Дату помню твердо: первое апреля, день смеха, традиционно отмечаемый в писательском клубе ЦДЛ, где мама в так называемом Дубовом зале заказала столик.
Мне девятнадцать лет. A я, хотя и в новом пошитом платье, хотя мама и надушила своими духами, — мрачнее тучи. Причины тут не нужны, не важны — возраст такой, называется юность. В той поре, что мгновенно промелькивает. А тогда кажется, что, как дурная погода, это не кончится никогда.
За наш столик мама пригласила свою приятельницу с племянником, года на два меня старше. Мы с ним составили чудесную парочку: оба, насупленные, не поднимали глаз от тарелки, оба не проронили ни слова, пока мама с приятельницей щебетали, оживлённо оглядывая присутствующих.
По соседству от нас, за большим столом шумно, как положено актёрской братии, гулял "Современник" вместе с "Сатирой". Маму там знали, мама всех знала и подсела туда, рядом с Галей Волчек. Потом вернулась, убедившись, что в её отсутствие у нас перемен никаких не случилось. Мы с парнишкой так же молча жевали и друг друга не замечали.
И вдруг подлетает к нашему столику незнакомец и говорит, ко мне обращаясь: можно вас пригласить на танец? Так, думаю, снова мамины проделки, вот о чём она, значит, с Галей шепталась. Ну, встаю, иду за незнакомцем в середину зала, где что-то томное оркестр играет. Незнакомец, надо отдать ему должное, танцевать умеет, ловко меня куда надо направляет. Тут я ляпаю: "Погодите, кого-то мне ваше лицо напоминает...". Он, с удивлением как бы: "Да? Верно, Андрея Миронова?" Я, столь же находчиво: "Нет, не его, Алика Слободянника, мы с ним в консерватории занимались у одного педагога, только он уже был аспирантом, а я еще в школе училась". Он на меня воззрился, впервые, кажется, с интересом: "Откуда вы взялись, вот такая?" Я: "А вы откуда?"
За свои столы мы больше с ним не вернулись, топтались, не всматриваясь, что вокруг происходит, не вслушивались, что оркестранты играют. И он мне говорит: "А вы не могли бы со мной отсюда уйти, вот прямо сейчас?" Переспрашиваю: "Сейчас? С вами? Могу. Но мне надо взять у мамы ключи". Он на меня смотрит с удивлением нарастающим. Объясняю: "Мои, от нашей квартиры, ключи у мамы в сумке".
Уходим. До его дома у зоопарка от ЦДЛ минут пятнадцать пешком оказалось. О чём я думала? Да ни о чём. Он потом меня спрашивал: как было бы любопытно узнать, что происходит в вашей башке? Мне тоже. Молодость — загадка. Потом, по прошествии лет, удивляешься: что за странный мелькнул персонаж? Только имя совпадает, а так — ничего общего.
Музыка, свечи горят — соответствующая, короче, атмосфера. И внимательно слушаю, как он, действительно Андрей Миронов, читает стихи Пастернака. "Во всём мне хочется дойти до самой сути...". В литературных вкусах мы с ним совпали. Но иной раз он запинался, и я следующую строфу подсказывала. Почему вдруг рассердился? Ссориться с ним не хотелось, произнесла примирительно: "Я тоже люблю Пастернака, тоже много стихов его наизусть знаю". Он захохотал: "Ах, вы тоже! А что вы еще умеете тоже?" В недоумении: "На самом деле, немного, а вы что имеете в виду?" "Знаете что, — сказал, — милая Наденька, ложитесь-ка вы спать, здесь, на тахте, а уж я на раскладушке". Я: "Ну, зачем же, который час? Троллейбусы уже ходят? У вас остановка пятого и восьмого, до Лаврушинского прямая линия". Он: "Дура вы, Наденька, сейчас же, спать!"
На свидание, что он назначил, меня снаряжала мама. Но еще по своей инициативе я взяла из холодильника дефицитный по тем временам make-up и щедро себя им умастила. Так, при полном параде, предстала пред его синими очами. Всмотрелся внимательно и, не сдержавшись, прыснул: "Наденька, этой замазкой реснички мазать не надо и бровки не надо! Нет, вы просто невозможная прелесть, даже не представлял, что такие бывают!" Оскорбилась, нахохлилась и первое наше свидание провалила.
Он возник и у нас на Лаврушинском, на моём дне рождения, в синем клубном пиджаке с золотыми пуговицами. Мои сверстники, подавленные его шиком, известностью, сникли. Я же лопалась от гордости, польщённая визитом знаменитости. Чувства? Какие же чувства в девятнадцать лет: туман радужный.
И вдруг исчез. Почему? Обидно: не объяснил ничего, не простился. Мама утешала: "Поймешь, Надя, когда повзрослеешь, всё у тебя потом будет, не торопись".
Прошло время, много чего успела: сходила замуж, расстались, муж так и не понял, почему я от него ушла. Два раза в месяц приглашал меня в ресторан "Берлин", до дверей квартиры на Новолесной провожал: "Надя, а всё-таки, в чём я виноват?" Я, клюнув его в щеку: "Серёжа, ни в чём, не пэ-рэ-живай!" Ну что объяснять. Просто я была ну очень еще молодая.
И вот лечу с папой в Ташкент с командой писателей, которую он возглавляет. Подходит товарищ, ответственный за всякие хозяйственные заботы, типа транспортных и где кого из писателей размещать: "Вы, Вадим Михайлович, как всегда в правительственной резиденции остановитесь — отец пять созывов был депутатом Верховного Совета СССР от Самарканда, — а вот с другими — проблема. В Ташкенте театр "Сатиры" гастролирует, забили гостиницы, что мы запланировали". Не воспринимаю дальнейшего. В голове у меня вызрел план. Мщение? Может быть... Неясно. Но задача поставлена.
На роскошном приёме писательской делегации у Рашидова, первого секретаря ЦК компартии Узбекистана, приближаюсь к задуманному в самолёте. Обращаюсь к одному, кто представлен к отцу в качестве охраны: "Рашид, не мог ли бы меня отвезти в гостиницу, где актёры из "Сатиры" остановились? Интересует конкретно Андрей Миронов". Он: узнаю, подожди.
Узнал и доставил. У регистрационной стойки звоню ему в номер: Андрей, здравствуйте, это я, Надя Кожевникова, нахожусь в вестибюле вашей гостиницы, спускайтесь".
Спустился: "Вы, неужели? Не узнать, так изменились..." Ну, конечно же, изменилась. Джинсы с прорехами, облинялая майка — хипповала. Свобода! Вы ведь этого хотели, Андрей? Получите.
Шатались по Ташкенту до рассвета. К отцу в резиденцию тихо-тихо, как мышка, проскользнула. Не тут-то было... Гневный окрик: "Где ты была?!" Я, блея: "На спектакле "Сатиры", меня пригласили, а потом..." Он: "Ну что ты врёшь, какой там спектакль, выходной у них по понедельникам. Мы с Плучеком (главреж "Сатиры") вместе ужинали. Говори, где, с кем ты была?!" Я: "Ну ладно, папа, с Андреем Мироновым, и что, собственно?" Он мне: "Да, собственно, ничего. Опять голову кому-то морочишь!" Я, скромно: "А может быть я, папа, влюблена..." Он: "Ты? Влюблена? Бандитка, ты, Надя, бандитка!" И вышел, хлопнув дверью.
На следующий день я должна была с отцом улетать в Самарканд. Что значит — должна? Ничего никому не должна, но... Позвонила Миронову, так, мол, и так, спасибо, приятный был вечер. Спрашивает: "А вам обязательно надо в Самарканд ехать?" "Да нет, — отвечаю, — не обязательно, но папу не хочу огорчать...".
Что тут? Могла ведь и остаться. Почему нет? Но — нет. Судьба вела. Я полагалась на судьбу. Мне её глас в целом внятен.
А что в голове? Да ветер, вихрь. Свобода потому что. И компенсация за детские слёзы, оставляющие бороздки на бездарно намалёванном гриме.
В Москве он ко мне на Новолесную часто приезжал, иногда два раза в день, в перерывах между съёмками, командировками, — тогда запускались мурово-развлекательные "Приключения итальянцев в России", — репетициями, спектаклями. Звонил в редакцию газеты, где я работала, сообщая, когда намерен появиться, и я тут же срывалась, чтобы успеть от Новослободской до дома добежать. Как-то трубку сняла моя коллега: Надь, тебя. Я в дверях уже, а она мне: "Голос очень знакомый, неужели Андрей Миронов?" В ответ: "Нет, тебе показалось".
Сидели на кухне. Он постоянно на что-то жаловался, чем-то недовольный. С экранным, театральным, искромётно великолепным, чечетку отплясывающим Мироновым — абсолютный контраст. Не собиралась его жалеть — обиду на то, как он когда-то исчез, держала, как хулиганка камень за пазухой. Но его доверительность, грустный взгляд притягивали. Сделал он своё "черное дело", сделал. Стала ему сострадать. Но любить? Не знаю.
Сама ни о чём не спрашивала, он мне никаких обещаний не давал. О будущем мы не говорили и не задумывались. Женат, ребёнок недавно родился от Екатерины Градской. Тупик, никаких перспектив. Я находилась в готовности, что он снова исчезнет — уже навсегда.
И вдруг ошарашил: решил уйти из семьи и ну, типа того, у меня навеки поселиться. А я ведь тоже свою жизнь как-то планировала, на него не рассчитывая. Собиралась с младшей сестрой поехать в Коктебель, путевки, железнодорожные билеты — всё готово. Протягиваю ему от своей квартиры ключи: "Вы можете здесь жить, но я уезжаю. Завтра, утром".
Так посмотрел! Пронзил. Что там театр — ну опера, ну Верди. Зато слова... Разве что обращение на "вы". Идиотка, мол, дурища, кретинка, была и есть... И швырк об стену мои ключи. Бешеные глаза. Вот тут я сломалась. Что-то там внутри меня сдвинулось: неужели, правда? Нет, не может быть. Потому что не может просто такого быть. Слишком, чересчур.
Молодость — ежик в колючках. Неверие, недоверие. Так страшно за себя. Пузо-то нежное, для хищников лакомое. А если растерзают?
В Коктебель уезжала как в ссылку, но уехала. В купе на верхней полке проревела, опухнув. Получала там от него письма, с обращением на "ты", а так мы с ним оставались на "вы". У меня нашёлся спутник, драматург, мы с ним уходили в горы, к бухтам. Его бросила жена, актриса-красавица, и мы с ним приникли друг другу, горестно, в разлуке с теми, о ком сердце ныло. Товарищ мой: братство в боли разделяемой — тоже узы, тоже обязательства. Спайка.
Ну, совсем некрасивый. И старый. Сорок лет. Но что радовало: я его не стеснялась. И он слушал, что говорю. В отличие от Миронова.
И вдруг от мамы телеграмма, с призывом-приказом явиться тогда-то, в такое-то время на местную почту для телефонного с ней разговора. Слышу: "Надя, что с тобой происходит? Что у тебя с тем драматургом? Об этом все сплетничают, мне сообщили. И Миронов знает. Надя, почему ты так поступила с ним?"
Онемела. В телефонной кабине так было душно, голова закружилась, вышла, села на приступочку. В голове что-то булькало, обрывки из его писем: Наденька, милая Наденька... Кошмар. Сказала себе: это какой-то кошмар. Он знает. И поверил?
Не позвонил, а я ему никогда не звонила: куда? Так что возможности оправдаться мне не представилось. Ну и ладно.
Хотя мы еще раз однажды столкнулись, нос к носу, в том же ЦДЛ. Годы опять же миновали: чего же чиниться-то, о чём речь? У меня сорваться было готово приветливое: здравствуйте, Андрей. И застряло в горле.
Обошел меня, будто я неодушевлённый предмет. Обернулась, глядела ему в след. За что? Я ведь ничего в его жизни не сокрушила. Ни о чём не просила. Неужели так его зацепило?
У нас с ним было любимое сочинение: вторая часть Четвертой симфонии Брамса. Он как-то подкрался, без звонка, а я жила на первом этаже. Проигрыватель во всё мощь. Постучал в окно. Пошла открывать. Говорит: "Как вы могли угадать?" Я: "Что угадать?" Он: "Вот это, самое-самое, именно вторую часть". Да потому, что я — тоже. Как и с Пастернаком. И что? Да ничего. Романтика. Лирика. А жизнь — вовсе другое.
Я бывала на его спектаклях, мне оставлялся билет в кассе. С кем-то знакомил, друзей, говорил, самых доверенных, на Новолесную ко мне приводил. Мне не нравилось: проверяет, в чьём-то мнении нуждается? У меня сразу — штопор от их профессионального оценивания. А что он сам не понимал? Нуждался в гарантиях, не ошибся ли? Ошибся. Я не была из его стаи, где все всем всё прощают. Недоразумения, сплетни явились знаком благоволящей ко мне судьбы.
Уже здесь, в США, сокурсник по Литинституту, Саша Антонович, в середине семидесятых эмигрировавший, спросил между прочим: "А помнишь, как к нам в коммуналку на Фурманова ты Андрея Миронова приводила? И он пел под аккомпанемент моей гитары?" Не-ет... Когда? В первую или во вторую главу нашей love story? Исчезло бесследно. А еще хвастаю своей цепкой памятью.
Добавить комментарий