 |
| Азарий Плисецкий на конференции в Астане (Казахстан), посвященной памяти жертв Гулага, в частности, узников лагеря АЛЖИР (Акмолинский лагерь для жен изменников Родины). На стенде — фотография, где изображены: его мама Рахиль Михайловна Мессерер-Плисецкая, дядя Александр, сестра Майя и он сам. Лето 2010 г. |
|---|
Мы с ним тезки: одинаковые имена дали нам в честь нашего общего дяди Азария Азарина (Мессерера), выдающегося артиста МХАТа-2 и, поскольку мы росли вместе и часто в детстве встречались, нас различали по цвету волос: его называли Азарий-черный, а меня Азарий-белый. Через много лет различие это исчезло в буквальном смысле — мы полысели, и трудно сейчас сказать, кто из нас старше. Однако в детстве и юности два года имеют большое значение, и я восхищался им как старшим братом.
Хорошо помню, с каким восторгом я смотрел, как Азарий плывет саженками по реке Оке, в Поленово, где мы были с ним в пионерском лагере летом послевоенного 1946-го года. Я тогда плавать еще не умел и просил его научить меня. Он первый сел на подаренный мне двухколесный велосипед и покатил по скверу, рядом с Большим театром, вызвав у меня очередной приступ зависти. В отличие от меня, у него были прекрасные способности к технике, особенно к авиамоделированию. Но больше всего я восхищался тем, как здорово он играл на рояле. Мы учились с ним в Центральной музыкальной школе, он — в первом, а я в младшем приготовительном классе, и после одного концерта, где он исполнял бравурную пьеску под названием "Кузнечики", я решил, что он станет прекрасным пианистом, не хуже Владимира Ашкенази, его одноклассника.
У нас было много общего. Прежде всего, мы оба не знали своих отцов. Мне было два года, когда отец погиб от фашистской бомбы, а его отца расстреляли, когда ему было 5 месяцев. 10 лет назад он получил любопытный документ от Генерального прокурора Российской Федерации, удостоверяющий, что Плисецкий Азарий Михайлович "признан подвергшимся политической репрессии и реабилитирован". А репрессировали его еще до моего рождения, в 1937 году, когда он грудным ребенком попал вместе с мамой, Рахиль Михайловной Мессерер-Плисецкой, в самую страшную Бутырскую тюрьму. Когда Азария спрашивают, как он сидел в Бутырке, он отвечает: "Да не сидел я, только лежал".
Недавно в одном из самых идиллических уголков земного шара, у горного альпийского озера, в часе езды от Лозанны, где Азарий работает, мы вспоминали с ним детство и рано выпавшие ему испытания. Озеро глубокое и такое чистое, что было видно до дна, и в нем отражались заснеженные вершины гор. Ни души кругом, тишина, и мне пришли в голову слова грузинского поэта Важи Пшавеллы: "А горы молчат и ждут?" В такой обстановке трудно было представить себе ужасы лагеря АЛЖИР (Акмолинский лагерь для жен изменников Родины), на месте которого Азарий побывал несколько месяцев назад. Как бывшего зэка его пригласил президент Казахстана Нарсултан Назарбаев на форум в Астане (бывшем Акмолинске, а потом Целинограде) под девизом "Память во имя будущего". Надо отдать должное организаторам — в первый раз на территории распавшегося Союза прошла конференция, посвященная памяти томившихся в Гулаге женщин и детей. Азарий поехал на форум в Казахстан с Любой, своей спутницей (Любовь Киви-Минскер, доктор химических наук, профессор политехнического университета в Лозанне, — А.M)
Участникам форума показывали документальные фильмы, демонстрировали картины и портреты узниц АЛЖИРа. Многие из них были, как Рахиль, молодыми красавицами. Некоторые принадлежали к элите советского общества: жены маршалов Тухачевского, Якира, Блюхера и других. Я спросил Aзария, что больше всего запомнилось ему из поездки в Казахстан.
— Меня поразило, на каком замечательном русском языке выступали участники форума, в том числе казахи, — начал свой рассказ он. — Такой чистый русский исчезает, по телевидению говорят на другом, загрязненном русском. Видимо, эти люди учились у лучших профессоров, сосланных в 30-е годы в Казахстан. Ссыльные ученые, получившие образование в дореволюционных гимназиях, преподавали русский и литературу как подлинные знатоки. Когда закончилась официальная программа, мы остались на один день в месте, где находился лагерь. Мы пошли по степи, вдоль арыка. Поразил гомон и гам воронья. В таком количестве ворон я никогда не видел. Я спросил у сопровождавшей нас женщины из музея, почему здесь так много ворон, везде ли это в казахских степях? Она сказала, что по преданиям казахского народа там, где пролилась кровь, воронье продолжает еще 200 лет гнездиться и каркать. При этих словах мороз по коже пошел.
Каждый день беззащитных женщин гнали на работу по этой дороге. Наверняка, могли убить — никто не хватится. Потом пришли к камышам, двинулись по краю болота у бывшего и частично пересохшего озера, чтобы самим испытать, каково было женщинам, работавшим на заготовке камыша, рвать его голыми руками. Чтобы выполнить дневную норму, каждой полагалось набрать 20 огромных тюков. Камыш шел на топливо, и им набивали также матрасы. Ком подходил к горлу, когда я представлял, что переживала мать на такой поденной работе. Дотронуться до этого, увидеть ширь степи до самого горизонта действовало сильнее любых слов.
По этой степи два раза приезжала в АЛЖИР Суламифь, добивавшаяся нашего освобождения из лагеря. Она даже сама вела грузовик, когда измученный дальней дорогой солдат-шофер стал засыпать на ходу. (В конце концов, народные артисты СССР Асаф и Суламифь Мессереры, премьеры балета Большого театра, добились таки перевода Рахили и Азария из лагеря на поселение в Чимкент. — А.М.)
Я привез с собою один сувенир, который мне очень дорог. На конференции рассказывали, что когда вели женщин, мальчишки-казахи бросали какие-то камешки, от которых узницы в страхе уклонялись. Охранники издевались, мол, вас не только на родине, но и здесь ненавидят, поэтому и кидают. И лишь потом выяснилось, что бросали не камешки, а курты, приготовленные из пресованного сыра. Казахи просушивают на ветру творог из конского молока, а потом катают из него твердые шарики, которые невозможно раскусить, можно только положить за щеку и сосать. Они соленые, и на целине спасают людей от обезвоживания. Так что не из ненависти мальчишки бросали женщинам курты, а из сочувствия. Кстати, среди охранников находились тоже милосердные люди. Добрыми словами вспоминали на конференции начальника лагеря Богданова, который приходил к женщинам успокоить, когда они иногда начинали рыдать одна за другой, что называется, хором. Лагерницы в шутку называли его Валериан Валериановичем. Потом его самого посадили. Знали, что каторжный режим в лагере мог поддерживать только садист.
Мы помолчали, послушали тишину, посмотрели на диких туров, взбиравшихся по косогорью и, чтобы отвлечь Азария от мрачных воспоминаний, я заговорил о моделировании, которым он в детстве увлекался. Комната, где он жил, была уставлена моделями самолетов, собранными им в кружке Дома пионеров. Эта комната была одной из двух, принадлежавших Суламифи в огромной коммунальной квартире в Щепкинском проезде, что за Большим театром, где они жили впятером. Судя по длинному коридору с десятком дверей, за которыми ютились артисты Большого или другие, имевшие какое-то отношение к театру, когда-то там располагалась гостиница или постоялый двор, Мы носились по этому коридору, и Азарий запускал там свои модели, которые порой производили большой шум.
— Шум был от моторчика, который мне подарил великий конструктор Александр Сергеевич Яковлев — продолжил свой рассказ Азарий. — Напротив через площадку жил дирижер Большого Юрий Федорович Файер, друживший с Яковлевым. Я с благоговением смотрел на него, когда встречался с ним на площадке, прочел о нем целую книгу. И как-то раз Майя (Плисецкая А.М.) сказала: "Ну, давай я тебя познакомлю с ним", повела меня в квартиру Файера и представила Яковлеву. Он был тронут, что девятилетний мальчишка был так посвящен в авиамоделизме, и обещал сделать мне подарок. Как-то он приехал поздно — на его заводе в сталинские времена работали до полуночи — и позвонил к нам. Он привез мне бензинный моторчик для моделей. Понятно, я тотчас захотел его испробовать, залил бензин в него, и в 12 часов ночи в общей квартире раздался вой этого авиамотора. Все сбежались и заорали: немедленно выключи!
А еще я увлекался пьезонаушниками, которые могли одновременно служить наушником и микрофоном. Основаны они на вибрации пьезокристаллов, выделяющих электроэнергию, которая переводилась в звук. У меня появились эти наушники, и я подолгу с ними возился, старался разгадать их секрет, и когда у нас в школе началась физика, я много прочел про это и узнал, что, в принципе, любой кристалл может вырабатывать энергию при сжатии, то есть, давать пьезо-эффект. Конечно, пьезокристаллы специально выращивают для этого. Они дают большую отдачу, но в принципе, каждое кристаллическое соединение может при сжатии отдать какое-то количество электроэнергии. И я придумал гипотезу, что гигантские ледяные поля, составленные из кристаллов, могут сжиматься и разжиматься как рецепторы солнечных излучений. Может быть, это и есть причина магнитных бурь или северных сияний. Так что находясь на Шпицбергене, я приставал к гляциологам с этой идеей. Они меня не очень поддержали — плохо, наверное, объяснял. Получилось, как в рассказе Чехова "Письмо к ученому соседу".
К сожалению, сполохи северного сияния Азарий не мог увидеть во время пребывания на Шпицбергене, в городке Баренцбург, потому что приехал туда летом. В минувшем году сбылась его давняя мечта побывать на острове, где почти 80 лет назад его отец работал в качестве советского консула в Норвегии и руководил самой северной на земле шахтой, добывавшей уголь для Ленинграда. В жесточайшие морозы, в условиях полярной ночи, которая длится там шесть месяцев, он сумел обеспечить сносные условия жизни для шахтеров, за что они его очень уважали.
Шахты уже давно нет, на ее месте лишь запущенные поржавевшие постройки и горки шлака, резко диссонирующие с первозданной красотой острова, к большому недовольству норвежцев. Но русская колония существует, по-прежнему арендуя землю у Норвегии. Здесь есть научные станции, где работают биологи, геологи и гляциологи; новое, вполне современное здание консульства, о котором отец Азария мог только мечтать. А рядом с ним сохранился обветшалый бюст Ленина, считавшийся опять же самым северным памятником вождю. В музее он увидел большой портрет Михаила Эммануиловича Плисецкого, его фотографии в кругу шахтеров, а также бонны, заменявшие денежные купюры, с факсимильной подписью консула — ныне нумизматическая редкость. Азарий пополнил коллекцию, подарив музею шахтерскую лампочку отца с надписью: "М.Э. Плисецкому за большевистское руководство от рабочих рудника Баренцбурга". Он показывал мне сделанные им фотографии редкой красоты:
— Я не ожидал увидеть на горах Шпицбергена островки цветов и растений. Некоторые из растений, по свидетельству ученых, — это просто карликовые березки и сосенки. Они прижимаются к земле, словно зная, что жизнь их коротка, не больше месяца. Когда мы прибыли туда на норвежском пароходике, кругом было очень светло, но ни души, потому что было три часа ночи.
Я узнал многое из того, о чем некогда рассказывала мама. Например, живописный Гринфьорд, куда небольшие белые киты загоняют рыбу во время охоты. Иногда туда приходят и белые медведи. Одного медведя, появившегося у высокой лестницы, описала в своих мемуарах Майя. Она была потрясена, когда его убили. В наше время убивать медведей запрещено, потому что осталось их мало, во всяком случае, мы не видели ни одного. А над фьoрдом возвышалась та самая гора, будто срезанная бритвой, которую описывала мама. Недалеко от Айс-фьoрда затонул сдавленный льдами буксир "Руслан", только троих моряков удалось спасти. Гибель экипажа "Руслана" фигурировала в сфабрикованном НКВД деле отца среди лживых обвинений в шпионаже и вредительстве.
И снова я попытался переключить Азария на воспоминания о детстве:
— Посмотрев твои модели, Александр Сергеевич Яковлев сказал: "Бросай балет, займись настоящим делом, станешь авиаконструктором". Любовь Дмитриевна Михайлова очень переживала, когда ей сообщили, что ее лучший ученик покидает музыкальную школу, уходит вслед за сестрой и братом Александром в балет. А как ты чувствовал себя, попав в балетное училище? Сразу ли там нашел свое призвание?
— Первые годы были очень трудные, поскольку у меня тогда были другие интересы — музыка, конструирование моделей. Вкус к балету проявился позже, когда я получил первые сольные партии. Заняты мы были очень много: к полной общеобразовательной программе добавлялись уроки музыки и по специальным дисциплинам — и это не считая почти ежедневных выступлений на сцене. Начинали в 8 утра и оканчивали в 6-7 вечера. В дальнейшем эту программу сократили, так как дети не выдерживали таких нагрузок. Участие в балетных и оперных спектаклях приобщало нас к высокой культуре. Например, я до сих пор знаю с десяток опер от начала до конца наизусть. Существенное преимущество заключалось в том, что школа находилась при Большом театре, так что мы могли наблюдать выдающихся артистов, таких как Вахтанг Чабукиани, Асаф Мессерер, Алексей Ермолаев, не только на спектаклях, но и во время репетиций, и в классах. Сейчас у школьников, к сожалению, такой возможности нет, потому что балетное училище отделили от театра.
Первый же спектакль, в котором мне пришлось участвовать, был, что называется, семейным. В "Щелкунчике" Майя танцевала Машу, Алик — Ганса, а я был трубачом-солдатиком. С этим балетом связано столько курьезов. Не забуду, как уже в более старших классах я танцевал роль главной мыши. Когда Майя (Маша) на сцене засыпает, я выскакиваю после боя часов, осматриваюсь — в музыке в это время пауза — и вдруг слышу на весь зал крик трехлетнего Мишки, которого впервые взяли в балет: "Aзарик!" (Михаил Мессерер, сын Суламифи Мессерер, сейчас главный балетмейстер Михайловского театра в Петербурге. — А.М.)
В конце концов за годы школы Азарий в этом балете превратился в принца, правда, не из лягушки, а из мыши. Я хорошо помню выпускной спектакль училища, в котором он исполнял главную роль в "Щелкунчике". Успех был огромным, и при дипломе с отличием поступление в Большой театр ему казалось обеспеченным. Увы, его ждало горькое разочарование. В Большой его не приняли из-за того, что Майя Плисецкая в это время была в опале: за ней была установлена слежка, за границу ее не выпускали, она получала десятки злобных писем. Все это подробно описано ею в двух биографических книгах. Со временем, после того, как она вышла замуж за прославленного композитора Родиона Щедрина, ее оставили в покое и стали выпускать за границу. Тогда же Азария, наконец, приняли в Большой театр. Как говорится, жизнь — в полоску, и в тот год ему повезло: выдающаяся балерина Ольга Лепешинская выбрала его своим партнером.
 |
| Азарий Плисецкий в "Жизели". Москва, 1970-е годы. |
|---|
— Я очень благодарен Ольге Васильевне. Разумеется, у меня и до нее были замечательные педагоги, такие как Николай Тарасов, Асаф Мессерер, но именно с ней я прошел прекрасную партнерскую школу. Танцевать с Лепешинской было очень легко, она обладала высочайшей техникой, и я прислушивался ко всем ее советам. Мы объездили вместе многие города СССР и несколько раз гастролировали за границей, в социалистических странах. В 60-м году мы побывали в Монголии. Прилетели в Улан-Батор в лютый мороз. Приземлились на Ил-14-ом даже не на колесах, а на лыжах, и когда самолет закончил скольжение, я в иллюминатор увидел, как открывается дверь черного ЗИМа и выходит нас встречать не кто иной, как Вячеслав Михайлович Молотов со своей женой Полиной Жемчужной. Когда Лепешинская спустилась, начались объятия. Я, конечно, был поражен, увидев Молотова с такого близкого расстояния, да еще встречающего нас.
Мы сели в ЗИМ и поехали по степи. Столица Монголии долго не показывалась, мелькали только какие-то юрты. Наконец, подъехали к небольшому "протокольному" дому, оказавшемуся особняком Чойболсана. Нас туда поселили. Внутри этот коттедж был шикарно обставлен, там всегда стояли полностью накрытые столы, с коньяком, шоколадом, фруктами. Каждый вечер к нам приходил посол СССР в Монголии Молотов, которого отправил туда в опалу Хрущев. Он садился за наш стол, в основном общался с Лепешинской, своей давней знакомой, так что со мной особенных диалогов у него не было. Тогда я еще не знал, что его подпись стоит на расстрельном списке, в котором находится имя моего отца. Помнил ли он это? Может быть и нет, ведь столько расстрельных списков он подписывал! Впрочем, память у него была отличная, судя по его рассказам.
— Опять мы невольно возвратились к этой трагедии. Ты очень много путешествовал, жил подолгу за границей, а издалека, возможно, мрачные картины прошлого воспринимаются не так остро. Уже в начале 60-х ты объездил многие города США, наверное, первой страны Запада, в которой тебе удалось побывать. В то время люди нашего поколения в России имели очень смутное представление об Америке, и ты, конечно, тоже.
— Перед Америкой я, правда, был в другой капиталистической стране Турции, так что кое-что знал о западной культуре, а многие артисты из Большого оказались совсем не подготовленными к этому шоку. Всех тогда потрясла невероятная мощь Нью-Йoрка. Он оглушал и ослеплял. Сирены полицейских и пожарных машин — когда мы ночью в страхе бросались к окнам, посмотреть, что происходит, не понимая, что это было в порядке вещей этого города. Грохот подземки, пар, вырывавшийся из люков, а на Таймс-сквере — из огромного утюга на рекламном щите, ослепительная иллюминация и, конечно, все эти магазины с техническими новинками, разглядывая которые мы, что называется, носом протирали витрины.
Поселили нас в отеле, теперь уже не существующем, под названием "Гавернор Клинтон" — имелся в виду, конечно, другой Клинтон, на 7-oм авеню, недалеко от Пенн-стейшн. Утром раздали нам суточные, и мы пошли за покупками. Какой-то оркестрант прошелся по нескольким улицам, побывал в универмаге "Мэйсис", словом, увидел все это изобилие, вернулся и сказал: "Вот вам мои деньги, посылайте меня обратно". Он просто спятил, и его действительно срочно возвратили в Москву.
Гастроли начались в августе, стояла страшная жара, от которой мы изнывали. Помню я посмотрел на автобусы, ожидавшие нас у гостиницы и, увидев на затемненных окнах капли, подумал, что сейчас мы там задохнемся. Зашли в автобус, а там неожиданная прохлада. До этого мы не знали, что в автобусах бывают кондиционеры. Кстати, с этими кондиционерами мы намучились. В гостиницах тогда стояли индивидуальные кондиционеры, и было много кнопок — красные, зеленые, невозможно было понять, на что нажимать, и зачастую врубали отопление, вместо охлаждения... Электричество порой не выдерживало, летели пробки, когда десятки балетных одновременно пытались поджарить стейки на утюгах. Денег на рестораны не было: экономили на всем, чтобы привезти домой подарки для родных, всяческие дефициты.
Танцевали мы в старом Метрополитене, наши спектакли оказались последними в этом театре, его потом снесли. Поскольку русские для американцев были тогда в диковинку, нас то и дело приглашали на всевозможные встречи с артистами, бизнесменами и с родственниками.
— Я помню, что когда ты возвратился, меня поразил рассказ о твоих американских кузенах и их многочисленных детях. Конечно, тогда я даже представить себе не мог, что спустя 20 лет меня с ними свяжет крепкая дружба. Забавно, что фамилия у них другая, потому что старший брат твоего отца, приехав в Америку, попал в армию — шла Первая мировая война, и там американские солдаты с трудом произносили фамилию Плисецкий. Поскольку он, видимо, был приятным парнем, солдаты его прозвали Плезентом, и фамилия эта закрепилась, пришлась ему в пору.
— Это было время хрущевской оттепели, и в порядке улучшения отношений с Америкой артистам Большого разрешено было вновь обрести своих родственников. До этого все, конечно, скрывали их, делали прочерк в соответствующей графе анкеты. Когда мы приземлились в Нью-Йорке, у трапа стояла небольшая группа встречающих, и мы увидели среди них человека, ну буквально копию нашего дирижера Файера. Спускаясь, Юрий Федорович заметил, наконец, своего брата и закричал: "Мирон, ты же умер!" Но наш кэгэбешник его успокоил, дескать, они-то знали, так что незачем волноваться. Этого Мирона поселили вместе с нами в гостинице, и он трогательно ухаживал за полуслепым братом. Один раз в день нас кормили в ресторане, в вестибюле отеля, туда и приходили все родственники, и мои кузены тоже.
К сожалению, общались мы только через переводчика, а точнее через балерину Светлану Щербинину, которая как-то знала английский. Cтэнли Плезент пытался говорить со мной по-французски: герой Второй мировой войны, он был ранен во Франции, провел там много месяцев и выучил язык, но, увы, я и по-французски понимал плохо. Тогда-то и решил во что бы то ни стало овладеть иностранными языками и теперь говорю со Стэнли по телефону и по-английски, и по-французски, и по-испански. Между прочим, он в то время работал в Вашингтоне юридическим советником президента Кеннеди и специально приезжал на встречу с нами в Нью-Йорк, а когда мы гастролировали в Вашингтоне, он пригласил нас домой, и мы увидели троих его маленьких детей -четвертый еще не родился. Сейчас им уже за 50 и их дети поступают в университеты. Не меньше детей и внуков у второго кузена Эммануила, врача и на редкость обаятельного человека.
— Насколько я помню, с семьей президента Кеннеди вам тоже довелось встретиться, и Майя в мемуарах уделяет целую главу своей дружбе с Робертом Кеннеди, родившимся с ней в один год и день — 20-го ноября 1925 года.
— Да, семья Кеннеди пригласила нас к себе, когда мы гастролировали в Бостоне. Я видел тогда трех братьев и их мать Роуз. Много лет спустя Эдвард Кеннеди приехал в Москву с визитом, и я с ним встретился у Георгия Костаки, известного коллекционера картин русского авангарда. Он пригласил на встречу с Кеннеди группу художников, артистов, поэтов, в частности, Андрея Вознесенского. Я приехал тоже, и Эдвард меня узнал. Когда ему меня представили как брата Майи Плисецкой, он вспомнил наш приезд на Кейп-Код и, обняв меня за плечи, сказал: "У нас с вами одна судьба — мы прежде всего чьи-то братья". Я был ему признателен за такое сочувствие.
С Восточного побережья на Западное мы летели на четырехмоторном Локхиде "Супер Констеллейшн", красивом самолете с тремя килями-стабилизаторами. Летели очень долго. Сейчас самолеты летят на высоте 10-12 тысяч метров, а тогда — на высоте всего лишь 5 тысяч, так что видно все было прекрасно. И мне тогда удалось то, что ныне немыслимо: я прорвался в кабину, сел на место второго пилота и стал снимать Гранд-Каньон. Этим фильмом я до сих пор очень дорожу. В Лос-Анджелесе мы жили недалеко от Голливуда, из окна видели знаменитую надпись на горе Беверли Хиллс.
Танцевали в театре "Шрайн Аудиториум", зале в восточном стиле, и почти после каждого спектакля нас приглашали к себе известные звезды кино, такие как Шерли Маклейн, Уоррен Битти. Поражали порядки американских профсоюзов. Например, наш импресарио Сол Юрок должен был платить американским музыкантам только за то, чтобы они не играли, поскольку мы привезли с собой оркестрантов. Однако профсоюз посчитал это нарушением трудового контракта и потребовал, чтобы музыкантам платили за простой. Более того, у нас было принято, что артисты балета сами помогают рабочим, например, сматывают штакеты, чтобы поскорее подготовить сцену к спектаклю. А там любое наше прикосновение к декорациям вызывало бурю возмущения среди рабочих. Это нас поражало: как, ведь мы помогаем рабочему классу! Потом мы узнали, что этот рабочий класс зарабатывал в несколько раз больше, чем наши солисты.
Пожалуй, это были первые и последние гастроли, когда нас выпустили вчетвером: Майю, Алика, Асафа и меня. Асафу было тогда 60, и он был полон творческих сил. Например, он буквально за два дня поставил для меня и Натальи Филипповой чудесный номер на музыку Дунаевского, с невероятно эффектными поддержками, типа "рыбки", когда балерина, разбежавшись, почти через всю сцену прыгает в руки партнера. В США Асаф завоевал огромную популярность прессы своим класс-концертом. Этот балет открывался упражнениями у станка начинающих танцовщиков. Чтобы детей не возить, отрывая их от школы, в каждом городе приходилось набирать новых, и это вызывало невероятный ажиотаж у родителей, которые сидели на авансцене и следили за тем, как отбирали их и готовили к спектаклю. Недавно этот балет с большим успехом был восстановлен на сцене Большого театра Михаилом Мессерером.
После этих гастролей я стал видеть Америку во сне и мечтал попасть туда снова.
Когда спустя год мне предложили поехать на Кубу работать, я вначале сомневался, но, подумав, что Куба совсем рядом с Америкой, согласился. В марте 1963 года я полетел на Кубу, как бы устраивая себе продолжение американских гастролей.
Добавить комментарий