 |
| Конференция о бардовской песне. Петушки, Владимирская область, 1967 г. Александр Галич с группой участников, крайний справа — Владимир Фрумкин. Фото Валерия Меньшикова. |
|---|
Выпады против шестидесятников в газетах и интернете спровоцированы. Кем?
Читаю "Золотой век Магнитиздата" Владимира Ковнера. В который уже раз. Помню еще первый вариант — очерк в журнале "Вестник". Сейчас это — большое повествование о днях минувших. Вышло в сборнике "Жизни жгучие печали...", только что выпущенном Бостонским издательством "M-Graphics Publishing". Первая книга из намеченного цикла "Свидетели минувшего — XX век!"
Переводчик Владимир Ковнер — в молодости один из основоположников Магнитиздата. С конца пятидесятых годов в Ленинграде чрезвычайно активно действовало сообщество молодых интеллигентов, которые создавали клубы, организовывали лекции и выступления, популяризировали бардовскую поэзию и бардовские песни. От них пошли по стране первые пленки с магнитными записями. Магнитиздат начинался и существовал параллельно и совместно с Самиздатом.
Повествование Ковнера богато иллюстрировано фотографиями из его личного архива. Всматриваюсь в лица. Окуджава, Галич, Высоцкий, Фрумкин, юная Таганка — Cмехов, Золотухин... Молодость страны!
Читаю и перечитываю. Шестидесятые годы и люди шестидесятых имеют надо мной непонятную власть. Все мои товарищи, исключая друзей детства, разумеется — оттуда, из старшего поколения. Почему — долго, да и невозможно объяснить. Все самое светлое, самое чистое, что было в нашей послевоенной истории, связано в моем сознании и понимании с шестидесятниками.
Об этом я и написал Владимиру Ковнеру.
И узнал от него о любопытном факте. Пять лет назад, после выхода очерка, один из читателей прислал ему стихотворение ныне известного в России литератора Б. с припиской: "Я разделяю его отношение к 60-м годам и ко всему этому назойливому шуму вокруг магнитиздата. Кундера называет это сужением жизни до уровня политики".
А вот само стихотворение:
Хорошо, что я в шестидесятых Не был, не рядился в их парчу. Я не прочь бы отмотать назад их — Посмотреть. А жить не захочу. Вот слетелись интеллектуалы, Зажужжали, выпили вина, В тонких пальцах тонкие бокалы Тонко крутят, нижут имена. А вокруг девицы роковые, Знающие только слово "нет", Вслушиваются, выгибают выи И молчат загадочно в ответ. Загляну в кино Антониони, В дымную, прокуренную мглу: Что бы делал я на этом фоне? Верно, спал бы где-нибудь в углу. В роковых феминах нет загадок, Как и в предпочтениях толпы. Их разврат старателен и гадок, В большинстве своем они глупы. [...]
"Каждый из нас живёт свою жизнь, — ответил читателю Ковнер. — Я не знаю, сколько лет Вам было в шестидесятые годы. Наверно, Вы тогда были ещё мальчиком.
Когда я впервые услышал Окуджаву, в 1959 году, мне было 22 года. При этом надо было видеть Булата рядом. Он мгновенно притягивал к себе — от него веяло любовью к людям, уважением, музыкой... А потом Галич — это был шок, взрыв, открытое, мужественное слово и какая мощная поэзия! (Высоцкий сразу такого мощного впечатления не произвёл, он был тогда как один из нас.) Я помню, какое страшное возбуждение овладевало мною, когда я слушал его. В свободные вечера и выходные мы собирались и всерьёз (не смешно ли это сейчас?) обсуждали, что сделать, чтобы свалить советскую власть. Не случайно мои записи трижды оказывались в КГБ. В 1965 г. посадили семерых из моих знакомых, самый большой срок был семь лет плюс пять высылки — полностью отсиженные. Меня просто выгнали из Текстильного института... Естественно, поэтому стихи Б. звучат для меня как пародия (написаны вполне в духе Северянина) на 20-е годы, а не на 60-е. Не было ни жужжащих интеллектуалов, ни тонких бокалов, ни роковых фемин, ни выгнутых вый, ни разврата. Может, Б. в этом стихе просто красуется?
60-е значили для нас очень много, это была и новая литература: там-и самиздат, и встречи с вернувшимися из лагерей... Боюсь, что Б. ничего не знает и не понимает".
В России атака на шестидесятников и людей шестидесятых годов началась еще раньше. Буквально с приходом нового века и новой власти. С подспудной целью — дискредитировать их, опорочить память о их роли и значении в жизни страны.
"Все, что шестидесятники смогли сделать, когда история предоставила именно им редкий шанс относительной свободы, — это самореклама, завоевание места под солнцем, дабы никого другого, кто моложе, на него не пущать".
"Эти люди получили глоток свободы, а выдыхают вот уже полвека — сплошной сероводород".
"Шестидесятники были разные. Были и те, кто за честь и правду шел в лагеря, кто подписывал письма протеста и за это лишался работы, а были и те, кто трусливо молчал и делал карьеру".
"Что касается ульяновского "интеллигенция — говно нации", то это правда истинная!"
"Большинство публичных людей, в том числе и в политике — те же шестидесятники. От публичных женщин они отличаются только полом".
А какой шабаш устроили недавно, когда умер Василий Аксенов! Ничто ведь не остановило, даже элементарное уважение к смерти.
"Аксенов был редкостным графоманом и прохиндеем... Читать его бездарные произведения невозможно. Да никто их и не читает уже давно, кроме старперов, живущих лживыми идеями 60-х. Еще какое-то время пройдет, и никто даже имен всех этих аксеновых, гладилиных и прочей шушеры не вспомнит".
"Компания действительно тухлая. Ругают советскую власть, показывая свою мерзкую сущность. Чем дальше советская власть, тем больше она привлекательнее. А вот шестидесятники всё более мерзкопакостней и мерзкопакостней. При советах были перекосы, но были и великие дела и чего больше ещё вопрос. И вот глядя на эту весёлую компашку начинаешь понимать Сталина. Не так уж он и был не прав".
Цитаты взяты из газет и интернета. Еще одну — приберегу на потом.
Шестидесятники — поколение, которое поверило XX съезду, Хрущеву. Но и самого Хрущева, и их переломала и смяла система. Потом они поверили Горбачеву, сотворили из Ельцина светоча демократии, а он отстранил их от дел и отдал страну на разграбление нынешним хозяевам жизни.
Это схема. Кому-то понятная, кому-то нет. А вот конкретика. Очень сложная. Как сама тогдашняя жизнь.
Например, "Политиздат", главное партийное издательство, вольно или невольно стало рассадником вольнодумства. Для задуманной серии "Пламенные революционеры" позвали талантливых людей — Давыдова, Трифонова, Окуджаву... Все мы тогда цитировали первую фразу "Нетерпения" — романа Юрия Трифонова о народовольцах: "К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна".
Книга Булата Окуджавы о Павле Пестеле так и называлась — "Глоток свободы". Разумеется, в журнале она вышла под другим названием — "Бедный Авросимов", потому как все панически боялись употреблять само слово "свобода". Только тогдашний безупречно высокопартийный и высокопоставленный "Политиздат" мог позволить себе выпустить книгу под названием "Глоток свободы".
Анатолий Марченко держал голодовку, умирал в Чистопольской тюрьме в 1986 году, уже на заре гласности, в то время как в Москве Горбачев говорил о перестройке, свободе и демократии. Они — из одного поколения. Более того, они — почти единомышленники, дети Двадцатого съезда. Оба по-своему боролись с системой.
Так было на протяжении десятилетий. От Двадцатого съезда и до Горбачева. Одних бросали в психушки — другим позволяли работать в редакциях. Как, например, Егору Яковлеву, главному редактору "Московских новостей" — газеты, которая начинала горбачевскую перестройку.
Одни сидели в тюрьмах, другие — в ЦК. (В ЦК ВЛКСМ работали Лен Карпинский и Юрий Афанасьев.)
Одни гнили в лагерной безвестности, другие — купались в славе. Причем часто — за одно и то же. Знакомый мой, историк Николай Николаевич Покровский, отбывший шесть лет на мордовской политзоне в шестидесятые годы, рассказывал, что в их лагере сидел человек за распространение поэмы Твардовского "Теркин на том свете". Он приходил к замполиту лагеря, показывал напечатанную к тому времени в газете "Известия" поэму и спрашивал: "Как же так, а я-то сижу?"
Одни писали крамолу — другие их прикрывали, пользуясь тем, что хоть какие-то рычаги есть. Да, Твардовский публично, как положено было в тридцатые годы, отказался от своих раскулаченных и сосланных родителей. Чем мучился всю жизнь. Да, Твардовский был вхож во власть. Он дружил, пил с самим Лебедевым, помощником Хрущева. Через него, Лебедева, передал Хрущеву рукопись "Одного дня Ивана Денисовича". Не будь той дружбы, не выйди рассказ в "Новом мире", как бы сложилась литературная и политическая судьба Солженицына? И вообще — была бы она? "Один день…" и "Архипелаг Гулаг" — вехи истории. Представляете: не было бы вех и той истории не было бы — не дружи Твардовский с Лебедевым и не будь вхож к Хрущеву, первому секретарю ЦК КПСС…
Да, неприятно читать у Евтушенко, как он боролся за свободу слова, переходя из одного кабинета ЦК в другой. Тоже, "борец" и "диссидент", по коридорам ЦК шастал, как мы по пивной в Большом Головинском переулке! Но так ведь и было. Он кому-то помогал, что-то делал, значил! Когда в 62-м в газете "Правда" вышло стихотворение Евтушенко "Наследники Сталина", страна была потрясена.
А молодые максималисты сразу ставят одну мерку: или мученик — или соглашатель.
О мучениках не имею права писать. Спросите тех, кто знал их, был рядом с ними.
Но о судьбе одного человека не могу не упомянуть. На том слабом моральном основании, что знаю его семью.
В семидесятые годы к диссидентскому движению открыто примкнул сын героя Гражданской войны, расстрелянного в 37 году. Знаменитая фамилия! По всем радиоголосам ее склоняли. Для власти — все равно что нож в сердце. Арест. Лубянка. Там, после долгих и безрезультатных допросов, арестованному сказали: "Сейчас привезем сюда твою жену и дочь, приведем уголовников, и они на твоих глазах будут насиловать твою жену и дочь, если не выдашь всех и не покаешься".
Выдал. Покаялся публично, через советскую прессу. Его отпустили. Закончил свою жизнь в пьянстве.
Кто бросит в него камень?
Вот как все на самом деле. И вот что странно: молодежь ведь не считает, что их сегодняшнюю сложную жизнь можно рассудить как дважды два. Но категорично судит о недавнем прошлом. Прошлое надо знать. Знание делает свободным. Потому что незнающих — используют. Как быдло, тупую толпу. Уверен, что и выпады против шестидесятников в газетах и интернете были спровоцированы. Кем?
В газете "Газета" некий молодой миллиардер так высказался о поколении шестидесятников:
"Это блядская психология… (Цитата есть цитата. Лексикон характеризует и персонажа, и газету — С.Б.) Им государство дало все, а они посчитали своим долгом обосрать это государство. Больше они для государства ничего не сделали".
Кстати, именно этот молодой финансист, фамилия его Лейбман, купил "Общую газету" шестидесятника Егора Яковлева, обозвал ее "Консерватором", а потом и вовсе прикрыл. Главным редактором в ней в тот краткий миг был поэт Б.
Теперь вдумаемся в смысл. На первый взгляд, бред. Какое "государство?" Коммунистическое? Почему за коммунистическое государство так яростно обижается молодой "капиталист", неизвестно как получивший свои миллиарды?
Вот здесь и кроется ответ на мои вопросы: почему, отчего, откуда ветер дует?
Казалось бы, о чем беспокоиться нынешним хозяевам жизни? Ан нет, что-то не дает им покоя. И это "что-то" — те самые шестидесятники. Которых вроде бы не видно нынче и не слышно. Однако для тех, кто нынче у власти и у денег, шестидесятники — немой укор. Как вечная зубная боль. Как постоянное напоминание о том, что были и есть люди с идеалами, те самые люди, на чьих плечах они ворвались во власть и дорвались до денег. Вот отсюда и идет кампания по дискредитации шестидесятников. С одной стороны, точно рассчитанная. С другой — стихийная, нутряная, как порыв и прорыв коллективного бессознательного, по Фрейду. Прибавьте сюда благодарного адресата — молодежь, которая мало что знает. И остальной народ — обнищавший, обманутый, растерянный народ, всегда готовый к развенчанию кумиров и побиванию камнями тех, на кого укажут как на виновника его бед начальники. Когда случается такое совпадение — результат должен быть стопроцентный. Обливание грязью.
Ан нет. Пока еще живы сами шестидесятники и мы, их младшие товарищи. Еще можем сказать и рассказать. Когда мы уйдем, наши рассказы, мемуары будут искать и находить новые молодые, потому что их подвигают к тому песни.
Песни! Вот что живет и будет жить. Окуджава и Галич, Городницкий и Ким, Визбор, Кукин, Высоцкий... Эти песни не для нас, не для нашей ностальгии. Их слушают и поют нынешние молодые. Диски с песнями бардов 60-х расходятся по стране миллионными тиражами! Слушая их, мальчишки и девчонки спрашивают и будут спрашивать: что за время было, что за люди? Начнут искать и находить.
А что до литературы и литераторов, то... Один из моих старших друзей сказал, смеясь: "Дело житейское. Здесь кроется элементарная — осознанная или неосознанная — зависть. Нынешние прозаики и поэты понимают, что никто из них никогда и близко не подойдет к славе и — самое главное — к значимости литераторов-шестидесятников".
Впрочем, литературная зависть и ревность — мелкий частный случай.
Добавить комментарий