 |
| Юрий Дружников, его дочь Лена и переводчица Беатрис Стиллман. Москва, 1979 г. Фото из книги Валерии Дружниковой. |
|---|
Глава из книги Валерии Дружниковой "Каждому мастеру по Маргарите или Участь писательской жены". М., "Нонпарель", 2009.
Как ни странно звучит, но абсолютно достоверно: если бы дальновидная старшая сестра моей бабушки не эмигрировала из Одессы в Америку в 1922 году, мы с Дружниковым не познакомились бы через полвека в 1978-м, в Москве, хотя жили рядом, у метро "Сокол". Вот какое скрещение судеб! Получилось это так.
В Одессе, уже советской, жили дружно две сестры: старшая — красавица Ева, и младшая Роза. Революция и последующие события, происходившие вокруг, мало их занимали. Точнее, занимали постольку, поскольку жить стало из рук вон плохо и опасно. За жизнерадостной Евой ухаживал один стройный и сильный молодой человек, но известно, что этот парень почему-то ей совершенно не нравился.
Тайно Ева была влюблена в менее эффектного, но расторопного соседа по имени Давид, они дружили с детства, и этот Давид, как Ева услышала от соседей, навострил лыжи в Америку. И был резон: от Гражданской войны кругом одно разорение, голод и холод, да еще за кем ни попадя гоняется ЧК. Забирают насильно в Красную армию и просто могут посадить или расстрелять на всякий случай. Давид забежал попрощаться, но не успел и слова сказать, как Ева, в него влюбленная, спрашивает:
— Правда, что соседи болтают?
— Что — правда?
— Да то, что ты собрался бежать в Америку?
— Так ведь я и зашел к тебе сказать "бай-бай".
— А что это значит?
— Дура! Это по-американски "до свиданья".
Тут обычно стеснительная Ева набралась храбрости:
— Послушай, возьми меня с собой!
Он помолчал, подумал, вдруг махнул рукой и ласково ответил:
— Черт с тобой! Поехали, только скорей, пока меня не арестовали.
И действительно, как рассказала потом моя бабушка Роза, чекисты пришли той же ночью, перерыли и разграбили весь дом, гнались за ними, палили из пистолетов в порту, но судно с беглецами уже отчалило.
Так сестра моей бабушки в чем стояла в Одессе на кухне, в том и приплыла в Нью-Йорк. По дороге в Америку, в трюме парохода, полном беженцев, они ухитрились настолько сблизиться, что, доплыв до места назначения, первым делом поженились.
Роза осталась в Одессе ухаживать за больной матерью. Устроившаяся в Нью-Йорке семья Евы настойчиво звала Розу к себе, но времена в России изменились. На окно в Европу большевики навесили тяжелый замок, и вопрос выезда из счастливой советской страны отпал сам собой. Контакты стало поддерживать все трудней, а потом просто опасно. Письма пропадали. К тем, кто получал весточку из-за границы, относились с подозрением. Это всем известно, объяснять не приходится.
Как иногда случается с младшими сестрами, Роза вышла замуж за бывшего жениха удравшей в США Евы. Они-то и стали моими дедушкой и бабушкой. В один и тот же 1924 год обе сестры, оказавшись теперь не только на разных континентах, но и в условиях противоположных социальных систем, стали мамами. Старшая произвела в Америке мальчика Исая Монастырского, позже окончившего Гарвардский университет и превратившегося в профессора славистики Сиднея Монаса. Младшая родила в Одессе девочку Шелю, мою мать, которая после окончания медицинского института стала врачом.
Десять лет спустя Ева умерла в Нью-Йорке от сердечной недостаточности (у нее оказался врожденный порок сердца). Муж ее Давид Монастырский, к тому времени ставший крупным профсоюзным боссом, женился потом еще три раза. Последней его женой, четвертой, стала Рита, увлеченная литературой.
Когда после прихода к власти Хрущева иностранцам стало легче приезжать в Советский Союз, в 1957 году младший Монас неожиданно появился в подмосковной Клязьме в доме Линецких — моих бабушки и дедушки. Приехал он на своем маленьком "фольксвагене", называвшемся в народе "жучком", из Финляндии, куда вместе с машиной приплыл на пароходе, — так американцы тогда часто путешествовали по Европе.
— Ой, Давид?! — воскликнула моя бабушка, увидев молодого человека на ступеньках старенькой террасы, и тут же, догадавшись, поправилась: — Нет, это же Исаинька!
Либерал и критик капитализма, без пяти минут социалист, как многие тогдашние профессора в американских университетах, Монас охотно рассказывал о тяжелой жизни в Америке, об угнетении негров, тепло воспринимал показуху в центре Москвы, но плохо — убогую российскую реальность. Трескотню газет и радио держал за правду. Письма свои Розе Сидней потом подписывал "С любовью, Исаинька", очевидно, желая сделать приятное моей бабушке.
Рассказываю эту затянувшуюся предысторию к тому, что вдруг, через несколько десятков лет, ближайшая подруга Риты, жены Давида Монастырского, Беатрис Стиллман в 1978 году отправилась из Нью-Йорка в Москву собирать материалы для диссертации о первой русской женщине-математике Софье Ковалевской. Феминизм в Америке, а значит, и популярность "женских исследований" набирали обороты.
Миссис Стиллман появилась в Москве, сперва поработав в архивах Стокгольма, где одно время служила Ковалевская. Стиллман заранее выяснила, что в архиве хранится сундук с неразобранными бумагами знаменитой российской ученой. Шведская Академия наук любезно пригласила американку покопаться в этом сундуке. В Москве же, пока Беатрис работала в библиотеках, ее опекал иностранный отдел Академии наук, разделяя, понятное дело, заботу об иностранке с другой организацией.
Естественно, в Москве Беатрис пришла к моим родителям передать привет от Риты и Давида Монастырских, а заодно и погреться душой, поболтать без опаски о советской жизни, о том, что опускалось в печати. Вдали от дома всегда приятно иметь знакомых туземцев. Мы жили у метро "Аэропорт", район всем известный под названием "дворянское гнездо". Дворянством там и не пахло, но публика, обитающая в нескольких домах вокруг станции метро, вблизи Ленинградского проспекта, действительно была занимательная.
В нашем доме жили, то выезжая, то приезжая, писатели, киношники, актеры. Тут проживали в те годы Евгений Евтушенко с тогдашней женой Галей, Бондарчук со Скобцевой, Наумов с Белохвостиковой, Майя Булгакова, Татьяна Пельцер... Нашими соседями в подъезде были Леонид Гайдай с Гребешковой, Рыбников с Ларионовой, Надя Румянцева, Глузский с Катей Перегудовой, Янакиев, Георгий Юматов с женой Музой Крепкогорской, — что ни квартира, то знаменитость, весь цвет тогдашнего киношного и театрального бомонда. Дети их росли, играли, ходили вместе со мной в школу. Небольшая книжка Павла Санаева "Похороните меня за плинтусом" вызвала во мне острейший приступ ностальгии. Санаевы жили над нами, на четвертом этаже, а мы — на втором. Я пошла в школу, когда Леля, мама автора, ее заканчивала. Квартира, двор, герои книги, их проблемы и характеры до боли знакомы и, хотя имеют прототипами вполне реальных и известных людей с лишь чуть измененными именами, типичны для того времени.
Юра удивлялся:
— Никогда не видел тебя так неотрывно читающей.
Примечательно, что Ролан Быков, прототип отчима героя, закончив Щукинское училище, был принят актером в ЦТЮЗ и играл Павлика Морозова в одноименной пьесе Яковлева.
В соседнем корпусе обитали цирковые артисты, а напротив, окна в окна, жили самые известные тогда советские писатели.
Приехавшая к нам Беатрис Стиллман, Биша, Бишка, Бишечка, или, еще короче, Би, по-английски "пчелка", как мы ее стали звать, остановилась в гостинице Академии наук в начале Ленинского проспекта. Там размещали всех иностранцев, связанных с научными исследованиями, чтобы удобнее за ними централизованно наблюдать.
Беатрис оказалась красивой, стройной женщиной лет пятидесяти, с проседью в волосах, веселой и милой. Она даже немного говорила по-русски, освежив его перед поездкой в Советский Союз на курсах в Нью-Йоркском университете. Русский язык ее звучал забавно. Я общалась с ней по-английски, так было значительно легче. Вскоре мы подружились, и она стала часто бывать в нашем доме. Тем более, поесть домашней пищи иностранцам в полуголодной тогдашней Москве тоже хотелось.
У Беатрис обнаружилась странная особенность: любой разговор она обязательно как-то незаметно переводила на знакомого московского писателя. Речь шла о том, какой он мужественный и смелый, пишет не то, что хотят власти, и как трудно и опасно ему теперь живется. Власти мстят: его недавно исключили из Союза писателей, здесь книги запрещены, а выехать на Запад ему тоже не дают, превратили в отказника. В те годы слово "отказник" стало в ходу. Тысячи людей рвались на Запад, но так называемый "детант", то есть улучшение отношений между Западом и Востоком, был показухой, а на деле внутри гайки оставались завинченными.
Беатрис рассказывала, какое замечательное у него чувство юмора ("А иначе они бы все давно пропали") и какая прелестная у писателя дочка. При этом никогда Беатрис не говорила, о чем именно он пишет (что-то запрещенное), но между строк читалось — это "что-то" важное, большое и опасное.
Я заревновала. Всегда разговоры не о нас, а об этом писателе. Возникло негативное отношение к человеку, которого никогда на видела. Случайно я встретилась с Дружниковыми у метро "Сокол" как-то вечером, получая от них Беатрис "из рук в руки", то есть из гостей в гости. Встреча длилась минут десять, в полном составе представлены и его, и мое семейство. Запомнилась темно-красная рубашка Дружникова, его крепкое рукопожатие с наклоном корпуса чуть вправо и неуловимое мужское обаяние, мною тогда ощущенное, но не осознанное.
С удивлением я увидела, что он далеко не красавец, каким мне представлялся по восторженным рассказам Беатрис, к тому же лысый. Хоть один, но существенный недостаток. Моя ревность и негативизм испарились. Вскоре выяснилось, что Беатрис собирается переводить на английский язык роман Дружникова. Об этом романе, как она шепотом пояснила, глянув на телефон, "пока никто не знает, но это сенсация".
Тогда все верили, что телефонные аппараты у тех, к кому домой приходят иностранцы, КГБ прослушивает, и подчас это оказывалось правдой.
Беатрис была великолепной переводчицей: читала нам свои переводы Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Марины Цветаевой, — словом, тех поэтов, кто не в чести у советской власти, но высоко ценились на Западе. Потом вдруг вынула из сумки машинописные страницы и протянула нам почитать стихи Дружникова.
На тихой улице Песчаной, напротив парка и кино, ты был прописан постоянно и просто жил уже давно на тихой улице Песчаной. Напротив парка и кино стоят дома спиной друг к другу, в витринах выставив вино, выдерживая жар и вьюгу, напротив парка и кино. Стоят дома спиной друг к другу. Им все равно, кто здесь живет, кто водку пьет, кто пишет фугу, кто спит, кто водит самолет. Стоят дома спиной друг к другу. Им все равно, кто здесь живет. И людям вовсе безразлично: мельчает русский наш народ. Ты мрешь с тоски, а мне отлично. Им все равно, кто здесь живет. И людям вовсе безразлично: там свадьба, тут протечка ванн. Одним смешно, другим трагично. Ведь и внимание — обман! И людям вовсе безразлично. Там свадьба, тут протечка ванн. Нам наплевать на ваше горе. Вот новый импортный диван. Мальчишки пишут на заборе. Там свадьба, тут протечка ванн. Нам наплевать на ваше горе. Вот если было бы дано святое обрести во взоре и нечто человечье!.. Но... Нам наплевать на ваше горе.
Грустные стихи о Песчаной улице, где Дружников жил, под названием "Дома и люди..." Приведу здесь перевод на английский, сделанный в Москве в 1978 году Беатрис Стиллман, поскольку в английском, да и других переводных изданиях романа "Ангелы на кончике иглы" стихи вообще опущены. Сама Беатрис так его и не опубликовала.
HOUSES AND PEOPLE On this untroubled Peschanaya street Across from cinema and park You live: respectable, discreet, In heat and cold, in light and dark On this untroubled Peschanaya street Across from cinema and park Apartment houses, back to back. The shops sell vine, the mongrels bark. In heat and cold the pavements crack Across from cinema and park Apartment houses, back to back. Don't give a damn who lives within, Who sleeps all day, who drives a hack, Who writes a fugue, who guzzles gin. Apartment houses, back to back. If they don't care who lives within To us it matters even less. Our Russian soul's grown shallow, thin. She's got it made, he's in a mess. And they don't care who lives within To us it matters even less. The wedding's here — the wake is there. Your pain can't alter my success. I do not look, I do not care. To us it matters even less. The wedding's here — the wake is there. Your grief, quite frankly, leaves us cold. We got our new imported chair; The pigeons murmur as of old. The wedding's here — the wake is there. Your grief, quite frankly, leaves us cold. If we were granted here below Some vision of good to keep, to hold... And something human, too. But no: Your grief, quite frankly, leaves us cold.
Дружников, увидев английскую версию, поцеловал Беатрис и сказал по-английски, что перевод, на его взгляд, значительно лучше оригинала.
— Ну, этого просто быть не может! — воскликнула она.
Вот и судите пожалуйста: может или не может? Перевод этого стихотворения появился в 1992 году в новогоднем номере балтиморского журнала "Вестник".
Прошел месяц. Из Нью-Йорка прилетел муж Беатрис, Майкл, президент компании, выпускающей музыкальные записи, или, как она звала его теперь на русский манер, Мыша. Чемодан со всеми вещами в Москве ему не выдали, сказали, что потерялся. Майкл, подтянутый, стройный теннисист, щеголял по Москве в шерстяной кофте жены, что его ничуть не смущало. Скорее всего, чемодан не случайно потерялся: как водится, тщательно проверяли багаж иностранца, боялись, что привез запрещенные книжки. Вернули чемодан, когда Бишечке с Майклом настала пора возвращаться в Нью-Йорк.
Что потом произошло — долгая история, но, как видите, переводчица из Нью-Йорка, сама того не ведая, оказалась нашей свахой. Би через год приехала в Москву опять и была в шоке.
Добавить комментарий