Epstein_Leopold.jpg
"В щель меж двух катастроф так удачно вписалось Поколенье мое".
Леопольд Эпштейн
"Промежуточный финиш" называется эта книжка. Ее автор, которому сейчас слегка за шестьдесят, — что за возраст, тем более в Америке! — тем не менее подводит предварительные итоги. И так странно, так дико, что книжку эту, вышедшую в Ростове-на-Дону, могут в России и не заметить и что Леопольд Эпштейн, работающий программистом в Бостоне, мало кому за его пределами известен как поэт. Как поэт милостью Божьей. Так и хочется вспомнить высказывание Пушкина о людях, которые верят только славе и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе".
Леопольд Эпштейн выпустил за свою жизнь всего четыре книги2 (две из них в Америке), последняя — та, о которой сейчас пишу, — вобрала в себя не только его личную судьбу, но и судьбу целого поколения, того самого, "вписавшегося в щель меж двух катастроф":
Можно даже сказать: мы последние из
Тех, кому еще мерили температуру,
Тех, кто вслух говорил про любовь и культуру,
Отворяя в горячую зелень окно...
(Волшебная гора, 2006)
Прошу извинить меня за небольшое отступление — хочу сказать два слова об этом поколении, к которому принадлежу сама и которому предшествовала предвоенная генерация родившихся в 37-40-х годах: Владимир Высоцкий, Иосиф Бродский, Лев Лосев. Поколение Леопольда Эпштейна родилось после Катастрофы — Великой Отечественной войны, но она впечаталась в его гены. Тем, чьи отцы бились на кровавых полях, уже никогда не избыть страха перед возможной новой бедой и не перестать ощущать жизнь как незаслуженный, оплаченный отцовской кровью подарок. Но рожденным в конце 40-х — начале 50-х повезло лишь в одном: появиться на свет после войны. Дальше время сработало против них. Их юность протекала в застойно-тягуче-заболоченные брежневские времена, когда безумно трудно было даже не осуществиться, о нет, — просто заявить о себе, высунуть голову из болота. Знакомые талантливые сверстники так и не смогли тогда пробить торосы льда, намерзшего там, где "оттепель" 60-х выплеснула в советскую жизнь струю прямо-таки космической энергии...
И что же случилось с теми из поколения, кто мечтал о самореализации? Знакомого физика, не без оснований претендовавшего на роль нового Эйнштейна, резко оборвали, едва он начал излагать свои "безумные" идеи; российские журналы, в отличие от иностранных, отказались его печатать. Приятель, мечтавший снимать кино, победитель многих "самодеятельных" фестивалей, в те годы так и не сумел преодолеть бюрократические препоны и стать профессионалом. Моего мужа-химика после небывало ранней защиты диссертации целых десять лет мариновали на должности младшего научного сотрудника, на скудной зарплате. "Не пущали" и меня: писавшая с юности, я до отъезда за рубеж в 90-е годы не смогла опубликовать на родине ни строчки.
Лапидарная "биографическая справка" Лени Эпштейна (так называют его в Бостоне), выловленная мною из интернета, говорит, что Леня, родившийся в 1949 году в Виннице, после окончания Киевской математической школы-интерната, успел в 1966 году поступить на мех-мат МГУ (в 1967 — после арабо-израильской "шестидневной войны" — его как еврея уже не приняли бы!), закончил его в 1971-м и больше столице не понадобился — был использован на инженерной и преподавательской работе в Ростове-на-Дону и в Новочеркасске. Нет в Лениной биографической справке сетований на тогдашнее проживание в удаленности от столиц, пагубное для поэта: активная литературная жизнь протекала тогда, как и сейчас, исключительно в редакциях Москвы и Питера, — как нет рассказа о возникшем желании покинуть родину. О таковом желании легко догадаться по списку освоенных Леней профессий: "рабочий сцены, дворник, кочегар в котельных на угле и газе".
Поясню для молодых и непонимающих: весь этот набор — свидетельство того, что Леня "был в отказе"3, то есть находился в числе тех советских евреев, которым верхи не разрешали отъезд из страны. Уйдя со своей "настоящей" интеллигентной работы, "отказники" перемещались на другой социальный уровень, на самое дно по советской иерархии — малооплачиваемую черную работу, единственное место, где их брали.
Парадокс однако же в том, что "настоящая" интеллигентная работа не была для Лени "настоящей". По-настоящему он был поэт. Поэт милостью Божьей. Однако все 38 прожитых в России лет Леопольд Эпштейн "поэтом" мог считаться весьма условно, публикаций было мало, книжек не было вообще. Первая его книга вышла спустя шесть лет после отъезда, в 1993 году ("Грунт"), вторая появилась через восемь лет, в 2001 ("Фрагмент"). И, наконец, в России были изданы одна за другой две книги: "Спираль" в 2008 в родной для поэта Виннице и — через год — "Промежуточный финиш" в Ростове-на Дону. Последняя книга подводит черту под всем написанным.
Стихи Леопольда Эпштейна я бы отнесла к "поэзии мысли". Математика — его первая, но, как кажется, не основная специальность, — развила в нем любовь к четким логическим построениям, желание заглядывать вглубь проблем, умение выстраивать мыслительные цепочки и выводить из них сложные умозаключения. Приведу в качестве примера отрывок из стихотворения, носящего название "Абстракция № 724" (смысл номера остался мною неразгаданным):
Над вечно вращающимся
нудным веретеном
Трещит в допотопной лампе плохое масло.
Из сорока столетий всего в одном
Может родиться пророк — да и то напрасно.
Но уж если пророк побывал в гостях
У планеты, то ждите блестящей стали:
Бесконечные воины встают под стяг,
Взаимозаменяемые, как детали...
Но, невзирая на все это, мы должны,
Как по званию и надлежит нам,
Позабыв, что мы сами не вооружены,
Оказывать покровительство
слабым и беззащитным.
(2004)
Максима, высказанная в последней строчке, восходит к Сервантесу, диалог из которого приведен в эпиграфе: — Что же нам делать, сеньор? — Что делать? — переспросил Дон Кихот. — Оказывать покровительство слабым и беззащитным. Однако происхождение этой максимы, отвечающей на извечный "русский" вопрос "что делать?", как мне кажется, связано не столько с "литературой", сколько с работой сознания самого поэта, всей жизнью выстрадавшего эту по сути христианскую мысль.
Леопольд Эпштейн на удивление целен и обрел свой голос, кажется, уже с первого помещенного в книжке стихотворения "Степь", помеченного 1971-м годом, поэту — 22. И уже здесь, в этих первоначальных стихах (впрочем, писать он начал в 12-летнем возрасте, так что прошел десятилетнюю школу самоотбора) найдем темы памяти и самопознания, не умолкающие затем до самой последней страницы. В 1980-м тридцатиоднолетний автор пишет исполненное горькой ностальгии по себе молодому стихотворение "Семьдесят второй" с его конечным двустишием:
Мне было двадцать три. Я был тогда в зените. И жизнь, казалось мне, лишь только началась.
Тема украденной, задержанной, попусту уходящнй жизни... Знакомый сдавленный крик, резонирующий с ощущениями многих тогдашних сверстников поэта. Звучит он и в замечательной "Поэме об огне" (1985-1986), сочинении итоговом, подводящем нас уже к послеотъездным стихам. Трижды возглашает поэт на крохотном островке поэмы "Проходит жизнь...". По подсказкам поэта, да и по самому названию "Поэма об огне" легко понять, что писалась она в то время, когда ее автор вкалывал в котельной, работающей, судя по контексту, — на угле. Поэма своей изящной поэтической формой и размером, юмором, легкостью ведения разговора с читателем напоминает пушкинские "Графа Нулина" и "Домик в Коломне". И вот среди этой легкости и даже комикованья вдруг вскрик, прямо онегинский: "Зачем я на свободе и здоров?"
Или такой:
Где мой читатель? Кто меня издаст? Или хотя бы, кто, собравшись кругом, Меня послушает? Изъеден пласт, Расколот круг. Порой гляжу с испугом Прохожим в лица: чуждая толпа...
Единственной верной опорой для поэта в подобной ситуации остается "высокий пережиток" (какое точное наименование!) — Поэзия.
...Пыль угольную я сотру с лица. Еще чуть-чуть. Тоска плотней свинца. Не уберечь от каторг и от пыток Родные души. Слышен шум с крыльца. Поэзия — высокий пережиток, Подобье обручального кольца.
"Шум с крыльца" здесь появился не случайно, к автору того и гляди нагрянут люди в форме или — что еще хуже — в штатском и поведут под белы руки по обвинению... хотя бы в "нарушении общественного спокойствия". Но страх терзает не только за себя — за оставляемых: если все же отпустят, то "родным душам" власти жить не дадут. Ничего этого автор не выводит в текст своей поэмы, он вообще избегает в стихах прямых высказываний о политике, общественном строе, вождях.
В стихотворении "Читаю Вяземского у себя в котельной" снова встречаем знакомое: "Проходит жизнь". Похоже, этот печальный рефрен в кратчайшей форме выразил ощущения поэта от российской жизни. А дальше в этой "российской жизни" случилось чудо: сверху было дано разрешение "катиться колбаской" из страны, где "пахнет уныньем и грязным ведром, Прокисшею брагой да черным двором, Горящим добром да летящим пером" ("Теснятся слова, будто тени в аду", 1980), из страны, где "Сумрачно и сиро. Все елка, да береза, да сосна. Однообразно — даром, что красиво" ("Дорогой из Иваново в Москву", 1986), из страны, где есть "райский уголок" — село Гречухино, однако ныне оно "До крыш крапивой заросло, Заброшено, зачухано" ("Когда-то на досуге Бог", 1984)... Казалось бы, расплеваться и даже не оглянуться... Но..." Гречухинский холм" нам еще встретится в американских стихах — в ностальгическом контексте.
"Лишиться отечества — что умереть...", — читаем в последнем предотъездном стихотворении. В нем мифическое, еще не расчуханное, но благостное и красивое Там и отделенное от него "забором беды" Здесь — "в чертовом омуте, в тьмутаракани, Средь мерзости, хамства, бессмысленной дряни...". Ждешь, чем завершится стихотворение, и вот она последняя строчка: "Здесь прожита жизнь и ее не вернешь".
Пришедшаяся на Америку часть книги раза в два толще российской. Каковы первые американские впечатления поэта, рассекающего жизнь нагим мечом мысли?
"Автопортрет перед зеркалом" (2001) свидетельствует об усталости, но еще в большей степени — о счете, предъявляемом не окружающим — самому себе. А как же Америка? Россия? Сочиненные в "день Благодарения" стихи, посвященные новому для поэта американскому празднику, — не говорят ли они о покое и примирении, сошедших в душу?
...За этот день, за то, что к ноябрю
Так зелена трава, за тишь такую?
Мне хочется сказать: Благодарю,
А шепотом добавить: Не взыскую...
(День Благодарения, 1988)
И если "Благодарю" явно направлено в сторону Америки, то произнесенное шепотом "Не взыскую" в контексте стихотворения относится к покинутой и когда-то проклинаемой России.
Вообще родина, со всем что в ней было плохого и хорошего, с сильной ностальгической нотой, в американских стихах Леопольда Эпштейна осязаемо присутствует. Ей посвящена поэма "Прошедшее время" (2003) — рассказ о детстве, прощание с чем-то очень дорогим и исторический срез незабываемой эпохи — оттепели. Девять небольших частей, написанных великолепным дольником, — погружение в реалии давно утекшей жизни, увиденной глазами ребенка из провинциально-сказочной Винницы. Один из значимых эпизодов детства — возвращение дяди Левика, о котором отец сказал мальчику, что "хорошие люди тоже сидят в тюрьме".
Чьи-то руки подняли меня.
Прямо перед собой
Я увидел лицо — как у льва из книжки —
с густой гривой.
Дядя Левик был обветренный и седой.
Он оцарапал меня щетинистою щекой.
Никогда в жизни я не видел лица красивей.
Я бы сказала, что поэма эта слишком резко обрывается, словно автору не хватило сил ее продолжать или — что тоже возможно — стало неинтересно вести рассказ о послеоттепельной поскучневшей жизни...
Нельзя пройти мимо "еврейской темы" Леопольда Эпштейна, запоздало и мощно зазвучавшей после посещения поэтом Израиля. Нет, неспроста он боялся "любви" этой до времени "чужой" страны, душа прозревала свою причастность и этой земле, и этому народу. Одно из стихотворений имеет рефреном страшное полупророчество "Израиль, вероятно обречен". Но приглядимся к контексту:
Израиль, вероятно, обречен.
Как всякое сраженье с энтропией,
Его существованье представляет
Собою — в чистом виде — героизм.
("Субботний вечер в Маале-Адумим", 2006)
В существованье маленькой ближневосточной страны для Леопольда Эпштейна — залог борьбы с хаосом и гибелью. А не это ли — борьба за выживание — в сущности и направляет все усилия человечества? Ведь точно такую фразу — об обреченности — можно сказать и о нашей с вами цивилизации. В стихах Леопольда Эпштейна тема "будущей катастрофы" жила задолго до 11 сентября 2001 года. Подпитанная чудовищными взрывами в Америке, она прорвалась в стихи с новой силой.
Эта прекрасная, благословенная,
эта обреченная страна!
Она погружалась неспешно в золотую осень,
Когда они вдруг бабахнули...
(11 сентября 2001 года, 2001)
Мысль о "неуклюжести в движении времени" в другом стихотворении трансформируется в жуткую картину эволюции, пошедшей вспять: "...спасаясь от крокодила, карабкается по стволу /Человеком бывшая обезьяна" (Из последних китайских хроник", 2001). Такие стихи, как "Пролог к трагедии" (2002), "Реквием по одной планете" (2006), "Спираль" (2006) — беспощадные пророчества-провозвестия грядущей беды, рокового конца человечества, гибели планеты. И все же даже в этой безысходности — учит поэт — "...пока мы можем махать руками, водить зрачком, /Наша участь — барахтаться, противиться энтропии" (Вспоминая физику, 2001). Опять то же слово — энтропия, с нею борется "обреченный Израиль", с нею должна вести борьбу "обреченная" планета Земля.
Леопольд Эпштейн — поэт горький, пессимистический и одновременно мужественный и дающий надежду. И в самом деле, если читать его стихи внимательно, то можно найти в них "рецепты спасения". Они универсальны и стары как мир. Об одном из них мы уже говорили — нести добро тем, кто нуждается в помощи, кто слаб и беззащитен. "Иллюзию" спасения — увы, только иллюзию (а можно ли спастись по-настоящему?), — дают искусство и творчество. Спасает человеческое тепло, близость родного человека и, конечно, природа: и здесь поэт не оригинален — любит и бесконечно пишет осень. Правда, в том стихотворении, которое я приберегла под конец, пейзаж не осенний — апрельский. И вообще пейзаж в нем — не главное, ибо оно о жизни и смерти. Хотелось бы привести целиком, да уж больно большое:
А с крыши больничной такой
открывается вид —
Такой открывается вид в половодье,
в начале апреля,
Что редкое сердце не вздрогнет и не зазвенит
Быстрее, чем глаз разобраться
в деталях успеет.
...
И ежели сердце не струсит и не заболит,
Ты сможешь представить
свой дух воплотившимся в птицу
И будешь кружить,
и увидишь расширенный вид:
И в стуле — себя, и стоянку машин,
и больницу,
И мост, и большую дорогу в четыре ряда,
И город, теряющий контуры
вместе с названьем,
И море, которое скоро прихлынет сюда,
И знанье, забывшее грань
между болью и знаньем.
И снова спланировав
в старый пластмассовый стул,
С минувшего лета
оставленный кем-то на крыше,
Почувствуешь тело как опухоль или кисту.
И в тот же войдешь вестибюль,
из которого вышел.
("А с крыши больничной такой открывается вид...", 2008)
Эти наплывающие волнами пятистопные и шестистопные амфибрахии вместили в себя и панораму окрестностей, обозреваемую с высоты птичьего полета, и панораму жизни, увиденную воплотившимся в птицу духом, иначе душой. Как там у Тютчева? Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело... У Эпштейна душа видит, прозревает "расширенный вид", вплоть до моря, которого еще здесь нет, но которое "скоро прихлынет сюда"; она исполнена того знанья, что дается страданьем и болью. Тело — как опухоль или киста — поистине от этого оборота мороз идет по коже; понятно, что при таком восприятии тело становится ненужным и даже вредным придатком для духа, жаждущего от него освободиться и войти в тот "вестибюль", иначе — в тот мир, из которого все мы вышли... Безрелигиозный мыслитель Леопольд Эпштейн мужественно и без лишних сантиментов принимает этот порядок вещей.
Осталось сказать, что упоминаемый в моей статье Тютчев долгое время считался "второстепенным поэтом", нужно было появиться статье Николая Некрасова "О русских второстепенных поэтах", чтобы его узнали, обратили на него внимание и перевели в ранг перворазрядных. Не претендуя на лавры Николая Алексеевича, хотела представить в этой статье в высшей степени достойного и талантливого поэта, больше двадцати лет живущего в Америке.
2 В 2010 г. в Таганроге вышла его пятая книга "Сопротивляться и не бунтовать". Редактор книги Нина Огнева.
3 В настоящем "отказе" Леопольд Эпштейн не был. Вывод мой был сделан на основании стихов.
Добавить комментарий