Анатолием Папановым я целый год вместе училась в ГИТИСе. Только я была на первом курсе театроведческого факультета, а он на последнем курсе актерского.
Если учесть, что этот актерский курс набирался в 1942 году, то нужно было удивляться его составу — женская половина состояла из красоток на любой вкус, а мужскую половину представляли видные интересные молодые люди. Руководителем курса был Василий Александрович Орлов — актер МХАТа. Мы с удовольствием бегали на выпускные спектакли этого курса, поддерживали аплодисментами талантливых и хорошо обученных молодых актеров, среди которых выделялся природным эксцентризмом и яркой характерностью Анатолий Папанов. Мы, еще не обученные театроведы, сразу "засекли" этот, выходивший за рамки обычного, талант и стали его поклонниками и поклонницами.
Но курс прославился не только Папановым. Не знаю почему, возможно, из-за войны, вместе с этим курсом сдавал госэкзамены учившийся до войны на режиссерском факультете, интересный, авантажный Анатолий Стабелини. Выпускные экзамены, как и положено, принимала Государственная комиссия, председателем которой была Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Стабелини предстал перед комиссией. Книппер-Чехова обратилась к нему по-французски (этот язык у нас в институте был основным иностранным языком, и считалось, что мы должны его знать). Толя ничего не понял, а о том, чтобы ответить — вообще не могло быть и речи. Книпперша проговорила с укором: "Как же это вы, молодой человек, не выучили французский? А вот представьте себе, что театр, в котором вы будете служить, поедет на гастроли в Париж". Такой старорежимной возможности Стабелини и вообразить не мог. А Ольга Леонардовна продолжала: "В Париже вы даже с девушкой не сможете поговорить". "С девушкой-то я смогу — встрепенулся Стабелини — Я скажу ей: bonjour, mademoiselle, donner moi? (Неграмотно, конечно, но кому надо, поймет: дадите мне?). А потом я скажу: adieu, madame (прощайте, мадам)". Государственная комиссия, включая Книппер-Чехову, полегла от хохота, а выпускник заработал по французскому "отлично" и громкую известность за стенами института.
Не знаю, как отразилась слава Стабелини на его театральной карьере, а вот Папанов был не только замечен, но и приглашен в Театр Сатиры и успешно делал свою актерскую карьеру не только в театре, но и в кино. Время от времени мы с ним "натыкались" друг на друга — на улице, в ВТО, в Доме Актера, обменивались малозначащими вопросами и ответами и разбегались каждый по своим делам. А когда Папанов сыграл в спектакле по пьесе Бернарда Шоу "Дом, где разбиваются сердца", журнал "Театральная жизнь" заказал мне статью о нем. Мы несколько раз встретились, статья — актерский портрет, была написана, опубликована. Я продолжала с интересом следить за этим замечательным артистом.
Однажды мы с Толей Папановым столкнулись около входа в метро на площади Маяковского. "Ты, говорят, публикуешь в "Крокодиле" смешные случаи про актеров, — сказал Папанов. — У меня тоже есть смешная история про меня. Хочешь я расскажу?" "Ну, что за вопрос?" — ответила я.
Мы снова встретились, и Папанов рассказал: "Получили квартиру в новом районе, далеко от центра. Перевезли вещи, мебель. Жена осталась на старой квартире "дособираться", а я усталый, уже в полночь просто рухнул в кровать. Дело было зимой, светлело поздно, темнело рано. Просыпаюсь, смотрю на часы и — о, ужас! — они показывают семь часов! А у меня — вечерний спектакль! Не знаю, как вскочил, как оделся, выбежал на улицу... Надеюсь поймать такси, но ни одной машины не вижу. Стою на мостовой держу руку кверху. Проезжает мимо грузовик и останавливается. Я подбегаю, и с ходу, прыгаю в кабину. Шофер — молодой парень, спрашивает: "Куда вам?" А у меня дыхание перехватило, и я зашептал: "На Садовую, в Театр Сатиры. Понимаешь, на работу опаздываю. В восемь начинается спектакль, а я еще здесь". Парень меня понял и помчался. Но все равно — далеко ехать. К театру подоспели почти в 9. Даю шоферу купюру, а он говорит: "Товарищ Папанов, мне денег не надо. Я вас узнал, в кино вас видел". Ну, бросил деньги на сидение и подбежал к служебному входу. Темно. Дергаю дверь, — заперта. Бегу к центральному входу для зрителей, там тоже темно и все двери заперты... Сразу у меня в голове сложилась картина: меня нет, спектакль начаться не мог, зрителей отправили домой, театр заперли, свет погасили, а меня из театра выгнали". Ой, какое горе меня охватило! Я прижался к стене и горько, навзрыд зарыдал. Что теперь мне делать?.." Недалеко от театра жила мама. Побрел к ней. Она открывает дверь и застывает в удивлении. "Сынок, что случилось?" Продолжая рыдать, говорю: "Сегодня я опоздал на вечерний спектакль, и меня выгнали из театра". Мама ахнула, а потом спросила: "На какой спектакль ты мог опоздать сегодня? Сейчас только пол десятого утра...". Из моих глаз брызнули фонтаны слез. Но это уже были слезы счастья".
Добродетель не всегда торжествует... (Художник Владимир Вейсберг)
В начале 60-х я стала усиленно, и с удовольствием, посещать выставки художников-нонконформистов — легальные, полулегальные и вовсе подлежавшие запрету. Теперь этих художников именуют "вторым русским авангардом", выставки их работ проходят в лучших галереях мира. А тогда, как пишут арт-критики, "творчество художника было для него больше, чем искусство, и, зачастую, дороже самой жизни". Для нас — их поклонников и поклонниц, эти выставки были как глоток свежего воздуха в удушающей тошнотворной атмосфере соцреализма. Каждый из этих художников был талантлив, изобретателен, своеобразен. Но меня особенно привлекали работы Владимира Вейсберга... Я не была с ним знакома, никогда его не видела, но глаз не могла оторвать от его полотен и всякий раз, когда узнавала, что где-то выставляется пленивший меня художник, мчалась взглянуть на его новые вещи.
Однажды я была приглашена на обед в один московский дом по случаю выхода в свет новой книги его хозяина. Представляя меня гостям, с которыми я не была знакома, хозяин подвел меня к молодому мужчине с русыми волосами, красивым необычным лицом и удивительными темно-серыми глазами. "А это Володя Вейсберг", — сказал хозяин дома. Уставившись на Володю с выражением полного восторга на лице, я тут же высказала ему свое восхищение тем, что я видела...
За столом мы оказались рядом. Володя не производил впечатления разговорчивого человека. Он больше молчал, внимательно слушая и разглядывая каждого говорившего, а потом, не спеша, высказывался (для всего ли стола, или только для меня — не знаю). Все его замечания были отмечены умом, зоркой наблюдательностью, пронизаны юмором — чуть грубоватым, но раскрывавшим предмет разговора с какой-то неожиданной стороны. Когда я собралась уходить, Володя спросил: "Разрешите ли вы пойти с вами, мадам?" Мадам разрешила, и мы вместе дошли до моих ворот. (Я тогда жила на улице Кирова, в доме ВХУТЕМАСа, где когда-то вырос Борис Леонидович Пастернак, напротив Московского почтамта и рядом со знаменитым чайным магазином). Обменявшись телефонами, мы с Володей распрощались.
Соблюдая bon ton, Володя выждал два дня и, позвонив, поинтересовался, какие у меня планы. Я сказала, что через час выхожу и направляюсь по делу в Московскую консерваторию. Вейсберг предложил проводить меня. Я, не скрыв радости, согласилась. До консерватории шли пешком, и я "утопала" в Володиных разговорах. Звонки и провожания меня то туда, то сюда незаметно обрели определенное постоянство. Однажды Вейсберг сказал, что хочет написать мой портрет. "О-о-о!", произнесла я, польщенная. "Вам придется приезжать ко мне в мастерскую позировать. Ню", — спокойно добавил Вейсберг. Я засмеялась. Тогда я не была к этому готова и предложила Володе написать портрет моего сына, который, по моему разумению, как раз подходил к золотисто-розовой гамме, в которой художник тогда работал. Но Володю мое предложение не вдохновило.
Поняв, что наши отношения дальше гуляний по улицам вряд ли продвинутся, Володя стал реже звонить, а встречаться со мной еще реже...
Мою жизнь закрутили добрые ветры. Я рассталась со своим мужем — поэтом и переводчиком Алексеем Кафановым. Вслед за этим мы из квартиры на Кировской, в которой не были счастливы, переехали в прекрасную квартиру в Подсосенском переулке. А потом чудесным образом судьба забросила в мою жизнь Рема Байера (Романа Романова). Мы еще раз сменили квартиру, и, прожив в ней всего два года, унеслись в эмиграцию. Все это бурное время я Вейсберга не видела и не слышала. Возможно, и он потерял меня из виду в этом круговороте.
Пролетело время. Я уже тридцать пять лет жила в Нью-Йорке. Однажды ко мне пришел художник Василий Кафанов — мой пасынок и сводный брат моего сына Алеши. Мы сидели вдвоем. Вася потягивал коньячок, и мы говорили о разных разностях. Я рассказала ему (к слову пришлось) о том, что Владимир Вейсберг предлагал мне позировать ему для моего портрета. Ню. Я отказалась. "Очень жаль, — покачал головой Вася. — Если бы у вас был этот портрет, вы бы могли продать его сегодня за миллион долларов. Вейсберг — один из самых дорогих художников тех десятилетий". "Ну, чего нет, того уж нет...", — философски заметила я. Вася допил коньяк, попрощался и ушел.
А я затосковала. Нет, не по "утраченному" миллиону. Не было у меня никогда миллиона долларов, и ничего. Прожила и так — безбедно, в свое удовольствие. Но... взяло зло на саму себя: почему я тогда поступила как глупая ограниченная провинциалка? ("Она жила в провинции у тети. / Теперь таких девиц вы не найдете". Н.Эрдман). И стало стыдно, что не нашла ни времени, ни места сказать Вейсбергу, как он мне нравился, как хорошо, уютно было мне с ним рядом. Как я сожалею о том, чего не случилось. Теперь уже ничего не поправить. Художник Владимир Вейсберг умер в 1985 году, прожив всего 61 год. По сегодняшним меркам — совсем ничего. А хоть бы и не умер... "Что прошло, никогда не настанет...".
Да, добродетель не всегда торжествует, а иногда (и очень даже нередко) дает повод к запоздалым сожалениям и бесполезным самобичеваниям. За что заслуживает быть, и бывает, наказанной наравне с пороком.
Никому не дано провидеть свое будущее (Директор гастронома №1, Елисеевского, Андрей Константинович Соколов)
После просмотра в театре Сатиры спектакля "Доходное место", поставленного Марком Захаровым, мы с подругой Лялей Владыкиной пошли обедать в ресторан Дома актера. Сидим, обмениваемся восторгами по поводу увиденного, восхищаемся режиссером, актерами. Неожиданно у нашего стола возникает незнакомец — мужчина средних лет, слегка полноватый, с зачесанными назад светлыми волосами. Он обращается ко мне: "Я вас еще в театре заметил и понял, что вы профессионалка". Моя подруга громко прыснула, закрыла рот салфеткой и отвернулась. А незнакомец продолжал: "Вы обедайте, а когда закончите, я снова подойду к вам". "Что с тобой?" — спросила я подругу. Сквозь смех она проговорила: "Он хотел сказать что-то вроде того, что ты имеешь профессиональное отношение к театру, а сказал "профессионалка", что означает "проститутка". "Ну, да? А я не знала", — сказала я, и мы обе расхохотались. Когда кончили обедать, Ляля поспешила на работу, а ко мне снова подошел незнакомец. Он представился: "Соколов Андрей Константинович, директор гастронома №1, Елисеевского, как вы все его называете. Я бы хотел с вами поговорить. Только зачем нам разговаривать за пустым столом? Давайте поднимемся на пятый этаж в буфет. Возьмем кофейку...".
Две наши буфетчицы, увидев моего спутника, засияли, засуетились и, едва мы сели за столик, принесли нам кофе и коньяк, сыр, шоколадные конфеты. Ну, выпили по рюмочке "за знакомство", после чего Андрей Константинович спросил: "Вам понравился спектакль?" "Не то слово. Это счастье такое увидеть! Какой режиссер! Как играют актеры!" "А давно ли написана эта пьеса?" "Примерно, лет сто назад". "Подумать только, сто лет... — изумился мой новый знакомый. — А все, что там происходит, — это же про нас, про наших чиновников! Такие же бездушные, страшные, и также рука руку моет, а без взятки шагу не ступишь...". Мы еще посидели, и Соколов спросил меня, захожу ли я в Елисеевский. "А как же? — откликнулась я. — Почти всякий раз, когда бываю в ВТО, забегаю...". "Вот и сегодня забегите. Мой кабинет от входа налево, за винным отделом".
Мы попрощались. Я поднялась на шестой этаж в кабинет драматических театров, где у меня были дела, а потом зашла в Елисеевский и прошла в кабинет Соколова. Он явно обрадовался, усадил меня на диван, дал в руки увесистую папку с бумагами и сказал: "Сделайте заказ. Выбирайте любые продукты, что есть в этой папке". Я просмотрела листы, заказала по двести-триста граммов того, что мне было нужно. Соколов посмотрел в мой заказ. "А что же это вы такие малые количества заказали?" "У нас есть некому. Семья у меня маленькая, а гостей сейчас не зовем. Заняты предстоящим переездом на новую квартиру". "Заказ вам привезут домой. Платить ничего не надо. Будете рядом, зайдете ко мне и расплатитесь".
Так все и было. В дополнение к моему заказу Соколов приложил от себя коробку шоколада.
Через несколько дней я зашла к Соколову. "Ну, вот выдумали — платить за ерунду, какую вы заказали!" "Андрей Константинович, если вы не возьмете с меня денег, я больше никогда не смогу что-нибудь заказать у вас". "Ну, будь по-вашему".
Время от времени я делала свои невеликие заказы, а Соколов непременно добавлял что-нибудь от себя: коробку конфет, бутылку вина. Чувствовала я себя несколько неловко от таких подарков. Но... noblesse oblige (положение обязывает), и я никогда не обсуждала эти маленькие знаки внимания. Андрей Константинович несколько раз приглашал меня пойти с ним в любой, самый шикарный ресторан, в любой театр, на любой спектакль. Мне было смешно: в самые шикарные рестораны я уже свое отходила и утратила интерес к этому роду развлечений. (В ресторанах, конечно, продолжала бывать, но только в "Домах" — Актера, Журналистов, Архитекторов, ЦДЛ, ЦДРИ), а что касается театров, то для меня это была, скорее, работа, и в Москве не было ни одного театра, включая любимый мною цирк, куда бы я не могла попасть в угодное мне время. Я всякий раз благодарила Андрея Константиновича, но отговаривалась постоянной чрезмерной занятостью, что, кстати, не было выдумкой.
А время, как всегда, летело с головокружительной быстротой, исчезая где-то в неведомом далеке. Мы переехали на новую квартиру, я вышла замуж за Рема Байера (Романа Романова). Мои милые отношения с Андреем Константиновичем продолжались. Зайдя к нему сделать заказ, оставалась посидеть в его кабинете некоторое время. Мы вели разговоры о том, о сем. Я рассказывала о театре, о кино, о литературе. Как-то незаметно перешли на политику. Оказалось, что Андрей Константинович думал обо всем, что творились в стране и в мире, как и я. Он слушал "Свободу", Би-Би-Си, "Голос Америки", читал Самиздат. И разговоры наши делались раз от разу увлекательнее. Промчалось еще несколько лет, и мы (муж, сын и я) собрались в эмиграцию. Перед нашими проводами вместе с Ремом пришли в Елисеевский. Я сделала свой последний заказ. Прощаясь с нами, Андрей Константинович сказал: "Конечно, если есть у вас возможность, бегите отсюда. Здесь настоящей жизни никогда не было, нет и не будет. Дамоклов меч для каждого припасен и только ждет своей минуты, чтобы упасть на предназначенную ему голову. Уверен, вы будете счастливы в другой стране". И добавил: "А по вас, Людмила, я буду скучать".
Мы уехали. Уже почти десять лет прожили в Нью-Йорке, как однажды из какой-то газеты узнали, что в Москве 14 декабря 1984 года (не при Сталине, а при Андропове!) был расстрелян (!) бывший директор Елисеевского магазина А.К.Соколов. Расстрелян за присвоение 300 тысяч рублей!..
14 декабря... День многозначный, но, прежде всего, День святого Наума. (В нашей семье никто не крестился, но и страха перед христианскими праздниками не было. Я отмечала этот день потому, что имя моего папы — Наум). День утехи и мудрости, когда люди молятся, чтобы Бог "довел до ума". Прав оказался Андрей Константинович (пусть земля ему будет пухом): в той стране над каждым висел (и сейчас висит, и будет висеть) Дамоклов меч, ждущий "мудрого" указания, на чью голову опуститься. Какая же дешевая в той стране была человеческая жизнь! Как же бодро ее прекращали, когда ухватившиеся за кормило находят нужным! Ну, присвоил человек 300 тысяч (не такая уж огромная сумма, по сравнению с тем, сколько воровали там дорвавшиеся до власти). Ну, посадите его в тюрьму, отправьте в лагерь. Но расстрелять?.. Да, никто другой такой страны не знает, "где так вольно дышит человек..." До того момента, как перекроют кислород.
Я вспомнила случай, который имел место, примерно, в году 1970-м в редакции журнала "Огонек", где я тогда работала. В очерке о какой-то латиноамериканской стране (не помню о какой) автор назвал ее президента "покойным", а тот был жив и даже здоров. Сотрудница ошибку проглядела. Она впала в отчаяние, ревела в своем кабинете, уверенная, что, как только придет главный, ее с позором выгонят с работы. Софронов пришел, узнал про ошибку и сказал: "Ну, что теперь поделаешь? С кем не бывает?" На этом все и кончилось.
А через пару часов в международном отделе "Огонька" раздался звонок. Сотрудник снял трубку. Звонил бдительный читатель. Он истерически вопил: "Что вы себе позволяете? Из-за вашего разгильдяйства та страна порвет с нами дипломатические отношения!" "Не надо так волноваться, — сказал сотрудник, — дело расследовано, виновная расстреляна". "Спасибо", — обрадовался голос. Можно, конечно, было бы порассуждать о том, как в светлые времена царствования доброго и мудрого вождя всего прогрессивного человечества и друга всех гуманистов мира слово "расстрелять" так въелось в мозги советских людей, так закрепилось в обычной жизни, что люди перестали понимать, что оно означает. Но, по-моему, комментарии излишни...
Добавить комментарий