В 2009 году не стало четырех выдающихся русских американцев — Василия Аксенова, Льва Лосева, Вагрича Бахчаняна и Петра Вайля. Степень признания их достижений была разной — как в России, так и в Америке. К примеру, "Нью-Йорк Таймс", эта стенгазета манхэттенских интеллигентов (как мы ее дома называем), напечатала только аксеновский некролог.
Объяснять причины этого долго, да и не нужно — и так всё, в общем-то, ясно. Важнее другое — каждый из этой славной четверки добавил свою уникальную черту в облик этого удивительного, странного и на глазах меняющегося феномена — "Русская Америка". (Кстати, трое из них в разные годы были лауреатами русско-американской премии "Либерти".)
Аксенов в этом отношении являлся, конечно, первопроходцем. Еще в 1976 году он напечатал в "Новом мире" путевые очерки об Америке "Круглые сутки нон-стоп". Это был, безусловно, прорыв, поскольку в послевоенном Советском Союзе об Америке писали только сугубо правоверные авторы, а тут вдруг раскованная "молодежная проза" с вкраплением характерных для Аксенова авангардных завитушек: глоток свежего воздуха.
Почти как стихи запомнилось типично аксеновское описание Сан-Франциско: "Ах, как дьявольски красиво, как прельстительно, как чудесно было на этих холмах, по которым со звоном тащится старинный кейбл-кар, канатный трамвайчик, и над которыми солнце словно бы кружит, будто бы не может успокоиться, а выскочив из-за очередного алюминиевого гиганта, бьет по крышам машин, словно бикфордов шнур, поджигает от вершины холма до подножия". Вычурно, но похоже, правда?
В сущности, Аксенов всю свою последующую жизнь продолжал писать в подобном свободном, слегка развинченном роде ("аксеновское барокко", назовем мы этот стиль), используя Америку, как он сам признавался, в качестве литературного строительного материала, этакого неистощимого источника экзотических эпитетов и метафор.
Переселившись в Америку в 1980 году (ему было тогда под пятьдесят), Аксенов 24 года профессорствовал в Вашингтоне, став между тем заправским и довольно известным американским писателем и печатаясь в ведущем нашем издательстве "Рэндом Хаус".
Как всякого профессионала, Аксенова волновали вопросы книжных гонораров и продаж, и он писал мне в 1985 году, в связи с выходом английского перевода своего романа "Ожог": "Так или иначе, продажа все-таки кое-какая происходит, немного даже лучше, чем я ожидал, во всяком случае, хотя бы авансы теперь стали покрываться. На что еще можно рассчитывать в чужой стране? Этот риторический вопрос подкрепляется, как вы понимаете, еще и другим — "на что вообще можно рассчитывать в родной стране"?".
Увы, в конце концов "Рэндом Хаус", отвергнув новейший опус Аксенова "Кесарево свечение", отказался издавать его последующие романы. Для Аксенова это было страшным ударом — как он выражался, "предательством": ведь он считал редакторов "Рэндом Хаус" своими приятелями. Со стороны Аксенова это было, конечно, европейским заблуждением либо атавизмом советской литжизни.
Получив пенсию от американского университета, Аксенов перебрался в Биарриц, всё больше жил в Москве, там и печатался, но об Америке не забывал. Одна из его любимых историй была такая. Газета "Вашингтон Пост" опубликовала результаты ежегодного опроса, проведенного в разных странах, об их отношении к США. В России американофилы перевесили американофобов с минимальным преимуществом в три процента.
Рассказывая об этом, Аксенов неизменно не без удовлетворения добавлял: "Эти три процента — мои. Это мое достижение, несмотря на все подлости "Рэндом Хаус"".
* * *
Лев Лосев — тот вообще при жизни не дождался выхода своей поэтической книги по-английски, хотя для меня он был самым важным современным русским поэтом. Подчеркиваю — важным, а не лучшим.
Я ведь не о так называемой "обойме" (первой пятерке или десятке) здесь говорю, она у каждого своя, а имею в виду тот "витамин", который каждый из нас получает от чтения современных стихов, когда ты узнаёшь эмоцию или ситуацию и думаешь: эх, и я бы так написал, коли сумел бы. После Бродского никто с такой остротой (на мой вкус) не запечатлел миражное существование русско-американского интеллектуала.
Вдруг вспомнилось, что ведь и Аксенов баловался стихами в рифму, даже выпустил их отдельной книжкой. Стихи эти по-своему любопытны. Вот как Аксенов описал свое профессорское бытие в Америке:
Ему за сорок, профессор лирики, Атлет и сноб, женатый трижды. Устав от чтения Рембо и Рильке, Все чаще думает о снах Бриджиды. Супруга мрачная, как Салтычиха, Подозревает плейбоя в страсти И обвиняет всю школу чохом Как ненавистный источник стресса.
А вот как эту же тему решает Лосев, нью-хэмпширский профессор:
А у меня ни пуха, ни пера, и, кроме родины, ничем я не торгую, но не берут лежалую такую, им, вишь, не надо этого добра. На мне не выживают даже вши, не переносят запах алкоголя, а мне уж под полсотни, а какое народу дело: "Лeсoв, попляши".
Аксенов и до Америки был "штатником", и вернувшись в Европу, остался русско-американским плейбоем. А Лосев надел на себя маску набоковского Пнина, и уже невозможно было понять: где маска, а где — лицо. С ним было трудно разговаривать, гораздо труднее, чем с Аксеновым. Всё казалось, что он что-то очень важное о себе скрывает. Но в стихах Лосев всё договаривал до конца.
Аксенов — барокко, а Лосев (которого часто обвиняли в излишней литературности — дескать, стихи его состоят сплошь из цитат) — голый пронзительный ужас:
Угоден ли Богу агностик, который не знает никак — пальто ли повесить на гвоздик иль толстого тела тюфяк?
* * *
Этой темы — суицида — касался и Аксенов: в своем очерке "Иван", где рассказал о самоубийстве внука своей жены Майи, 27-летнего американского поэта Вани Трунина: "Нет ничего ужаснее для семьи, чем смерть ее младшего члена, да еще такая смерть. Разверзлись небеса, и треснула земля. Наш мальчик ушел из этого маленького мира в сферы, недоступные живым".
Суицид — всегда загадка. Сколько исписано бумаги о самоубийствах Маяковского, Есенина и Цветаевой, но понятнее они от этого не стали. Загадкой останется и самоубийство Вагрича Бахчаняна 12 ноября 2009 года. Ему был 71 год.
Считается, что суицидальным настроениям подвержены в первую очередь люди истеричные, либо злоупотребляющие алкоголем или наркотиками. За Бахчаняном такого не водилось. В своем творчестве "художник слова" (как сам себя Вагрич иронично называл) был, конечно, эксцентричен, но в жизни он всегда представлялся мне островком спокойствия в безумном океане Нью-Йорка.
Депрессия? Но кого из нас эти депрессии миновали? Вагрич был мрачноватым, ироничным наблюдателем за трагикомедией бытия. И вот... Вспоминаются слова мудрого Григория Чхартишвили о том, что суицид — это то, чем человек отличается от животного: "Человек знает о том, что смертен, и именно это знание дает ему возможность выбора между "to be" и "not to be".
Бахчанян был экзотической бабочкой русского Манхэттена. Его афоризмы, коллажи, рисунки, дерзкие художественные акции, дадаистские мини-пьески, да просто встречи или телефонные разговоры с ним оживляли и раскрашивали городские будни. После него осталось несколько книжек и каталогов и множество художественных работ в самых разных техниках: картины, монотипии, литографии, иллюстрации, фотомонтажи, рисунки, а также бесчисленные наброски, кроки, почеркушки — радужная пыльца. Кто знает, может быть, эта пыльца, бережно сохраненная его вдовой Ириной Бахчанян, станет драгоценной? Ведь такое уже случилось однажды — с наследием Алексея Крученых, "последнего русского футуриста", которого Бахчанян так любил.
Смерть Петра Вайля 8 декабря 2009 года не была такой же неожиданностью, как уход Бахчаняна — друзья уже с августа прошлого года знали, что положение его безнадежно (ситуация Аксенова). С Вайлем я дружил больше тридцати лет, мы оба начинали свою журналистскую деятельность в молодежной рижской газете — это был редкий по тем временам либеральный оазис.
В Нью-Йорке Вайль и его многолетний соавтор Александр Генис издавали вместе с Сергеем Довлатовым легендарный еженедельник "Новый Американец". Позднее на радио "Свобода" под эгидой Юрия Гендлера сформировался "довлатовский кружок", в который все мы входили. Вайль часто говорил, что в стилистическом плане на него сильнее всех повлиял Довлатов, а в человеческом — Бродский.
Вайль с Генисом писали об Аксенове (он их даже называл — "мои критики"), в сотрудничестве с Бахчаняном выпускали неодадаистский журнал "Семь дней" (я печатал там статьи о музыке, а моя жена Марианна — свои фото); Вайль в соавторстве с Лосевым опубликовал книжку "Иосиф Бродский: труды и дни" — вот как всё тесно переплеталось у нас тогда в русской Америке...
Вайль был веселый грустный человек. Виктор Шендерович назвал его "гением общения", но Вайль, несмотря на свое раблезианство, умел — как и Лосев — скрывать свои эмоции ("благородная сдержанность", по выражению Сергея Гандлевского). Никогда не жаловался — ни на жизнь, ни на здоровье.
В Нью-Йорке мы с Вайлем часами разговаривали по телефону о музыке. Его жена Элла научила его любить итальянскую оперу, а я подсовывал Мусоргского и Шостаковича. Поразительно, как в любой области Вайль быстро становился фантастическим эрудитом — знал толк в еде, путешествиях, живописи, и все это впиталось в его книги.
В российской нон-фикшн многие жанры в силу исторических обстоятельств не получили должного развития. Вайль с Генисом оказались среди родоначальников современной российской "кулинаристики", книг о путешествиях (без идеологической подкладки), веселых литературных обзоров.
Переехав из Нью-Йорка в Прагу, Вайль продолжил эту линию в своих опусах "Гений места" и "Карта родины", а в изданной Сергеем Пархоменко последней своей книге "Стихи про меня" осуществил необычный опыт: дал автобиографию через призму стихов любимых поэтов (среди них — Бродский, Лосев, Гандлевский, Алексей Цветков).
Аксенов, Лосев, Бахчанян, Вайль — все они были новаторами и экспериментаторами, свой американский опыт преломившими в творчестве. Русская культура уже многое у них подхватила и апроприировала, а как этот сложный процесс усвоения пойдет дальше — мы увидим.
Добавить комментарий