kozlovsky_unionsquare.jpg
Я включил телевизор: на экран выползали первые изображения 110-этажного Всемирного торгового центра, из северной башни которого вырывались языки пламени и клубы черного дыма. На башнях ВТЦ находились многочисленные антенны, поэтому быстро умолкли сотовые телефоны, а потом надолго замолчал 9-й канал телевидения. Обычные телефоны начали отказывать где-то через час: до Манхэттена стало трудно дозваниваться и из заграницы, и с соседнего Лонг-Айленда.
После того, как через 18 минут во второй небоскреб ВТЦ врезался другой авиалайнер, комментаторы зловеще заговорили о новом Перл-Харборе. Еще через 20 минут одна гигантская башня развалилась, а вскоре после нее осела и превратилась в груду обломков вторая.
После первого взрыва обитатели ВТЦ, который являлся одной из главных нью-йорских достопримечательностей, согласно инструкции начали спускаться вниз по лестницам, казавшимися им бесконечными. Эвакуация усложнялась тем, что навстречу им поднимались сотни пожарных. Сотни из них погибли в обломках, которые также рухнули на сотни припакованных у подножия ВТЦ полицейских и пожарных машин и на бесчисленные кареты скорой помощи.
Тысячи тонн железобетона обрушились на мостовые, под которыми в этой части Манхэттена пролегают тоннели ряда ключевых линий метро. Ходили слухи, что обломки погребли три состава с пассажирами, но это был городской фольклор. Другой слух гласил, что из руин извлекли кабину авиалайнера с мертвым террористом у штурвала. Или стюардессу со связанными руками. Говорили, что во время обрушения небоскреба один мужчина плавно съехал вниз на волне обломков и остался жив.
Все это из той же оперы, что и последующие теории, согласно которым башни обрушил не Усама, а Буш. Или евреи, которые будто бы дружно не вышли в тот день на работу в ВТЦ.
Подземка остановилась. Полдня подряд мимо моего дома шли сотни тысяч служащих, спасавшихся из Манхэттена в спальные районы Куинса и Бруклина.
Свалить Пентагон было труднее, чем высоченные башни ВТЦ: министерство обороны США являет собою приземистое пятиугольное здание, и поэтому разрушение его крыла еще одним упавшим с неба пассажирским самолетом не привело к коллапсу всего огромного сооружения. Появившаяся потом теория, что в здание врезалась крылатая ракета, запущенная самими американскими военными, оставляет без ответа один важный вопрос: а куда тогда делся большой самолет, набитый людьми, среди которых была известная публицистка Барбара Олсон?
После того, как в феврале 1993 года террористы взорвали в многоэтажном подземном гараже ВТЦ фургон со смесью солярки и нитратов, а здание только икнуло, его архитекторы с гордостью говорили, что повергнуть его не так-то просто. Такой же вывод напрашивался из истории: в 1945 году в самое высокое на тот момент здание в мире — Эмпайр-Стейт-Билдинг врезался на уровне 79-го этажа бомбардировщик Б-25, а оно даже не шелохнулось.
Сейчас исторический опыт менялся на глазах. Эмпайр-Стейт-Билдинг впервые за много лет снова сделался самым высоким зданием города. Если бы его тоже не стало, на очереди был Крайслер-билдинг.
Хаос, охвативший южную часть Манхэтттена, ею и ограничивался: я живу в трех кварталах от Эмпайр-Стейт-Билдинга, и с утра из окон моей квартиры на 33-й улице были слышны сирены, но потом они умолкли, и из окон больше ничего не было слышно, а видно было только безоблачное голубое небо, в котором легко попасть самолетом в высокий дом.
Особой паники в городе не было. Власти перекрыли мосты и тоннели, ведущие в Манхэттен, и призывали обывателей не высовывать нос из дому, а также связаться с близлежащей больницей и предложить кровь. Ее понадобилось гораздо меньше, чем предполагали, потому что раненых под развалинами было немного.
ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ СВОБОДА СЛОВА
Неделю спустя ветер весь день дул на юг, в сторону океана, и в Манхэттене не ощущалось уже привычного запаха паленой пластмассы. О постигшей город беде напоминали лишь огарок толстой поминальной свечи, оставленный кем-то у моего подъезда, замедление выхода в интернет, да звездно-полосатые флаги в окнах жилого дома напротив.
Флаги были везде: на антеннах и на капотах машин, особенно простонародных внедорожников и пикапов, в витринах бутиков, ресторанов, химчисток и модных кофеен Starbuck’s, потерявших в тот вторник многих своих завсегдатаев, на китайском похоронном бюро «Чэунь сань» на знаменитой Малберри-стрит, где правил бал крестный отец Джон Готти, умиравший в те дни в тюрьме от рака, на касках строителей, платках, галстуках и майках.
Флаги стали казаться мне талисманами, за которыми американцы суеверно прятались от беды. Большинство было уверено, что 11 сентября будет повторяться теперь регулярно.
Очаги горя начинались по дороге к южной оконечности Манхэттена, где за полицейскими кордонами дымилось то, что спасатели звали просто Кучей. Целые кварталы на Лексингтон-авеню были заклеены трогательными объявлениями с фотографиями пропавших без вести. Среди сотен фамилий мне попались две узнаваемых: белокурая, коротко постриженная Ирина Бусло и 38-летний брюнет Алекс Брагинский.
В казарме Национальной гвардии на Лексингтон поначалу находился центральный пункт регистрации пропавших, куда их родственники несли зубные щетки, расчески и нестираное исподнее для анализа на ДНК. Из-за этого на авеню было перекрыто движение, и пункт перевели на 94-й пирс на Гудзоне. На Лексингтон остались только тысячи плакатиков с фотографиями.
Я нашел среди них снимок улыбающегося араба — 23-летнего курсанта полицейской академии Салмана Хамдани, висевший на телефонной будке над фотографией Брагинского. Генсек ООН Кофи Аннан приезжал на развалины ВТЦ и заметил, что среди убитых — граждане 62 стран. Потом сказали, что 83 стран.
Дальше к югу лежал утопающий в цветах Юнион-сквер, на который коммунисты когда-то выводили в Первомай сотни тысяч демонстрантов. Сейчас он превратился в огромный мемориал. Сперва цветы клали лишь к подножию самодельного гипсового памятника погибшим, но неделю спустя у него навалили столько всего, что было уже не подступиться, и букеты, свечи в стеклянных стаканах и записки лежали у каждого фонарного столба.
Проволочные заборчики, которыми огорожены лужайки Юнион-сквера, были завешаны плакатами, фотографиями и майками с патриотическими или душеспасительными лозунгами. «Господи! Спаси, пожалуйста, всех нас грешных», — гласила русская надпись на листе белой бумаги.
Судя по большинству надписей, на Юнион-сквере в основном гуртовались пацифисты, которые были уже готовы сорвать милитаристские планы своего президента. «Остановить войну!», — гласил один плакатик. «Война и расизм — это не решение», — гласил другой. Оба возвещали, что на 29 сентября намечен антивоенный «марш на Вашингтон».
Еще южнее лежала каменная рощица казенных присутствий, обтянутых желтыми запретительными лентами. Ими были перекрыты подступы к зданию, в котором находится ФБР, к закрытым федеральным судам и к полицейскому управлению, где выстроилась за временными удостоверениями длинная очередь приезжих журналистов со всего мира. Чтобы в нее встать, нужно было пройти три кордона, где у меня потребовали не только журналистскую бирку, но и водительские права.
В полдвенадцатого утра там произошло странное действо, которому я так и не нашел объяснения: из-за угла вышла мускулистая полицейская негритянка в табельном исподнем: камуфляжные облегающие трусы и лифчик защитного цвета, — и принялась отжиматься на парапете на глазах у изумленной мировой прессы.
Потом помахала руками, поприседала, улыбнулась знакомым ментам и исчезла за тем же углом.
Федеральный суд на Перл-стрит был закрыт настолько основательно, что у меня на глазах туда не пустили даже его собственных старичков-охранников. Я со злорадством наблюдал за тем, как по тротуару мечется адвокат со своей папочкой из коричневого картона с завязками: он верещал, что ему именно сегодня надо подать в суд какую-то кляузу, но ушел несолоно хлебавши.
Уже не в первый раз за эти дни я подумал, что нет худа без добра.
Граница запретной зоны к исходу первой недели отодвинулась далеко на юг, на Чеймберс-стрит, по одну сторону которой лежали жизнь и воля, а по другую — смерть и особое положение. Ближние подступы к Куче охраняли полисмены и национальные гвардейцы в стальных касках, но с бутылочками воды вместо оружия. Они кричали, что снимать нельзя. До этого я такого запрета в Америке не встречал.
Это жаль, потому что именно оттуда передо мной открывался вид на пепелище, на котором из земли под углом торчали причудливые конструкции, напоминавшие надолбы или памятник покорителям космоса. На самом деле это была часть фасада одной из башен-близнецов, чудом оставшаяся стоять, хотя и криво.
«Почему нельзя?» — вежливо спросил я у охранявшей один перекресток низкорослой курсантки полицейской академии, которой еще не выдали ни нашивок, ни табельного пистолета «Глок», но обрядили ее в пластиковый жилет с черной надписью POLICE на салатовом фоне.
«Потому что мой начальник так приказал! — отрезала она, подумала и добавила: — Свобода печати здесь кончается. Запретная зона». На самом деле, она сказала даже не «запретная», а «замороженная», frozen.
Глядя на нее, я решил, что она вряд ли сама придумала такую заковыристую формулировку, а скорее всего повторяет настроения своих начальников. Если так, то эти настроения мне решительно не понравились.
Недаром местные правозащитники уже били в набат, но сторонники крутых мер в ответ указывали на картину, которая открывалась в конце ведущих на юг улиц.
Вид был нехороший. В конце Гринвич-стрит, например, возвышалась коричневая груда обломков высотой в несколько этажей, из которой по-прежнему вырывались клубы белого дыма. Это была та самая Куча, под которой лежали почти 3 тысячи человек. В ней на тот момент было больше миллиона тонн. Вместо Кучи иногда говорили Эпицентр. Когда Куча сменилась ямой, ее стали звать Ванной.
Рядом с Кучей между обезлюдевшими домами виднелись стрелы трех огромных кранов. Но главная техника пока простаивала, хотя я видел пару оранжевых экскаваторов, орудовавших клешнями, которые были установлены на них вместо ковшей.
В витрине одной лавки на 23-й улице было написано «Я из Индии». Это был не единственный в Нью-Йорке образчик предусмотрительности. На углу Гринвич и Рид находился индийский ресторан Saalam Bombay. Береженого Бог бережет: на оконном стекле были наклеены объявления «Боже, благослови Соединенные Штаты Америки!», «Мы молимся за жертв и их семьи» и «Saalam Bombay приветствует наших героев!», хотя последнее заявление звучит несколько двусмысленно: чьих «наших»?
Ресторан был закрыт, но на этом углу никто не голодал: рядом с «Бомбеем» устроила бесплатный питательный пункт компания Campbell, пригнавшая огромный расписной фургон с таким же прицепом и поставившая красивую палатку со штабелями консервных банок. Всем желающим наливали разные супы, показавшиеся мне удивительно вкусными, хотя прежде я их в рот не брал.
Гринвич-стрит была разделена синими полицейскими барьерами, которые охраняют плюгавые и крикливые национальные гвардейцы, внезапно получившие власть над людьми, пусть и довольно копеечную.
По ту сторону барьеров в «замороженной зоне» шла совершенно другая жизнь. Угловой магазин по-прежнему обещал вам букет роз по 9.99, но двери его не открывались уже вторую неделю, и розы давно завяли. За ним вдоль тротуара слева стояла колонна разноцветных автофургонов «Макдональдса».
По правой стороне улицы стояли фургоны Красного креста и Армии спасения. На складные столы перед ними были вывалены сотни бутылок с водой, неоткрытые штабеля которой стояли рядом на земле. Я в жизни не видел столько бутылочной воды, сколько после 11 сентября. Кто-то, очевидно, много на этом заработал, но в данной ситуации мне больше приходили на ум те, кто много потерял.
Середина улицы была заполнена людьми. В одну сторону брели со смены спасатели в касках и с розовыми респираторами на шеях, какие-то серьезные мужики с алюминиевыми чемоданчиками, о содержимом которых мне не хотелось думать, иногородние пожарные в своих тяжелых сапогах и тяжелых прорезиненных плащах, полисмены из разных юрисдикций и сотрудницы ненавидимого нашими стрелками ATF — федерального управления по контролю над спиртными напитками, табачными изделиями и огнестрельным оружием.
Между людьми по улице сновали крошечные, почти игрушечные грузовички, которых в городе оказалось гораздо больше, чем я ожидал.
Я подошел к Уильяму Харрису, владельцу одной из строительных компаний, нанятых городом для спасательных работ. «Все мы горим желанием вытащить кого-то живым, — сказал мне Харрис. — Ребята роют вручную, пока у них из пальцев не пойдет кровь».
«Долго вы так будете продолжать?» — «Пока не упадем и не сможем встать», — сказал строитель, несколько раз сглатывавший слезы. По его словам, разборка завалов сильно замедлялась тем, что работы пока квалифицировались как спасательные, и многое приходилось делать вручную. Но неотвратимо близился час, когда Харрису наконец скажут пустить в ход тяжелую технику. Он и его ребята ждали этого распоряжения с тяжелым сердцем.
Было ясно, что со дня на день мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани объявит, что надежды найти кого-то живым больше нет. Тогда Харрис распорядится, чтобы его люди больше не рыли руками, и двинет на Кучу свои экскаваторы с клешнями. «У меня просьба: подумайте о родных, — сказал он напоследок стоявшему рядом со мной корреспонденту Эн-би-си, — поменьше упоминайте о том, что пока находят только части трупов. Их семьи ведь все это смотрят».
На Гринвич мне попались три радушных женщины, предлагавшие всем встречным кофе и ледяной чай.
«И это в городе с такой ужасной репутацией...» — сказал Харрис.
МАНХЭТТЕН, МЕСЯЦ СПУСТЯ
В южной части Бродвея происходило нечто вроде народного гуляния, но без улыбок и песен. Таких мертвых лиц, как у толпящихся там людей, я в Нью-Йорке, кроме как на похоронах, никогда не видел. От этой части Бродвея до руин было рукой подать, и они открывались зевакам во всей своей тоскливой огромности.
У стен промышляли торговцы звездно-полосатыми флажками и такими же значками, косынками, ленточками и галстуками, которые денно и нощно изготовляли в те дни фабрики Тайваня и Китайской Народной Республики. Первые две недели флагов было не достать, и, видя по телевизору, как их жгут худосочные исламисты в Пакистане, я каждый раз недоумевал, откуда они их взяли.
В основном патриотическим добром торговали коробейницы-китаянки. При мне к ним подлетел возбужденный парень итальянского вида с серьгой в ухе и закричал: «Магазины, которые этим торгуют, отдают часть денег пострадавшим! А вы не отдадите и пошлете все к себе на Тайвань!» Я не уверен, что они его поняли.
На углах маячили миссионеры, раздававшие душеспасительную литературу, и декламирующие проповедники.
Один озвучивал Псалом Девятый: «Помилуй меня, Господи; воззри на страдание мое от ненавидящих меня, — Ты, который вознесешь меня от врат смерти».
У ног проповедника стояла спортивная сумка с вездесущими бутылочками питьевой воды.
Вокруг Эпицентра было много очень высоких домов. В одном, черном и еще покрытом светло-серой пылью, были видны офисы, сохранившиеся в том виде, в каком их бросили три недели назад: на столах вороха бумаги и погасшие экраны компьютеров. Здание было окружено проволочной оградой, в которую были воткнуты десятки букетов.
Хотя с 11 сентября не раз были дожди, в этой части улицы дома по-прежнему стояли в светло-серой пыли, а ювелирный магазин на углу Мэйден-лейн по какой-то причине был вообще оставлен в первозданном виде: он был настолько покрыт пылью, что люди пальцами исписали его стены до второго этажа. Там выведены лозунги типа «Герои живут вечно!», цветочки, проклятия Усаме, в общем, набор Юнион-сквера, где как раз все это уже уничтожили и смыли пацифистские лозунги.
В витринах лежал слой вулканической пыли в два пальца толщиной, а где и целые ее кучи, среди которых возвышались подставки от дорогих часов и драгоценностей с надписями Omega, Gucci, Maurice Lacroix или Tudor. Внутри в полутьме виделись пыльный пол и пыльные таблички над прилавками: «Ремешки для часов» «Ремонт часов», «Ремонт драгоценностей».
На углу Либерти-стрит стояли военные с нашивками «ВВС США», табельными бутылками воды и мобильниками на груди вместо гранат. Среди них выделялась маленькая пожилая афроамериканка, которая громко кричала, чтобы на тротуаре не скапливались. «Крикнуть вам туда?» — весело спросила она, увидев у меня в руках магнитофон. Так у меня остался ее нежный голос.
Поражал вид небоскребов, забранных сверху донизу темнокоричневым или красно-кирпичным брезентом: это чтобы на рабочих не свалились куски стекла и обломки. У некоторых зданий на огромной высоте были частично выбиты стекла и покорежены верхушки. Трудно было представить себе, чтобы на этих исполинов что-то могло упасть сверху.
Месяц спустя по развалинам по-прежнему били струи воды из брандспойтов, а наружу все еще полз белый дым и тянуло запахом горелой пластмассы, поэтому некоторые дышали через платки, рукава или голубые марлевые маски, которые спекулянты поначалу продавали по 2 доллара, а теперь бесплатно раздавал на Чеймберс-стрит Красный крест: в недрах руин продолжали гореть конторская мебель и тысячи километров кабеля.
Вместе с конторской в куче лежала дорогая старинная мебель, а также картины великих мастеров, которыми богачи любят украшать свои офисы. Один мой знакомый эстет в основном горевал по этому поводу, хотя и оговаривался, что «людей, конечно, тоже жалко».
Из кучи торчали массивные стальные балки, а рядом с нею возвышались стрелы гигантских кранов и ползали желтые экскаваторы с клешнями.
В конце Фултон-стрит виднелось здание, на первом этаже которого был превосходный книжный магазин Borders. Здание сгорело настолько дотла, что, кажется, расплавился даже бетон, и остался один черно-коричневый остов со слепыми оконными проемами. Это тоже Всемирный торговый центр, строение №5.
«Снесут, конечно», — сказал мне полицейский, охранявший этот перекресток от зевак.
«Жалко», — сказал я.
«Не думаю, чтобы вам захотелось в него зайти», — улыбнулся он.
Когда я уходил, из Эпицентра выполз автобус со спасателями. На его боку была реклама нового боевика с Джонни Деппом. Фильм назывался From Hell («Из ада»).
Добавить комментарий