Гуров и Анна Сергеевна, в конце концов, смогли устроить свою жизнь вместе. Далось это не без больших жертв и потерь. Но их любовь была естественна, как море, у которого они встретились впервые, и они переносили все невзгоды стоически. Развод Гурова был тягостный — со сценами в духе Достоевского, с битьем недорогой посуды и с неожиданно прорезавшимся контральто у жены.
— Ди-ми-трий, — гудела она, — тебе, право, не идет это мальчишество! Какая такая любовь! Какая такая дама с собачкой! Ты просто начитался дурных бульварных романов. У тебя просто-напросто душевный кризис, как у многих мужчин, к которым подкатывает старость. Седина в висках, а ты вешаешь себе на шею какую-то собачку... Ну, даму с собачкой... Какая разница! К тому же, какая уважающая себя дама уводит мужа от живой жены! Ты что же, не мог подождать, пока я умру. Теперь ведь недолго!..
Она поднимала к свету пузырек с валерьяновой настойкой и вслух отсчитывала капли, иногда захлебывая начала цифр:
— Осьм-надцать, ... надцать... двадцать!.. Ну, скажи, что она такое умеет, — на ее лице возникала презрительная улыбка, — что я не в состоянии, по крайней мере, понять, осмыслить, пропустить через разум.
Гурова охватывал ужас от одной мысли, что он так долго был мужем этой бесчувственной и грубой женщины. От всех этих разговоров его по-настоящему тошнило, и он подумал о том, что, видимо, есть какая-то психосоматическая связь между человеческой речью и физиологической реакцией на нее. Ему казалось, что если он немедленно не выйдет на свежий воздух, то задохнется в пошлой и бездарной мелодраме, которую разыгрывает жена и в которой она наделила его, не спросясь, ролью злодея. Когда она заговаривала об А.С., ему тут же хотелось крикнуть: «Не смей говорить о ней!», но сделать этого он не мог. Тошнота и омерзение душили его. Схватив шляпу, он выскакивал из дома и, так и не надев ее, несмотря на дождь и ветер, ходил по городу, разговаривая сам с собой, и прохожие принимали его либо за пьяного, либо за актера, в возбуждении предстоящей премьерой репетирующего свой монолог на улице.
Гуров ходил по Москве и думал о том, что счастье, не пришедшее вовремя, мстит тем, что к нему, этому позднему счастью, липнет, как бумага к сырому мясу, купленному кухаркой на рынке, вся, какая только может найтись, пошлость и мелочность жизни.
Впрочем, вскоре после его ухода жена быстро оправилась от удара и вышла замуж за пышноусого владельца шорной мастерской на Неглинкой по фамилии Коренной, по всему видно, никогда не державшего в руках никакой книги, кроме конторской. Она сообщала общим знакомым, отлично зная, что не преминут передать Гурову, что благодарна ему за то, что он увлекся своей провинциальной дамочкой с какой-то псинкой. С Коренным, говорила она, прикрывая руками покрасневшее лицо, она впервые почувствовала себя настоящей женщиной.
Гуров по-прежнему любил Анну Сергеевну, но постепенно, сам того стыдясь, стал находить раздражающим то, что ему первоначально казалось таким щемяще-уязвимым и так привлекало к Анне Сергеевне: ее молодость, неопытность в любви, ее наивность и даже некоторая инфантильность. Он понимал, что она была почти вдвое младше его, существом еще очень молодым, полным тех идеалов, которые были и у него, когда он только вступал во взрослую жизнь. Ее нежелание принимать окружающее таким, каким оно есть, волей-неволей заставляло называть ее про себя «Дон-Кихоткой».
Гурова все больше досаждали ее бесконечные жалобы на скуку жизни. «Скучно жить на этом свете, господа...» — мог сказать лишь молодой человек, познавший жизнь по ее верхнему срезу, по ее эпидермису... Жизнь не может быть сама по себе увлекательна. Предъявлять к ней такие требования так же неразумно, как ожидать, что какая-нибудь горная река или озеро сами по себе разольются фонтанчиками на манер тех, что брызжут в Петергофе или в Версальском саду. Чтоб не быть скучной, жизнь должна быть выстроена по законам развлекательной психологии — с интригующей завязкой, нарастанием конфликта и освобождающим очищением. (Филологическое образование в этих рассуждениях помогло Гурову: Аристотель был бы им доволен, а университетский профессор логики Чертков — просто счастлив.) Но кто, спрашивается в задаче, будет режиссер-постановщик такого увлекательного спектакля и откуда возьмется сюжет, от которого прямо-таки нельзя оторваться?
Правда состоит в том, рассуждал Гуров, что на всех людей оригинальных сюжетов не напасешься. А настоящая скука бывает только от безделья. Работа в банке, которую он всегда воспринимал как неизбежное зло и не видел никакого смысла в бесконечных подсчетах и заполнении бумаг красивым почерком, в последнее время стала, к его собственному удивлению, вызывать у него все больший интерес. Сквозь грядки безликих цифр стало проникать в его сознание, что, в конце концов, финансы — это кровь страны, и оттого, насколько четко она перекачивается, зависит здоровье родины, а стало быть, он, Гуров, делает нужное и важное дело.
Сердиться на жизнь, на ее нелепость, отсутствие логики, на упорное нежелание укладываться в чьи-либо умозрительные схемы, скорее всего, глупо, как неумно сердиться на то, что вот только что в небе пылало солнце, и — вдруг поднялся ветер и хлынул ливень... Жизнь есть жизнь; она ни хорошая и ни плохая. Просто-напросто ворох кое-как прихваченных на живую нитку лоскутков событий самого разного свойства, к тому же нередко разорванных вдоль причинно-временных связей. Надо обладать безумным самомнением, чтобы ожидать от жизни, что она будет заниматься исключительно твоей персоной с задачей непременно досадить или порадовать...
Гуров испытывал также некоторую досаду от того, что его с А.С. интимные отношения со временем несколько прискучили своим однообразием. Он не утратил пылкости своего чувства, но Анна Сергеевна могла запоем читать стихи, часами слушать классическую музыку, рассуждать о возвышенном — то есть, признавала наслаждения духа, но стыдилась собственной страсти, той огромной радости, которую она приносит. К потребностям тела она относилась как к неизбежному злу, как к чему-то низменному, порожденному животной природой человека. Выходило, что, будь ее воля, она бы устроила человека по-другому: много сердца, много головы и минимум тела, только в той степени, в какой оно необходимо для поддержания жизни. То, что из этого мог бы получиться в лучшем случае благородный гомункулус, ее не заботило. В конце концов, эта была только мечта, а с мечтой полагается обращаться бережно, как с новорожденным котенком...
Тем не менее, Гуров продолжал любить А.С. и жизни без нее не мыслил. Он уже видел, как год за годом будет стариться вместе с ней, и на душе у него было хоть и немного скучновато, но покойно.
По воскресеньям Гуров встречался попеременно с детьми — то с сыновьями, то с дочерью. На это уходил весь день, единственный выходной. Эти встречи изматывали его душу, выворачивали наизнанку. Дочь держалась холодно и, только иногда хмурясь, спрашивала невпопад, когда он вернется домой. Ее юное сознание никак не могло справиться с резкой переменой в обычном ходе жизни. Хотя она слыла девочкой умной и серьезной — совсем, как мама, она, как ни старалась, не могла понять, как еще недавно все в ее жизни было просто и ясно, а вот теперь что-то, видимо, случилось с ее головой, и она стала плохо понимать простые вещи. Стала даже отставать по математике, по которой у нее всегда были только пятерки. Еще совсем недавно все было так, как всегда. Был папа, была мама, были общие завтраки в столовой, а вечерами — обеды с гостями. А теперь отец живет где-то на другом краю города с чужой женщиной, чьей-то бывшей женой, хотя у него есть своя жена, а у той женщины — свой муж. У мамы в спальне почему-то ночует какой-то огромный мужчина с мужицкой бородой, от которого несет скипидаром и грубой кожей, из которой делают конную упряжь. Такое просто не может быть навсегда!
Сыновья были уже почти взрослыми, вот-вот должны были окончить гимназию: Косте оставалось полгода, а младшему Дмитрию — полтора. Как и полагается в их возрасте, уход отца из дома они восприняли болезненно. При встречах с ним держались подчеркнуто вежливо, даже несколько надменно, позволяя себе порой язвительные реплики. Скосив глаза от злости и раздувая ноздри, Костик сказал как-то: «Кстати, как поживает шпиц?» Но видно было, что они страдают. Гуров знал, что иначе он поступить не мог, но полагал, что счастливый отец может дать гораздо больше душевных сил своим детям, чем несчастливый, каким он был, как он теперь понимал, всю свою сорокалетнюю жизнь, пока не встретил А.С. Но он осознавал, что для детей он навсегда останется отцом, который их оставил, пренебрег их жизнью. Гуров мучился от этого, понимая, что чувство вины перед детьми — это его крест, какой нести ему до конца жизни. Дети, подумалось ему, — невинные жертвы разводов. Знал бы, что будет так тяжело — не имел бы детей... Правда, его женили рано, его не спрашивая, и заводить ли ему детей или нет — тоже с ним не советовались. Он в первый раз подумал о том, что от него пошла новая жизнь, и он за нее навсегда в ответе. Он совершил грех — пусть не по своей воле: его женили, не спрашивая, — но грех этот, грех брака с нелюбимой женщиной, видимо, так велик, что ему всю жизнь за него не расплатиться — хоть так, хоть этак.
Между тем, возвращаясь к обеду со службы, он все чаще стал заставать Анну Сергеевну грустной. Она нередко плакала, и на вопросы Гурова отвечала, что сама не понимает, что с ней... Однажды она сообщила, что решила съездить в С., чтобы повидаться с единственной тамошней подругой, женой действительного статского советника Незнанова, по которой очень соскучилась.
Анны Сергеевны не было дома две недели. Гуров забеспокоился и отправил письмо на адрес подруги. Вскоре пришел конверт из С. Анна Сергеевна писала, что случайно, прогуливая перед домом подруги шпица, которого взяла с собой, встретила бывшего мужа, фон Дидерица. Он сильно сдал с того времени, как она его оставила ради Гурова, и она снова почувствовала угрызения совести от того, что разбила жизнь этому, ничем перед ней не провинившемуся, человеку. В конце концов, его раболепие, так в прошлом оскорблявшее ее, было результатом безотцовщины, тяжелого детства, которое он провел в сиротском доме. Все-таки надо ему отдать должное, что он не пошел по дурной дорожке, а стал видным чиновником, и потому достоин, если не любви, то, по крайней мере, уважения.
Увидев ее, Дидериц сначала побледнел, а потом, не стесняясь и не вытирая лица платком, заплакал, да так что в городе С. отсырели все, как одна, спички, и в тот вечер ни одна свеча или газовая лампа не могли быть зажжены. Так, общим затемнением, словно скорбя, город С. отметил возвращение Анны Сергеевны.
Она писала также, что вернулась к Дидерицу. Оставить все, как есть, она не может; ее совесть никогда не будет спокойна. Она знает, что он, Гуров, с его доброй душой, согласится с ней в том, что невозможно строить свое счастье на несчастьи другого, ни в чем не повинного, человека. Это и несправедливо, негуманно, как ни посмотри. Писала также, что, хотя она любит только его, Гурова, не уйдет впредь от Дидерица, пока не найдет тех нужных добрых слов, которые утешат его, утолят его душевную муку. Больше это сделать некому. Он совсем один на белом свете: единственный брат, вместе с ним осиротевший, служит штаб-офицером на границе с Турцией...
Получив письмо Анны Сергеевны, Гуров немедленно поехал в С. и остановился в той же гостинице и в том же номере, что он снимал в прошлый приезд. На столе была та же чернильница. Но в этот раз он увидел ее несколько в другом ракурсе. То, что он прежде принял за обезглавленного всадника со шляпой в руке, оказалось кентавром со вскинутой в победном жесте рукой, держащей лук, видимо, празднуя попадание в цель. «Для бытовой вещи — вовсе недурно», — подумал Гуров. Он также подумал, что хозяин гостиницы поступил разумно, обтянув пол в номере шинельным сукном. Каблуки дамских туфель и сапог господ офицеров, которые в нем останавливались, не производили шума, и в гостинице благодаря этому было тихо. Видимо, поддерживая тишину, прислуга говорила полушепотом, что весьма кстати там, где отдыхают люди.
Он направился к дому Дидерица, знакомому по прошлому приезду. Была осень. Пылающий кровяной желток солнца заваливался за горизонт. Серый, утыканный гвоздями забор перед окнами спальни Анны Сергеевны казался выкрашенным в цвет зрелого абрикоса. Гвозди отбрасывали остренькие тени, которые по мере захода солнца, причудливо перекрещивались, складываясь в японские иероглифы. Японского Гуров не знал, но подумал, что надпись, того гляди, — какая-нибудь снисходительно-издевательская. Вроде: «Не вешай носа, Гуров!»
«М-да, из этого вышел бы отличный задник сцены для «Гейши», что шла в прошлый раз», — подумал он.
Гуров загрустил, решив, что последняя его надежда — это увидеть Анну Сергеевну в театре на бенефисе того самого тенора, который пел в памятный вечер предыдущего приезда. А.С., увидев Гурова в театре, снова повела его по лестницам наверх. В коридоре, у входа в амфитеатр, она остановилась и сказала, сжав его руку, что понимает его чувства, но хочет заверить его, что только ощущение вины перед бывшим мужем удерживает ее в С. Она просила не сердиться и понять ее. Она еще раз заверила Гурова, что непременно вернется к нему. Когда это произойдет, она точно не знает. Знает только, что время — как известно, великий лекарь, и с его и Божьей помощью все, в конце концов, будет хорошо.
— Мой милый, хороший Гуров! — говорила она, прижимая к груди его руку. — Я знаю, у тебя большое, доброе сердце. Ты поймешь, что иначе я поступить не могу.
Гуров расстался с ней, размышляя над тем, достаточных ли размеров его сердце, чтобы отдать Анну Сергеевну Дидерицу, пусть даже на время. А.С. подбирала на улице хромых кошек, воробьев с перебитыми крыльями. Вот и мышонка Дидерица ей тоже стало жалко. В этом была вся А.С.
Гуров уехал в Москву и постарался жить так, чтобы не размышлять ни о том, что будет с ним и А.С., ни о детях, ни о своей жизни в сколь бы то ни было отдаленном будущем. А думать только о службе, о том, что предстоит сделать не более чем на день вперед. На первых порах это помогало, но вскоре он почувствовал, что напоминает самому себе слепого, которого однажды встретил на улице и позади которого шел некоторое время. Тот передвигался, постукивая камышовой палочкой по тротуару, направо и налево от себя, по доскам заборов, по стволам деревьев. Перед тем, как перейти улицу, долго обстукивал цоколь фонарного столба и гранитный бордюр. Гуров поймал себя на том, что и сам начал ходить, ступая с опаской.
Взяв внеочередной отпуск, Гуров поехал по привычке на юг, в Ялту, где некогда, до встречи с А.С., лечил хандру. Там он ходил в гавань, смотрел день-деньской, как разгружают океанские пароходы. Что-то было необычайно приятное, почти чувственное, в том, что перед его глазами мало-помалу высвобождалось нутро огромного лайнера. Однажды из чрева одного грузового судна под датским флагом поплыла вверх, подхваченная холстиной под живот, неуклюже растопырив ноги в воздухе, корова — темно-бордовая, но с большим розовым пятном на морде. Это пятно даже делало корову миловидной. Грузчики в порту дело свое знали, но некоторых из них из-за выпитой натощак водки от жары развезло, и груз нет-нет, да и брякался на унавоженную мазутом землю причала. Когда они стали вытягивать откуда-то из-под живота коровы канатные кишочки, она стала боязливо оглядываться по сторонам и, склонив голову, зашевелила губами.
— Ну и чего рот раскрыл, Гуров? Коровы в небе не видал, что ли? Думаешь, с тобой такого не может произойти? — услышал он.
Гуров подумал, что корова, пожалуй, права. Судьба его вот так же приподняла над землей, а куда опустит и насколько бережно — неизвестно Он повернулся на каблуках и зашагал прочь. Отыскал по памяти гостиницу, в номере которой когда-то встречался с А.С., и даже не удивился, увидев ее в вестибюле. Они поднялись в номер. А.С. объяснила, что здоровье у нее, на нервной, видимо, почве, стало сдавать, снова открылась женская болезнь, и, по совету врачей, она поехала к морю, на грязевые ванны.
Гуров ощутил тяжесть под сердцем. Чтоб подавить нехорошее предчувствие, он подошел к столику, на котором в ледяной крошке покоился арбуз, и стал разрезать его. А.С. стала тихо, промокая глаза платочком, плакать, говоря чуть слышно: «О, Гуров, что со всеми нами будет!»
«Пусть поплачет, а я пока посижу», — как в бытность, сказал себе Гуров и, усевшись в кресло, не спеша, ломтик за ломтиком, стал есть арбуз.
Постепенно А.С. успокоилась. Слезы сами собой перестали литься, и глаза стали такими сухими, что пришлось накапать в них лекарства, чтобы избежать конъюнктивита.
Потом они с Гуровым занялись любовью, а покончив с этим, пошли гулять на набережную. Каждый, однако, отправился своим путем. Анна Сергеевна одна со своим шпицем, а Гуров с тросточкой, поглядывая на проходящих дам, среди которых, к его удивлению, было по-прежнему много молодых и хорошеньких. Он подумал о том, что любовь — пожалуй, довольно обременительная штука, и большую часть его прошлой жизни провидение, щадя его, успешно от нее оберегало. Встретился ему и какой-то элегантно одетый господин с тросточкой, в пенсне, с иссохшим от легочной болезни лицом. Гуров совершенно не знал, кто он такой, но почему-то ему захотелось потрепать его по плечу и сказать что-нибудь подбадривающее, вроде: «Ничего, ничего, брат, еще не такое на белом свете бывает...».
Вдохнув всей грудью свежий морской воздух, Гуров почувствовал, что ему понемногу начинает снова нравиться жить, и, решив на время избегать новых связей, он, потянувшись, сказал почти громко: «Эх — ма! Все-таки я жив-здоров, и это само по себе невероятное счастье». Ему даже захотелось подпрыгнуть от полноты чувств, но он постеснялся: на набережной было много народу. Белые, голубые, кремовые, палевые, розовые кружевные зонтики дам скрывали лица, но он знал, что ухищряться ненароком взглянуть на одно из них не стоит. Если счастье захочет выбрать его, оно само, подавая знак, приподнимет край зонтика.
Добавить комментарий