В июне этого года в московском издательстве «Аграф» вышла новая книга постоянного автора нашего журнала Ирины Чайковской «От Анконы до Бостона: мои уроки». В 2010 году в том же издательстве была опубликована книга того же автора «Старый муж», состоящая из рассказов и повести об Авдотье Панаевой, ранее публиковавшихся в журнале «Чайка». Новая книга Ирины Чайковской автобиографическая, в ней — об учениках и учителях, о людях, встреченных на пути, о «жизненных уроках». Предлагаем вниманию читателей несколько глав из книги.
Разные судьбы. Гриша и Денит
Сколько же у меня за эти восемь бостонских лет перебывало американских учеников! Обо всех не напишешь, хотя помню каждого: Джессика — сорокалетняя служащая с двумя взрослыми детьми, соединившая свою жизнь с пожилым малоприятным русским и желающая понять, о чем он так увлеченно беседует со своими друзьями во время застолья. На ознакомительный урок они приехали вдвоем, и Джордж общался со мной исключительно на плохом английском, но и перейдя на русский, продемонстрировал весьма слабое им владение. Сомневаюсь, что содержание его застольных бесед с друзьями было так уж интересно. Только любовь и желание завести семью могли заставить милую и умную Джессику после трудового дня в офисе приезжать на наши уроки.
Рена — тоненькая черноглазая девушка с греческими корнями. С ее Александром, бизнесменом из Москвы, они обвенчались в православном храме в штате Мейн. Родители мужа, владельцы целой цепи магазинов одежды в России и в Америке, английского не знали, так что Рена собиралась общаться с ними по-русски. Планировала она и поездки в Россию по торговым делам. Перед самой свадьбой я помогла ей написать приглашение для русских гостей. А в день свадьбы она обратилась к своим новым родственникам с «русским спичем», над которым мы долго бились, отрабатывая интонации, звуки и ударения.
Запомнился один из наших разговоров — о пристрастии русских ко всему красивому, яркому и нарядному. Американцы в быту одеваются просто, даже небрежно; часто и праздничная их одежда — с европейской точки зрения — неизящна и безвкусна. Рена же, будучи невестой, а потом женой русского, к своему туалету была очень внимательна, одевалась по-российски красиво и нарядно.
Джана и Джерри — дружная и обеспеченная, но бездетная семья: Джерри — летчик, Джана — служащая. В иркутском Детском доме они нашли трехлетнюю Сашу и ее двухлетнего брата Мишу и — не захотели с ними расставаться. Чудесные круглые мордочки брата и сестры на фоне американских подарков — лично им и Детскому дому — я видела в объемистом альбоме со снимками, скопившимися за годы «дружбы» американской пары с детским учреждением. Вместе с Джаной мы составили трогательное «обращение» к иркутскому суду с просьбой дать ей и ее мужу детей на воспитание. Джана потом рассказывала, что женская часть суда прослезилась, услышав ее жалостную просьбу, да еще на чистом русском языке. Теперь у веселой и жизнерадостной Джаны столько забот, что наши с нею встречи — уже чисто дружеские, а не учебные — постоянно откладываются: то Саша болеет, то Миша, — попеременно.
Джим — семидесятипятилетний высокий и крепкий американец, «морской волк», участник морских соревнований на яхтах. Пришел ко мне после Гарвардских курсов с таким испорченным русским языком, что переделать его было невозможно, так он и остался с «Я хотить разговаривайт» и с «Пожалуст, сообщайт громка». Джим имел русских друзей, ездил на «русские» автобусные экскурсии, как кажется, с единственной целью — найти себе подругу из русских. Позади было два или три брака с американками, но «настоящую пару» Джим обрел только в свои семьдесят пять. Я видела их в первые месяцы обретения друг друга — оба немолодые, они смотрелись «молодоженами». Русская жена писала пьесы, и, к моему удивлению, Джим, человек равно далекий и от театра, и от художественного перевода, занялся их переводом на английский. Так составился русско-американский семейный и творческий тандем.
Майюми — маленькая ладная японка, по возрасту уже не такая молодая, хотя смотрится юной девушкой. В 90-х годах она училась на факультете журналистики в Московском институте международных отношений. Я спрашиваю: «Майюми, 90-е это же развал, отсутствие продуктов, тяжелый быт, как ты справлялась?» Она: «Я не замечала, я училась».
Вижу по ней, по ее отношению к уроку, что человек целенаправленный, способный и очень трудолюбивый. Как она оказалась в Штатах? Ее будущий муж, американец, работал на Хоккайдо, куда она вернулась после учебы в Москве. Там они познакомились. А потом три года Майюми — из-за бюрократических проволочек — не могла выбраться из Японии. Мама Джона ходила к гадалке с вопросом: кто сужден ее сыну, который ждет неизвестно кого из далекой Японии. Гадалка сказала: «Вот этот «неизвестно кто» и сужден, пусть подождет». Через три года Майюми приехала в Америку, и они с Джоном поженились.
Работа Майюми не связана с русским языком, она менеджер в крупной переводческой компании, но забывать русский она не хочет, ходит ко мне два раза в месяц — и мы с нею делаем упражнения, играем в «ролевые игры», разговариваем. Недавно Майюми ездила в Россию — просто так, навестить друзей; вернулась переполненная впечатлениями от новой Москвы, новой «богатой» жизни. Когда-то, чтобы таксисты не брали с нее лишнего, она прикидывалась «монголкой», сейчас — жила в дорогом отеле, питалась в лучших «японских» ресторанах (с ролью японцев, по ее словам, там успешно справляются киргизы). И все же — я это вижу — живет в ней ностальгия по студенческим годам, по той голодной и темной Москве, где она с таким азартом училась.
Гриша и Денит — брат и сестра, 15 и 17 лет, дети эмигранта из России и американки. Джен — их чудесная мама, нашла меня по интернету и попросила позаниматься с ее «средними» детьми. Всего у нее было четверо, старший — уехал в Израиль и служил там в армии, младший — ходил в «миддл скул». Джен не могла не вызывать восхищения. Ее муж, видимо, очень ею любимый, нелепо погиб при починке крыши собственного дома — упал и уже не поднялся. Был он — как она говорила — мастер на все руки, что не очень характерно для «интеллигентного еврея» из Петербурга. В память о нем Джен решила научить своих детей, еще хорошо помнивших отца, русским словам, стихам и песням. Сама Джен моталась между двумя штатами, так как жила в Массачусетсе, а работала — преподавала в Университете экономические науки — в Нью-Хемпшире. Каждую неделю два-три дня она отсутствовала дома, так что детей на уроки привозили разные люди — друзья и знакомые семьи. И Денит, и Гриша были очень способные и, как здесь говорят, «motivаted» — «мотивированные» ученики. Мальчик учился в религиозной школе и носил кипу, девочка заканчивала «хай скул» и собиралась ехать учиться в Израиль. — Денит, там же опасно! Оттуда наоборот многие со страху едут сюда, в Америку! Тебя там сразу возьмут в армию! Но девочка росла «патриоткой Израиля», ее манило то, что других отпугивало. И благополучной Америке она предпочитала страну, само существование которой нужно было отстаивать...
«О несчастном Тариэле»
А за миллион лет до этого, в той самой школе, из которой меня за непокорство убрали «по сокращению штатов», был у меня ученик, который, казалось, не отойдет от меня никогда. Вадим был из очень простой и «неполной» семьи, мать его работала поваром в школьной столовой. В его классе я вела факультативный курс по своей теме «Поэзия народов СССР», мы изучали «Витязя в тигровой шкуре». Почему-то на факультатив — занятие необязательное — ходила уйма народу, целый выводок семиклассников, во главе с мальчиком-грузином Гиви. А когда решили поставить поэму на сцене и я сделала ее инсценировку, тут уж к нам присоединились даже некоторые старшеклассники, из которых выбрали главного героя — Тариэла (Гиви изображал витязя Автандила).
Если скороговоркой рассказать ход последующих событий, то было так: Тариэл — от испуга? по беззаботности? — на спектакль не явился, его срочно вызвалась заменить девочка-семиклассница, по ходу репетиций запомнившая текст. Читала она его прекрасно и шотландский плед на ней временами смотрелся как настоящая тигровая шкура, только вот ее дечоночий голос и повадки... они не могли не вызвать в публике некоторого оживления, кое-кто из зрителей даже похохатывал...
Героем дня наравне с бесстрашным Тариэлом-Мариной стал и Вадим. Он исполнял роль Ведущего и посему должен был выучить наизусть чуть не всю руставелиевскую поэму. До сих пор помню, как мы с ним репетировали Вступление и я объясняла, что значило на Востоке быть «влюбленным меджнуном» (по-грузински, «миджнуром»):
Так и кажется, что Вадим усвоил некоторые «средневековые» принципы. Был он моим верным рыцарем на протяжении многих лет. Закончил финансовый институт, прошел через армию, начал работать сначала на мелких должностях в банке, после Перестройки стал аудитором, принялся разъезжать по стране с «опасными» ревизорскими командировками... И все это время звонил, приезжал, приносил в невероятных количествах цветы и фрукты. «Мой ученик», — объясняла я знакомым, показывая на статного сероглазого юношу, объяснила и мужу, когда Вадим — как обычно без предупреждения — нагрянул в гости через несколько лет после моего замужества.
Женитьба самого Вадима оказалась не очень удачной, хотя Катя мне сразу понравилась, показалась чем-то на него похожей, такой же худенькой, сероглазой и, несмотря на внешнюю разговорчивость, закрытой. Но что-то у них не заладилось, причем так серьезно, что все мои попытки примирить Вадима с Катей сталкивались с его железным: никогда. Катя в трубку плакала, говорила, что виновата, что сильно его обидела... Короче — они разбежались, и однажды зимой, после прогулки по заснеженным, превратившимся в сказочное царство Чистым прудам, Вадим сказал, что ему «больше ничего не надо», что он всю жизнь будет моим рыцарем.
— Что ты! У тебя еще все впереди! — испуганно увещевала я. — Вон сколько девушек вокруг — на тебя оглядываются, тебя ждут. Я знаю это состояние романтической влюбленности. Сама в юности его испытала. Ну и что? Романтическая влюбленность — одно, а любовь, семья — совсем другое... И, поверь, одно другому не мешает.
Вадим медленно качал головой, словно и вправду поставил крест на своей личной жизни...
Долгие годы, проведенные мною в Италии и в Америке, Вадим продолжал бывать у нас в московском доме, теперь он приезжал к моей сестре и так же, как когда-то мне, привозил ей килограммами — фрукты и охапками — цветы. А потом неожиданно исчез. Как была бы я рада узнать, что он жив-здоров, женился, народил детей и что с ним все в порядке. Сегодняшняя московская жизнь, особенно в ее финансовой сфере, совсем не безопасна. Но я все же надеюсь, что ничего страшного с ним не приключилось и молчит он по каким-то своим внутренним причинам.
Все время жду — продолжаю ждать, — что он появится или подаст о себе знак, мой канувший бесследно многолетний молчаливый «миджнур».
Сама я в студенческие годы была безнадежно и идеально влюблена в профессора. Он преподавал старославянский язык и чувствовал себя, как казалось, не очень уютно на преподавательской кафедре — среди великовозрастных невнимательных «вечерников» — довольно молодой, лысеющий, в очках, с закрытым и очень серьезным лицом. Проходя коридором мимо сплошь курящих студентов, он почему-то всегда останавливался возле нас с сестрой, неожиданно начинал по-мальчишески улыбаться, отчего весь его облик необъяснимо менялся — в сторону молодости и «интересности», и обязательно задавал какой-нибудь каверзный, как мы считали, вопрос. А вы почему не курите? А вы не с узбекского отделения? (существовало и такое) А где ваш приятель? (с нами частенько стоял однокурсник Роман). Мы терялись, не зная, что ответить и, как по команде, краснели, особенно я, — сестра, мне казалось, не испытывала таких же романтических чувств к профессору. И что существенно — я ей о своих никогда не говорила.
Но мимолетные и «странные» разговоры были у нас только в начале первого курса. Профессор, несмотря на свою рассеянность и погруженность в науку, мало-помалу научился нас с сестрой различать и стал выделять на своих семинарах. Нам приходилось серьезно к ним готовиться — и это давало плоды: профессор обращался исключительно к нам со сложными, вполне научными вопросами, остальные «семинаристы» могли отдыхать — и отдыхали, занимаясь своими делами. Такого блаженного чувства причастности к чему-то высокому, труднопостижимому, как на тех семинарах, я, пожалуй, никогда больше не испытывала. С тех пор люблю старославянский, люблю настоящую «неадаптированную» науку, люблю свободный полет ума. Есть любовь высоких духом, отблеск высшего начала, — сказал грузинский поэт в переводе русского. И я верю, что тогда это «высшее начало» коснулось меня своим крылом.
Представьте себе: маленькая студенческая аудитория, заглядывающий в комнатенку сквозь настежь открытое окно майский пахнущий сиренью вечер, — и в свете ярких ламп вдохновенный профессор перед темной доской, на которой он выводит мелом цепочку слов — от санскрита до одного из тюркских наречий. И позади уставших за день, зевающих и задремывающих студиозусов, на самой последней парте, — юная особа, с бесконечным вниманием следящая за проступающими на доске волшебными знаками и чутко ловящая божественно невразумительные пояснения, обращенные через головы студиозусов прямо к ней. Уверяю вас, они, эти божественно невразумительные пояснения, казались юной особе сладчайшей музыкой и даже объяснением в любви. О, моя юность...
Элемент влюбленности — одна из притягательных составляющих учебного процесса. То, что когда-то называлось «обожанием» — идеальные и романтические чувства к учителю, — ученью не только не мешает, но косвенно способствует. Мне кажется, не случайно в дореволюционных женских гимназиях и на Высших женских курсах преподавали молодые мужчины, а к мальчикам в дворянских семьях нанимали бонн и гувернанток.
Финансист
Моего первого ученика на бостонской земле звали Хью. Мне почему-то казалось, что полное имя от этого — короткого — будет Хьюго. Но нет, Хью утверждал, что никакого полного имени у него нет и что в документах он значится как Хью. Хью так Хью. Лет пятидесяти, высокий, сухощавый, светловолосый, с деликатными и нетипичными для американца хорошими манерами.
Мой сын-школьник заметил, что такие «чистенькие, холеные и одинокие» бывают геями. Не знаю. Тогда, когда по моему объявлению, висевшему в русском магазине «Базар», явился этот симпатичный улыбчивый американец, у меня ничего подобного и в мыслях не было. В то время — а это было в самом начале нашей жизни в Бостоне — я над этим вопросом не задумывалась. Любопытно мне было, почему успешный финансист с Гарвардским образованием вдруг надумал заниматься русским языком. И заниматься не с какой-то дальней целью, а так, для себя. Еще поражало, что способностей к языкам у этого уже не очень юного (но моложавого и спортивного) человека явно не было. Он даже буквы различал с трудом, постоянно путая шипящие со свистящими и произнося «скола», «штул», «штол» «шабака» и почему-то «учитать» вместо «читать», «юрок» вместо «урок» и «суббода» вместо «суббота». Признался мне, что даже по-английски читать ему нелегко, так как у него дислексия — давние нелады с выработкой навыков чтения.
Я спросила, что явилось побудительным мотивом для наших занятий. И Хью рассказал такую историю. Летом он был в Петербурге, город ему необыкновенно понравился, очень понравилась и Нева, по которой он захотел прокатиться на лодке. Катание кончилось плачевно — лодка, от волны ли, по его ли неосторожности, перевернулась, и Хью начал тонуть. Ни одного русского слова, кроме «spasiba», он не знал. Потому из последних сил кричал по-английски — help me! — и чуть было не утонул. В последнюю минуту к нему пришли на помощь и спасли, но в растревоженную «погибельным» страхом душу запало: кричал бы по-русски, сразу бы услышали. Что ж, история в первую минуту показалась мне вполне правдоподобной и вызывающей сочувствие, сейчас у меня возникают к ней вопросы:
Как и почему Хью отпустили одного в лодке? Куда смотрел его переводчик (без переводчика Хью не мог бы взять лодку)? Где были спасатели? — ведь лодку можно взять только на лодочной станции, где обычно есть и спасатели. Как бы то ни было, воодушевленная рассказанной историей и тем, что Хью был моим первым взрослым американским учеником, я назначила минимальную цену за занятие — 25 долларов.
Хью приезжал на уроки пунктуально, в течение 6 лет. Не могу сказать, что наши «штудии» дали какой-то особенно роскошный плод. Все эти шесть лет мы с Хью занимались фактически «повторением пройденного». Причем, каждый виток повторения воспринимался моим «студентом» как новый, текст читался с теми же ошибками, ударения и интонация были чисто американские. Мои настойчивые попытки исправить ошибки и «закрепить» материал раз за разом терпели фиаско. Однако, некоторый прирост за Хью все же числился: он мог твердо ответить на 20 вопросов, которые я упорно задавала ему все годы наших занятий, примерно столько же вопросов было в его речевом активе. Я примирилась с мыслью, что для Хью, до пяти часов вечера занятого работой с клиентами, наши уроки — своеобразная разрядка, уход от цифр, деловых обедов и ужинов, ежедневного чтения финансовых отчетов и таблиц падения и роста доллара, уход — в иные непрактические, идеальные сферы. И за это он готов был платить 25, а через четыре года 30 долларов, цену невероятно низкую, исходя из моей квалификации специалиста с РhD.
К этому времени такса моя возросла в два раза, но я никак не решалась повысить плату своему старейшему ученику, ставшему за эти годы «своим».
После вечернего урока они с Сашей дискутировали по поводу неуклонного падения доллара. Хью говорил, что падение благоприятно для американской валюты и должно продолжиться, рассказывал он и о Китае, где заимел клиента и куда ездил в деловую командировку, — рассказывал воодушевленно, как о стране фантастического экономического потенциала. Свою работу финансового консультанта Хью любил и, как кажется, ею гордился. Фраза, произнесенная на русском — «я финансист», — звучала в его устах примерно как «я король».
Был ли Хью скуп? Обычно на Рождество он привозил с собой коробку шоколадных конфет, специально заказанных по интернету в Сан-Франциско в известной «домашней кондитерской». Но как я поняла, такие коробки он заказывал для всех своих клиентов, «рождественский подарок» был включен в «полиси» бизнесмена.
Как правило, наш урок начинался с чтения — наиболее трудоемкой для нас обоих деятельности: Хью было адски трудно читать, а мне — его слушать. Но преодоление трудности входило в список «удовольствий», получаемых от занятий русским языком. Зато уже следующая часть — вопросы и ответы — шла гораздо легче; а уж разговор на свободные темы был просто отдохновением. Как-то на своем «американском» русском Хью рассказал о недавно купленном им в Кембридже огромном доме. Похвалился: теперь каждое утро он может бегать по набережной вдоль реки Чарльз. Я воспользовалась темой «дома» для повторения чисел:
— Хью, сколько в твоем доме окон и дверей? Сколько в нем комнат? Оживившийся Хью начинает перечисление: 20 окон, 25 дверей, 3 спальни, 9 комнат, одна большая лестница и одно окно в потолке. — Окно в потолке? Он кивает: — Да, луна смотрил. — Луна смотрит? Как здорово! Он продолжает: — Шад, — и показывает рукой за окошко, — ждезь шад и птица поет, когда я просыпаю. Возгласом восхищения отвечаю я на сообщение о чудесном саде, но тут же оказывается, что дом не такой уж чудесный, — требует ремонта. Хью снова принимается за перечисление: вставить новые 20 окон, поменять 25 дверей, настелить полы в 3 спальнях и в 9 комнатах, обновить лестницу. К тому же, наступила весна — и крыша стала протекать, так что следует заменить и ее вместе с окошком в потолке. На мои соболезнования Хью отвечает неожиданно весело: дом куплен очень дешево и ему нравится ремонтировать свой новый дом. Что тут скажешь!
Может быть, Хью купил новый дом, чтобы начать новую жизнь? Одинокий мужчина во вполне «брачном» возрасте, без вредных привычек, привлекательный... Странно, что до сих пор никого себе не нашел — каждое Рождество я желаю ему обрести «семейное счастье». Кстати, с покупкой дома Хью помогала молодая русская женщина-риэлтер. И поскольку мой ученик расточал похвалы дому и русской риэлтерше, легко было подумать, что в особе, устроившей этот Big Deal, Хью наконец обретет и то, чего я ему желала в рождественских открытках. Но не тут-то было: спустя какое-то время разговоры о ремонте и о русской риэлтерше затихли. Закончился ремонт — завершился и роман (да и был ли?).
Шесть лет Хью существовал где-то поблизости, каждый вечер вторника его белая ауди останавливалась возле нашего дома. При Хью мы обживали нашу крошечную квартирку в Ньютоне, он был свидетелем взросления Илюши, приезда Наташи, Сашиной «безработицы» — ее он воспринимал по-американски — без лишних сантиментов, с завидной уверенностью, что все обойдется... За эти годы Хью еще раз побывал в России, навестил моих родителей и выпил «сто граммов» за столом московской кухни с моим отцом-фронтовиком. Вернувшись и придя на урок, Хью сказал, что мой отец «сделал ему день».
И вот этот мой ученик, ставший почти родственником, позвонил в начале экономического кризиса: Ирина, следующего урока не будет — кризис. И все. Американцы умеют быстро обрывать связи. Впрочем, почему американцы? А Лев Толстой? Когда «голос» его позвал, он оставил позади себя дом и семью — и ушел. Не сравниваю Хью с русским писателем — разные масштабы личности, разные причины, моральные и идейные, но действие одинаковое: уйти и не оглянуться.
Хью мы не забыли. Вся моя семья хорошо его помнит. Иногда сын демонстрирует нам «американский акцент» — особенно смешно звучит в его исполнении «суббода» — и тут уже нельзя не вспомнить Хью. Именно так он и говорил — суббода — и я с этим ничего не могла поделать.
Добавить комментарий