Продолжение. Начало в № 24 [107] от 16-31 декабря 2008 года.
Mай сорок пятого года. Победа! Мы были молоды. Наши сердца были полны надежд... Самое тяжелое оставалось позади. Пробежали летние каникулы с первой практикой в городских и районных газетах. Мы уже второкурсники. В университете стало оживленней. Появились фронтовики. Пожалуй, больше всех попало их на наш факультет. Несмотря на постоянное недоедание, девчонки умудрились сразу похорошеть. Ведь до этого на нашем курсе, например, было всего четыре парня, которые даже в экстремальных условиях войны были начисто комиссованы по здоровью. Двое ушли из жизни, так и не закончив университета.
А тут новые лица, женихи! Многие привезли с собой тетради стихов, рассказов. Появился литературный кружок. По своей робости я всегда сидела в уголке и молча слушала умные разговоры других. Ребята-фронтовики носили военную форму. Они принесли с собой запах пороха, тяжких боев. Ореол мужества, силы победителей окружал этих парней.
Начались вечеринки на квартирах студенток-свердловчанок, флирты, романы, секреты и перешептывания. Меня общая атмосфера как-то и не затрагивала. Кто бы мог подумать и уж, конечно, я сама, что первой выскочу замуж?..
Однажды, в перерыве между лекциями возник спор, кажется, на историческую тему. Больше всех горячился худенький парнишка в цивильной подростковой курточке, из которой он явно вырос — руки торчали из рукавов. Он всех перебивал, не слушал доводов других. Я знала, что он тоже недавний фронтовик. На цацкане его куртки гордо красовался значок "Отличный разведчик". Звали его Ося Гершенбаум.
Не помню предмета спора. Но почему-то меня разозлил этот самоуверенный, как я решила, парень. И неожиданно для себя я вступила в перепалку. Он продолжал размахивать руками, горячиться. Кто-то из ребят сказал:
— Оська, а ведь девушка из Башкирии, пожалуй, права.
Тот вперил в меня круглые черные глаза, минуту помолчал и с едким сарказмом произнес:
— А девушке из Башкирии сначала надо усвоить азбучные истины, а потом вступать в серьезный спор.
Я что-то едкое бросила в ответ и села на свое место.
Жизнь текла. Лекции, семинары, очереди в столовке, голодные вечера. Снова пришла зима. Мы тряслись от холода в своем общежитии. Как могли, откручивались от трудовой повинности, дабы не нахватать в сессию хвостов.
В очередной раз заглянула на заседание литкружка. Весь цвет факультета был в сборе: Вадим Очеретин, считавшийся у нас классиком, — его роман "Я твой, Родина" был принят к печати областным издательством; наши поэты Лева Румянцев и Сеня Лебензон и великий спорщик Ося Гершенбаум. Так как я пришла поздно, взоры всех обратились в мою сторону. Я ужасно смутилась и села.
В эти минуты, как оказалось, решилась моя судьба.
— Знаешь, — много раз вспоминал потом Ося, — ты вошла такая свежая с мороза, в своем вязаном белом платке, и я в мгновение решил: разобьюсь в лепешку, а завоюю эту девушку из Башкирии.
Да, он и впрямь разбивался в лепешку. Приглашал в театр, на концерты Вертинского, который только что вернулся из эмиграции, Клавдии Шульженко. На первых порах меня испугала эта его энергия, натиск. Только второй курс, надо же было кончить университет. А тут предложение руки и сердца. Человек всю свою жизнь готов положить к ногам.
Однажды я умудрилась грохнуться в обморок прямо на улице. Прохожие вызвали "скорую". После осмотра доктор сказал:
— Девушка, вам надо нормально питаться. У вас типичный голодный обморок.
И добавил:
— На сегодня уже девятый случай.
Спасибо, конечно, за совет — нормально питаться. После смерти отца мама не могла посылать мне зимние посылки. Она теперь сидела в своей избушке, засыпанной снегом. Вернулась я в общежитие, легла на свою койку. А вечером Женька Резник, наша палочка-выручалочка принесла мне булку с колбасой. Потом неожиданно появился перепуганный Ося. Оказывается, Женька успела ему донести о моих делах.
— Пойдем ко мне, — сказал он, — мама накормит тебя домашним супом. Она из ничего может что-то сготовить приличное. У нее на это талант.
Я заупрямилась. Идти в незнакомый дом за тарелкой супа? Да ни за что, лучше умереть.
Что же сделал Ося? Побежал на радио, договорился о сотрудничестве. Бегал на заводы, собирал информацию, и все заработанные деньги тратил на еду для меня. Можно ли было устоять, не оценить такого поступка?
После окончания второго курса мы разъезжались на летнюю практику. Я попросилась в Уфу, чтобы потом пожить дома, попить молока. Осю распределили на Кавказ, в Нальчик, и многие ему завидовали — на юг едет.
Собрала я свои пожитки, отправилась на вокзал. И что я вижу? Там стоит с рюкзаком Ося, который еще вчера должен был укатить в свой Нальчик. Увидев мое удивленное лицо, он рассмеялся:
— Еле уговорил декана послать меня в Уфу. Пусть этот Нальчик горит ясным огнем. Не мог же я допустить, чтобы ты отправилась в свою Башкирию без меня?
А в Уфе мы зажили семейной парой. Купили элекроплитку и варили на ней свежую картошку. К ней прикупали на базаре огурцы, зеленый лук, и после свердловской голодухи это были настоящие пиршества...
— Дочка, да они же Христа распяли, — грустно сказала мама и перекрестилась.
— А Христос, между прочим, сам был евреем. И еще неизвестно, кто его распял, — бойко парировала я.
— Ну, университет-то она теперь бросит, — мрачно пророчествовала сестра, — родится ребенок, не до учебы будет.
"Убегает от друзей Оська Гершенбаум, открывай же, Гименей, в свой дворец шлагбаум", — написал кто-то из университетских поэтов.
— Ну, что с вами делать, — вздохнула осина мама, — только с ребенком повремените.
Но сие предупреждение уже опоздало. Время, проведенное в Уфе, не прошло бесследно. Через девять месяцев, накануне весенней сессии, прямо с лекций меня увезли в роддом. Старательная студентка, я все заранее предусмотрела и экзамены по основным предметам сдала досрочно. Это для меня было делом чести перед матерью, сестрой, памятью отца и любимого старшего брата. Мы все тогда преклонялись перед Зоей Космодемьянской и похожи были на нее, несгибаемые комсомолки.
Свалилась я на голову бедной Елизаветы Исааковны с новорожденной дочкой. Она занимала 16-метровую комнату в коммуналке с двумя сыновьями: Осей и Леней, студентом Политехнического института. Две кровати, диван, обеденный стол и старый шифоньер. Оставалась только полоска для прохода. Где тут ставить детскую кроватку? Пришлось устраивать дитя в цинковой ванночке.
Исаковна, как любовно называли ее сыновья, конечно, со страхом ждала появления на свет младенца. Но когда увидела свою внучку, так и ахнула. С оригинала сняли точную копию.
Круглые глаза, полные губки, черные волосы — все было Осино. Сердце ее растаяло, и отныне главным персонажем в нашей жизни была она, эта девочка. Конечно, только эгоизмом молодости могу теперь объяснить наше вторжение в семью. Если бы Ося знал, что его мама уже была неизлечимо больна, он бы сильно призадумался, заключать ли нам брачный союз. Но она скрывала страшный диагноз — рак крови от детей. Хотела, чтобы они успели получить высшее образование. В то время, когда ей надо было хорошо питаться, она подкладывала нам лучшие куски.
Судьба не пощадила эту прекрасную женщину. Родом она из польского города Лодзь. Девушка из состоятельной еврейской семьи, окончившая гимназию, она вышла замуж против воли родителей за простого ткача, "бундовца", впоследствии коммуниста.
Она разделяла взгляды своего молодого мужа. Их мечтой было, как говорила Исаковна, жить в "царстве социализма", то есть в Советском Союзе. Приехали они в Минск в 21-ом году, когда в нашей стране свирепствовал голод. Через год родился их первенец Ося. Потом их послали в Свердловск. В тридцать восьмом Осин отец Абрам Лазаревич был арестован как польский шпион и враг советского народа. С тем и сгинул, как и два его брата Пинхус и Израиль.
Все трое, как потом, уже в хрущевские времена, ответили сыновьям на запрос, умерли от сердечной недостаточности. В выборе "диагноза" палачи себе голову не ломали.
Исаковна осталась вдовой врага народа с двумя мальчишками на руках. Работала учительницей младших классов. Заработок — нищенский. Досыта они никогда не ели. Уже во время Финской войны были введены карточки. Потом война, настоящий голод. Осину маму тоже гоняли на разгрузку дров, на торфяники. А одежда, обувь у нее были ветхие. Как тут было остаться здоровой?
На Осю она получила две похоронки. Как сын врага народа, он попал вначале в батальон "неблагонадежных". Им не давали винтовок, и в первый бой восемнадцатилетние ребята пошли с саперными лопатами.
А потом были окопы, наполненные водой, под Старой Руссой, блокадный Ленинград, дистрофия, тяжелая контузия.
Не знаю, какому Богу молилась атеистка Елизавета Исааковна, но отмолила сына, дождалась его. Это было самое счастливое событие ее жизни за долгие годы.
Мы все трое получили дипломы о высшем образовании, а она вскоре умерла. Ей было всего-навсего 52 года...
Несмотря на довольно либеральные порядки в нашем УРГУ, где Льву Наумовичу Когану удавалось трактовать марсизм-ленинизм вкривь и вкось, а Борису Федоровичу Заксу преподносить нам все богатство мировой литературы, партийная организация занималась своим делом, выполняя приказы вышестоящих.
Девушка-филологиня, измученная голодной жизнью, написала такие стихи: "Ах, почему не родилась я в знатности и неге?" Ее исключили из комсомола, прорабатывали на всех собраниях. Хорошо, что дали все же получить диплом.
Потом начался отлов "безродных космополитов". И тут на крючок попался мой муж. С фронта он привез цикл рассказов, которые мне нравятся до сих пор. В них не было героики. Сквозь ужасы войны он пытался рассмотреть человека, его чувства, отношение к другим людям.
Вот рассказ "Талисман". Разведчики (Ося был в разведке) притащили немецкого офицера-"языка". После тщательного допроса его должны были "пустить в расход". Солдат, охранявший его, дал ему закурить. Офицер, в благодарность, расстегнул ворот френча и достал медальон с фотографией ребенка. "Значит, дочка у тебя? — догадался солдат, — и у меня дома тоже дочка осталась, понимаешь? Вот какое дело-то. Меня, может, и дождется, а вот тебя..." Немец кивает головой, улыбается. Потом его уводят, а солдат долго смотрит ему вслед. Вскоре в ближайших кустах раздается выстрел...
Несколько своих рассказов Ося напечатал в университетской многотиражке "Сталинец". Это было за полгода до кампании против "космополитов". А когда она началась, в "Комсомольской правде" появился фельетон собкора по Уралу Новоселова "Идейное убожество". Туда и попал автор с подходящей к случаю фамилией Гершенбаум.
В университете к этому отнеслись как-то спокойно. Фронтовик, награжденный боевыми орденами — это что-то значило. Да и учились мы уже на последнем курсе.
Но когда мы приехали по распределению на работу в Кишинев и пришли к главному редактору "Советской Молдавии" Ивану Батову, у него на столе лежал тот самый номер "Комсомолки". Батов встретил нас словами:
— А вот и космополит к нам пожаловал! А это, надо полагать, жена космополита и его чадо? Ну что, прикажете, с вами делать? Ладно, будем работать, а труд, как известно, воспитывает человека...
На этой тираде вся проработка и завершилась, к счастью.
Мы приехали на юг, в благодатные виноградные места. Приехали с маленькой дочкой, старым стеганым одеялом и алюминиевой кастрюлей. Начиналась наша новая жизнь.
Странно, исколесив потом полстраны, я ни разу не побывала в городе своей юности. А он все время напоминал о себе. Я часто встречала выпускников УРГУ многих поколений, и мы вспоминали любимых преподавателей. Что-то всех нас роднило. Оно, конечно, было, уральское братство. Но уж очень суровые годы выпали на нашу долю. Эти пайки сырого хлеба, очереди за несчастным супом с тремя горошинами, пронизывающие ветры, морозы.
И — любовь.
Мы прожили вместе с Иосифом сорок четыре года. Вот уж действительно — в горе и радости, в болезни и здравии. Оказывается, это не просто высокопарные слова, а выстраданная людьми на протяжении веков простая и великая истина.
Добавить комментарий