при младенческом, так сказать, капитализме — еле-еле концы с концами, то при американском развитом, решила, и вовсе пропадет... Подожди, дай закурю. Да ничего, так, легкая травка. Чтоб слегка отойти от напряжения, от моей мамульки, ископаемого моего».
Девушка отходит от окна. Через несколько минут появляется снова с самокруткой в руке. Подержав дым в груди и закрыв глаза, наконец, выдыхает. Потом, спохватившись, открывает форточку и, морщась от пахнувшей в лицо волны горячего воздуха, начинает поспешно выталкивать клубки дыма наружу. Потом снова закрывает форточку и продолжает писать:
«Ну, в общем, артачилась-артачилась, но, в конце концов, уломали мы ее. Джейн уговорила своего братца Билла на мамаше вроде бы как жениться. Билл — тот еще материал для брака! Типичный рэднек. В прямом смысле. У него шея действительно красная от солнца. Водит грузовики по трассам. Сутки в дороге, потом чуть ли не сутки отсыпается. Толстый, как дирижабль, весь в рыжих волосах, даже из носа которые торчат — тоже рыжие. И Джейн — рыжая. Из ирландцев они... Дала брату деньги на самолет, вот он слетал в Барнаул и привез мамашу...
Знаю, знаю, тут, в Штатах, за подложный брак в тюрягу можно загреметь на восемь лет. За обман правительства. Но для тех, кто из Раши, — обычное дело. В любой эмигрантской газетке навалом объявлений открытым текстом: «Предлагаю деловой брак». То есть, ты мне — я тебе. Ты мне — американское гражданство, я тебе — чего-нибудь взамен. Обычно баксами компенсация. Но бывает и натурой. У моей подружки Юльки, тоже из Раши, мамаша... В общем, называя вещи своими именами, мамаша ее продала себя одному американскому старикашке на три года. Так и договорились: жить вместе не будут, но она будет приезжать к нему раз в неделю, в среду вечером, на секс по его усмотрению. А какое там усмотрение при его восьмидесяти двух? Сама понимаешь, одно мучение. Вот она три года и отпахала, пока зеленую карточку не получила... Мамаше моей, естественно, о таком варианте даже заикаться не стоило. Тут я ее, ископаемое мое, понимаю. Аж тошнить начинает от одной мысли, что на такое приходится идти ...
Ну, Билл старшей своей сестре Джейн отказать не мог. Она у него, как я потом узнала, всю жизнь — вместо мамы, которая рано померла. Джейн уже было лет четырнадцать, когда она за нее заступила... В общем, Билл отказать ей не мог.
Привез мамашу сюда, к себе, в это чертово пекло на краю мохавской пустыни, в этот забытый Богом городишко под названием Двадцать Девять Пальм... Надо же, я еще в школе барнаульской когда была, слушала на диске старую песенку Синатры про леди из Двадцати-Девяти Пальм. Вот это, действительно, cool guy! Франк Синатра! До сих пор, как услышу его голос — мороз по коже подирает... Так вот, слушала ту песенку и воображала себе, какой это должна была быть шикарной леди родом из места с таким романтическим названием. А вот теперь смотрю в окно и понимаю, что, действительно, есть такая вещь, как «волшебная сила искусства». Если бы раньше здесь побывала, так бы я и поверила, что эта леди из Двадцати Девяти Пальм, как поется в песенке, «разбила двадцать девять сердец на двадцать девять частей, и теперь двадцать девять парней плачутся своим мамашам, что, хоть она и «заполучила от этих двадцати девяти парней двадцать девять кадиллаков и двадцать девять соболей, ни один из них ни разу так ни обнял эту леди из Двадцати Девяти Пальм»...
Ха-ха-ха, смех в зале. Гляньте-ка на это желто-серое безобразие за окном!.. Какие тут, к бесам, кадиллаки и соболя!
В общем, поселил Билл мамашу в свой дом, если эту развалюху считать домом. Вот мамаша у него и живет, за квартиру исправно платит. Все-таки Биллу — тоже кое-какая выгода. Надежная жилица. Знает: вовремя платить не будет — полетит из страны. Куда деваться?
Даринька, я тебе еще не надоела? Подожди минутку, дай «колы» из холодильника глотнуть. Я должна тебе до конца описать всю эту идиотскую ситуацию... Очень уж накипело...»
Отходит в глубину комнаты и вовращается с баночкой «Кока-колы» к окну:
«Вообще-то сначала рыжий этот Билл мамашу привез в Луизиану, к Джеку с Джейн. Я к тому времени уже в Филадельфии была, в ветеринарной, естественно, школе. Комната моя у них пустовала. Дали мамаше работу. В зоомагазине ихнем клетки мыть. Дали длинный такой, знаешь, желтый резиновый передник и шланг в руки. Вот она эти клетки водой под напором три первые месяца и мыла каждый день. Вонь от этих клеток представляешь какая?! А что еще, скажи на милость, способен делать человек, который по-английски ни бэ, ни мэ, ни кукареку? Разве что thank you! из себя выдавливает. Да и то, скажет — и тут же краснеет. Извиняется за произношение. А месяца три спустя Джек и Джейн ахнули. Заметили, что мамаша за завтраком местную Daily News запросто прочитывает. Она же дома, в Барнауле, то есть, среднюю школу с английским уклоном закончила. Но открыть рот боится. Как же! А вдруг сделает ошибку и засмеют, что у нее произношение — не как у члена британского парламента, причем палаты лордов... Ты слыхала что-либо подобное?! Это в Америке-то, где тебя ни за что за акцент не попрекнут. Даже ободрят. Похлопают по плечу, если начнешь извиняться за произношение. Мол, не беда, твой английский куда лучше моего русского. Смех в зале. Как будто русский здесь кому-нибудь до зарезу нужен...
Ну, когда выяснился мамашин уровень английского, Джек и Джейн мигом устроили ее туда, где платить могли побольше, чем у них. В один из луизианских домов для престарелых. За старушенциями ухаживать. Надо было их переодевать, подмывать, памперсы менять. Сама понимаешь, та еще работка! И смена у нее была от 24 то 48 часов. Прикорнуть во время смены даже ночью не удавалось. Одна за другой девушки ее вскакивали с постели. Пятеро из шести, за которыми должна была смотреть, — с Альцхаймером. Одна из них, Мими, ничего не помнила больше пяти минут. Пройдет пять минут — на мамашу пялится: «Где я? Кто ты такая? Как тебя зовут?» Начинай объяснять все сначала. Ей нельзя было возражать или нажимать на логику. Можно было только поддакивать. Да, да, — головой кивать на все, что говорит, — да. У Мими той муж похоже, что был из мафиози. В двадцатые годы она жила с ним в Чикаго. Вот у нее по ночам и кошмары были соответственные: «Полиция!.. Убийцы!.. Меня хотят зарезать!». Мамаша чего только ни делала, чтоб та к ней привыкла. Даже как-то в пляс перед ней пустилась. А та только хихикает... Нравится. Хорошо, там было фортепиано. Мамаша ведь еще и в музыкальной школе училась. Так что, в дурдоме это пригодилось. Развлекала своих старушек... Иногда могла немного поиграть так, для себя ...»
Пишущая остановилась, закрыла глаза руками. Прислушалась, повернув голову в глубину комнаты. Потом, вздохнув, снова принялась писать:
«Не знаю, сколько еще времени она со старушками своими прыгала бы, но ей надо было для зеленой карточки к Джейному братцу, сюда, в эти Двадцать Девять-дохлых-Пальм, переехать ... Сюда, на эту американскую сковородку. На случай, если Ай-Эн-Эс нагрянет проверять подлинность брака... Нашла работу себе здесь, близко по специальности. В информативном журнальчике для медсестер, который тут один врач на пенсии стал выпускать. Платит он ей, конечно, не как врачу, а как кот наплакал. У нее машина соответственно — Бьиюк Бог знает какого года, с проржавленной крышей. Без кондиционера. Представляешь, Дарьюша, каково в этой колымаге ездить в такую жарищу!
Вот живет она здесь и живет. А что за жизнь такая? Никого, кроме Билла, не знает. Кроме нее, в доме другую комнату снимает еще один квартирант. Подозрительного вида. Похож на беглого криминала, каких по телеку показывают в программе The FBI Most Wanted. Худой, сутулый, с вечно небритой физией. Нелюдимый. Днем Бог знает чем занимается, а ночью работает грузчиком в соседнем супермаркете. ...Вот так мамаша тут и живет, на этой американской сковородке. Только утром и вечером на работу и с работы — как ящерица, шмыг.
Я что? Что я могу тут сделать? Я в ветеринарной своей школе — в Филадельфии, за тридевять земель. За учебу и книги Джейн с Джеком платят. Я вроде у них как приемыш при живой, но недееспособной матери... Подрабатываю парт-тайм на русской кафедре соседнего с моей школой колледжа. В качестве носителя языка. Помогаю американским профессорам осваивать тонкости разговорного русского. Особенно они сленг никак не секут. Как это понимать, спрашивают, «он с приветом»? Наверно, должно быть как-нибудь так: «он пришел с приветом от кого-то»? Да нет, объясняю, «с приветом» значит «сдвинутый по фазе». A они: «По какой такой фазе? Как это понимать?» В общем, мучение с ними. Так что я свои баксы еще ох как отрабатываю...
Ну, вот. Приезжаю как-то к мамаше на каникулы и говорю: «Мам, ну, чего ты тут вянешь одна? В твои сорок три ты еще вполне в форме. Это в Раше сорок лет — бабушка. Тут все-таки Америка. Женщины себя в обиду не дают, в сорок лет только жить начинают, любовников двадцатилетних заводят... Пока не поздно, пока не засохнешь в этой пустыне, как в гербарии, найди себе кого-нибудь... Хоть так, для души...»
Она отмахивается: «Ну, где я тебе найду?» А я ей: «А интернет на что?»
В конце концов, представь, уломала ее. Выставила она на русскоязычном сайте для знакомств фотографию. Она, конечно, не Анджелина Джоли или Джулиа Робертс, но смотрится неплохо. Хоть небольшого роста, но очень даже миловидная. Хоть живет в здешней духовке, кожа на лице без заметных морщин. Пышная копенка волос. Шатенка почти без подкраски... Когда в настроении, что, конечно, бывает редко, смеется заразительно. Глаза в щелочки превращаются, а на щеках — ямочки. Мне бы такие... К сожалению, я не в нее, а в папашу моего беглого пошла...
Ну, вот выставила она свою фотку, и, представь, с эмоциональной голодухи, что ли, но довольно скоро начала переписываться с неким Вадиком... Я в компьютерных знакомствам на мамином примере жутко разочаровалась. Несовершенный, неестественный способ. Начинаешь вроде бы с того, что не имеет значения при встрече. Рост, вес, размер талии и других частей женской, заметь, а не мужской, анатомии. А что человек из себя представляет, поймешь только, когда с ним, как говорится, съешь энное количество соли. А в мамашином случае — сахара... Почему сахара? Сейчас узнаешь...
Ну, вот списались мамаша и этот Вадик по интернету и от тоски и одиночества друг в друга заочно как бы влюбились. Он ее пригласил приехать к нему в Цинциннати. Пожила с ним какое-то время. Он оказался с тяжелым характером. Все время в себе замкнут. Думал, оказывается, о своей жене и дочери, которые остались в Мурманске. А сказал, что разведенный. Если правда разведенный, то зачем, спрашивается, думает о них все время? Каким винтом он в Штатах оказался, черт его знает. А мамаша у него, как она быстро поняла, была так просто. Чтоб не быть одному. А сам — с закидонами. Стал вдруг сахаром ее попрекать. Почему, мол, она много его ест. И не с точки зрения вреда для здоровья. Тут было бы понятно. А с экономической. Сахаром попрекать, представляешь? Это в Америке, где сахар копейки стоит...
В общем, вернулась мамаша в свои Пальмы и думать о нем забыла.
Ну, а дальше что? Опять двадцать пять. Опять одна. И ситуация та же. С работы да на работу. Торчит, как ржавый гвоздь, на том же месте, на том же забытом Богом американском заборе...
Прошло какое-то время, и фотка ее на интернете опять сработала. Говорю тебе, мамаша — женщина видная... Стал ее какой-то Жора с Брайтон Бича зазывать к себе. Уломал, в конце концов, встретиться. Вот она к нему взяла отпуск и полетела. Пробыла у него два месяца, вместо недели. Работу в свой медицинский журнальчик посылала по интернету. Ну, думаю, наконец, мамаша обрела кое-какой покой. Ей ведь что? Ей бы к медицинским экзаменам приготовиться, она бы потом очень быстро на ноги встала. И Жора этот первое время оказался таким заботливым. Чуть ли не на руках носил. Не давал подойти к плите. Забросал подарками. Заходят в универмаг, он говорит: «Выбери себе сумочку, я хочу тебе купить». Она отказывается. Мамаша моя не из тех, что из мужиков жилы тянет. А он: «Я все равно куплю. Если тебе не понравится, все равно как выброшенные деньги».
Вот два месяца подходят к концу. И представь себе, Вадик тот смурной ее как-то нашел. То ли на работу звонил, то ли Биллу, то ли еще как... Но только сидит она у Жоры этого в один прекрасный день, и вдруг — звонок. Вадик звонит с улицы, по телефону-автомату. Представляешь, что за лузер? У него не то, что айфона, даже самого допотопного сотового нет. Уже почти два года, как потерял работу. Наскреб где-то деньжат на билет и притащился на Брайтон. Хочет мамашу видеть. Поговорить с ней.
Скажу тебе, Дарьюшка, есть такая русская поговорка: из огня да в полымя. Тут-то и выяснилось, что мамаша с этим Жорой тоже вдряпалась. Но совершенно по другой причине. Этот заботливый Жора оказался трусом высшей категории. «Сдвинутый по фазе» — это как раз про него. Живет в Америке давно. Уехал еще в семидесятых. И всего боится. То ли фильмов-ужастиков насмотрелся, то ли у них на Брайтоне экология такая... Гангстер на гангстере сидит и гангстером помахивает... По газетам американским складывается такое впечатление. Пока жила там, ничего такого не видела. Но только Жора этот, как услышал про Вадика, так сразу ударился в панику. «Ой, а вдруг у него пистолет, и он пришел меня убивать?»
Мамаша ему: да Вадик этот и мухи не обидит! А Жора трясется: нет, нет, лучше не рисковать. Давай, говорит, по пожарной лестнице спустимся на другую улицу.
Вот балда! Мамаша ему пытается втемяшить, что пока они будут лезть по лестнице, соседи полицию вызовут.
Наконец, этот трус несчастный сообразил, что, если Вадик звонит из автомата, значит, он не меньше, чем за квартал от дома, и можно успеть проскользнуть мимо него. Как только телефон зазвонил снова, он мамашу за руку — и на улицу.
Добежали до шашлычной. Сидят, отдуваются. А у мамаши в голове только одно: надо же, в такую историю попасть по своей мягкотелости!..
И тут, представь, Жора этот говорит одной молоденькой официантке. Послушай, мол, тут у нас некоторое недоразумение произошло. Я вот с этой женщиной — так только, знакомые. А тут ее бывший сожитель за мной охотится. Может, пойдешь ко мне домой? Вроде бы как ты моя девушка. Он, гляди — и отстанет.
Официантка ему, естественно: никуда я с вами не пойду. Он — к другой.
Наконец, мамаша уговорила его вернуться в дом и дать ей с Вадиком на улице встретиться.
И вот, представь, этот Вадик и говорит ей что-то вроде, вернись, мне без тебя нет жизни. Прости, мол, за все. Я все понял для себя. Больше ничего такого не повторится...
И тут, Господи, спаси мою душу, мамаша моя и пошла по швам. Уговорил он ее. Обещала уладить дела с работой и приехать к нему, в его Цинциннати.
Вернулась с улицы в дом и рассказала все честно Жоре. Тот чуть до потолка не подпрыгнул. И что думаешь, стал ее уговаривать не уезжать? Ничего подобного. Пришел в благородную ярость. «У меня такое чувство», — стал орать, — «что меня ... обманули». Это я так, смягчаю. На самом деле он употребил известный глагол... Стал требовать, чтоб Вадик ему пять тысяч долларов, что на мамашу потратил, вернул.
И, представьте себе, Вадик этот ему со своих сбережений, хотя два года, как потерял работу, обещал две тысячи.
А Жора, обалдеть можно, стал у мамаши разницу требовать.
Она ему: «Я же тебя просила мне ничего не покупать. Ты сам настаивал».
Нет, кричит, у меня такое чувство, что меня... И опять употребил тот самый глагол.
А где мамаше взять столько денег? Платит за билловскую квартиру. Сколько может, экономит для нас с Маринкой...
Вот тебе, Даринька, и ситуация на сегодняшний день. Приезжаю на пару деньков проведать родительницу, а она мне всю эту историю выкладывает и сообщает, что, как только вернусь в свою Филадельфию, она уладит свои дела здесь и поедет к этому Вадику. Даже чемоданчик свой уже раскрыла, чтоб вещички собрать.
Я трясу ее: ты что, мама, тронулась, может быть? Ну, хорошо, с Жорой не хочешь иметь дело — это я понимаю. Но сдался тебе этот Вадик? На нем же большими буквами написано — «big time loser. Лох-каких-поискать».
Она против моих слов не возражает. Где уж тут возражать! Но целую теорию для себя выстроила. Понимаешь, говорит, я не могу иначе. Я так воспитана. Это у меня в крови. Ты не думай, Вадик этот мне — ничто. Ни как мужчина, ни как что. Но... жалко мне его. Ты, дочка, на другом тесте замешана. И слава Богу!.. А я помню, был такой еще в Союзе, где-то в восьмидесятых, еще до твоего рождения, мультик про одинокого кота. И мальчишки в него из рогатки стреляют. Повар на помойке кипятком ошпаривает. Дворник метлой норовит огреть. Мультик тот так, кажется, и назывался: «А кто пожалеет Ваську?» Вот мне и Вадика также жалко стало. Похоже, у нас, русских, это в крови. Жалость за любовь принимаем... Как столетиями не живем, а выживаем, так вот и не любим, а жалеем. Какая-то недоношенная получается у нас жизнь. Тление, а не горение. Так, по крайней мере, чувствует себя мое поколение. Ты, может, читала, как американские женщины пишут о себе в брачных объявлениях: «Здорова, как корова. Останавливаю взглядом бешеных лошадей. Ноги из зубов растут — такие длинные». А мы? Почитай на русскоязычных сайтах: «С детства жизнь у меня не задалась. Маму потеряла рано, а отец пил и бил. К тому же в детстве было мало витаминов, и ноги у меня до сих пор кривые от рахита». Вот так! На жалость бьем. У любви, дочка, своя логика. Вон, со смехом говорит, Дездемона своего Отелло за муки полюбила, а он за состраданье к ним. Кажется, так и сказано. Ведь классика!
Я ей: мам, ты что? Так ведь то — генерала, да за раны, на войне полученные. А твой Вадик — просто потерянная галоша.
А она мне: «Не имеет значения. Жалко мне его. Mне oн как брат. Долго сидит без работы. Потерял веру в себя. Ему поддержка нужна. И я могу что-то сделать. Ведь прoпадает человек... Про него я уже все знаю. Нового мне страшно. Я так уже обожглась, и не раз. Сначала с твоим папашей. Потом с Жорой...».
Потом смеется и говорит: я, конечно, понимаю, что сама себя пытаюсь обмануть. Но иначе я не могу. Если не помогу человеку в беде, то уже буду не я, а какая-то другая, неизвестная мне женщина. Себя, значит, изнасилую. Ничего с собой поделать не могу. Я — действительно, ископаемое». «Мама, — говорю, — что ты на себя наговариваешь? Где твой self-esteem, самоуважение, то есть? Смотри, как много ты знаешь и умеешь». А она по-прежнему: «Ну, хорошо, полезное ископаемое, если тебе так приятней».
Как тебе, Дарьинка, нравится моя Жанна Д’Арк? Ну, ты понимаешь что-либо? Я — нет. Рехнуться можно.
Я ей говорю: «Зачем ты себя губишь? На что лучшие годы тратишь?»
А она за свое: «Не могу иначе».
И — в слезы. Знает ведь, что я права».
Девушка вскакивает и снова ходит по комнате. Спустя короткое время задумывается над чем-то и, покусывая губы, снова садится к подоконнику. Продолжает писать:
«Я вдруг подумала, и даже как-то не по себе стало от одной мысли: хоть я похожа на папашу внешне, что если характер у меня достался от мамаши? Что тогда?.. Вон в моей ветеринарной школе, среди всех моих сокурсников только один мне и нравится. Почему — сама не пойму. Ничего в нем особенного. Невзрачный, можно сказать, в полном смыслe слова. Почти что альбинос. Волосы — как выцветшая на солнце солома. Даже ресницы, и те белесые. Ходит в одних и тех же джинсах уже полгода... К тому же прихрамывает. Но как увижу, как он к остановке автобусной после занятий шкандыбает, у меня коленки сами собой начинают подгибаться... Неужели мамашины гены на меня перекинулись?»
Девушка вскакивает со стула и начинает ходить по комнате. Потом снова садится писать:
«Нет, нет, ни за что! Читала недавно, что теперь научились выпрямлять гены от возможных наследственных болезней. Может, и от этой напасти — несуразной любви — придумают процедуру? Иначе как же дальше жить? Судя по мамаше, сплошная ведь это мука, эта жалость-любовь...»
... Девушка, наконец, закрывает дневник. Укладывает в дорожную сумку. Потом долго смотрит, заслонив ладонью глаза, на шоссе, уходящее в пустыню, на повисший над горизонтом огненный шар. Тень от кузова дотягивает до оконной рамы, но жара не спадает. Воздух по-прежнему недвижим. И так же стекленеет время.
Добавить комментарий