ТЕПЛУШКА
Мы с мамой и бабушкой ехали в эвакуацию в вагоне, который почему-то назывался «теплушкой», что никак не соответствовало его существу. В нем было не тепло - в нем было жарко, очень жарко, к тому же сильно воняло мочой, калом, потом.
Но ночью... Ночью в теплушке никакого тепла не было. Холодный сырой ветер дул через все щели этого дырявого ящика, сбитого из плохо подогнанных друг к другу тонких досок и служившего для перевозки коров, коз или баранов. Мое худосочное тело, впалая грудь которого смыкалась с позвоночником, не спасало от ночного холода ни мамина шерстяная кофточка, ни бабушкин льняной халат.
Неправильным было не только название вагона, но и слово "ехали". Большую часть времени мы никуда не ехали, а стояли. Каждый раз нас отцепляли от железно-дорожного состава товарняка, тащившего нас на восток, и загоняли в конец какого-нибудь запасного пути.
Дольше всего мы стояли на станции Кинель, где нас оттянули в самый дальний тупик...
Тот день показался особенно тяжелым. Солнце было беспощадно жарким, от него не спасала ни белая панама на голове, ни дырявая крыша над головой. Я поднял с пола чайник и подставил под его носик свой пересохший рот, но воды не было.
- Мам, можно я схожу за кипятком? – спросил я.
Доставка этого драгоценного напитка на стоянках поезда была одной из моих приоритетных обязанностей, во всяком случае, более привлекательной, чем подметание пола или вынесение горшков. Сегодня тоже мама согласно кивнула, я спрыгнул с подножки вагона и побежал к вокзальному зданию.
Там на тумбочке высился большой оцинкованный бак, носивший античное имя "титан", с начертанным на нем мелом словом "кипяток". К нему стояла длинная очередь, люди терпеливо коротали тут время, разговаривали, делились друг с другом своими повседневными нелегкими беженскими заботами.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, томился жаждой и откровенно скучал. Вдруг мое боковое зрение через открытую вокзальную дверь увидело неторопливо проходящий мимо паровоз, окутанный клубами пара. К нему (о, ужас!) был прицеплен... наш вагон. Я выскочил из вокзала и стремглав бросился бежать за стремительно набиравшим скорость поездом. Но куда было мне, семилетнему доходяге, с кривыми рахитичными ногами-спичками, догнать мощный паровик по имени "Иосиф Сталин"?
Я стоял на шпалах и тыльной стороной ладони размазывал по щекам серую грязь, смоченную горькими слезами. Крепко зажав потными пальцами ручку чайника, единственную оставшуюся связь с прежней жизнью, я пошел по рельсам туда, куда только что безвозвратно укатила наша теплушка. Невыразимое отчаяние, мертвящий страх мной овладели. Что делать, как быть, куда податься? Сердце стучало молотком, мозги скрутились в узлы беспомощности. Я ничего не мог придумать. В том моем довоенном детстве я больше всего боялся потеряться и шел ли с папой мыться в баню или с бабушкой к учитильнице музыки я всегда крепко вцеплялся в их ладони. А вот теперь...
И вдруг. Вдруг мне показалось, что слышу голос мамы. Неужели это она? Я не мог поверить в такое счастье и подумал, что мне почудилось. Повернулся назад и... Ура! Чудо! Ко мне, сильно хромая, шла моя дорогая любимая мамочка. Я бросился к ней, прижался к ее груди и громко разрыдался.
Оказалось, рассказала она, их вагон без всякого предупреждения неожиданно подсоединили к какому-то маневровому паровозу и тот его куда-то потащил. Конечно, мама, не раздумывая, тут же на ходу спрыгнула на землю. Но неудачно - подвернула ногу и сильно ушибла голову.
- Ничего, пройдет, - сказала она, улыбаясь, и крепко меня обняла. - Главное, что я нашла тебя живого и невредимого.
Мы пошли к начальнику вокзала. Выслушав маму и поняв в чем дело, он позвонил куда-то по телефону и широко нам улыбнулся:
- Ну и редкие везунчики мне попались, - сказал он. - Вы вовсе от поезда не отстали, ваш вагон никуда не отправлен, его просто перегнали на другой путь.
Минут через десять мы уже сидели в своем вагоне и с аппетитом хлебали из алюминиевых мисок вкуснейший суп, сваренный бабушкой из картофельных очисток.
ЭВА-КУВЫРКАННЫЕ
Огромный шумный и замусоренный вокзал в Куйбышеве гудел тысячами детских и женских голосов. Люди сидели и лежали на узлах, мешках, чемоданах, рюкзаках, которые служили им кроватями, обеденными столами, стульями и даже стенами их нехитрых «домов», где они проводили многие недели, а то и месяцы.
Это был целый город со своими улицами, площадями, переулками. Он жил своей особой жизнью, почти никак не связанной со всем остальным миром. Здесь знакомились, расходились, встречались, ругались, влюблялись. Здесь были свои детские сады, школы, поликлиники. Все население этого города делилось на "кувырканных" и "беженых". Первые, эвакуированные, более привилегированные, жили под крышей вокзала, а некоторые даже занимали скамейки в бывшем Зале ожидания. Вторые, беженцы, в основном обитали на пыльной привокзальной площади.
Над всем этим крикливым разноголосым и разноязычным вавилоном как лозунг, как голос надежды, как путеводная звезда, висело загадочное непонятное, но такое желанное и призывное слово: РАСПРЕДЕЛЕНИЕ. Оно означало очень многое и звучало заклинанием, молитвой. Тот, кто получал заветную белую бумажку с этим словом, сразу поднимался на новую, более высокую ступень строгой вокзальной иерархии. Он тут же начинал торопливо складывать свои мешки и чемоданы, а вскоре совсем исчезал в том загадочном завокзальном мире, который носил гордое имя, произносимое почтительно и торжественно: ГОРОД.
Наконец, и в руках моей мамы тоже появился этот драгоценный бумажный листок с коряво написанным фиолетовыми чернилами адресом: улица Водников, дом 22.
И вот мы тащим свои узлы по булыжной мостовой, круто спускающейся к Волге от горбатой Хлебной площади с высоким желтым облезлым элеватором. Один квартал - и мы в небольшой комнате старого одноэтажного дома, которая предоставлена нам в порядке "уплотнения" семьи врача, жившего с женой и престарелой матерью.
Но самой большой моей радостью было совершенно невероятное, совершенно замечательное открытие, которое я сделал на следующий день, когда вышел погулять. Оказалось, что на соседней улице живет вот уже целую неделю мой старый добрый друг Вольтик.
В тот вечер как опытный старожил он взялся показать мне окрестности и первым делом повел на свой двор, большой, грязный, закоулистый. В его глубине копошилось несколько мальчишек. Мы подошли к ним.
Ребята занимались странным делом. На земле возле стены стоял деревянный ящик - клетка, из которого неслось тихое жалобное мяуканье. Крупный лобастый парень лет четырнадцати большим железным прутом бил через щели ящика тощую окровавленную кошку. Задние ноги у нее были перебиты, и она, перетаскивая из угла в угол свое тело, старалась прижиматься к гвоздистым стенкам. Всюду ее настигал быстрый резкий удар, от которого ей все труднее становилось увертываться. Мальчишка старался попасть ей в голову, спину или живот. Но у него это не получалось. Прут каждый раз соскальзывал, царапал и сдирал кожу, оставляя кровавые следы на грязной лохматой шерсти.
Мне стало очень страшно. Я потянул Вольтика за рукав и сказал тихо:
- Пойдем отсюда.
Но тот даже не обернулся. Он стоял как вкопанный и, не отрывая глаз, следил за каждым движением лобастого парня.
Быстро темнело, сумерки опустились на улицу, на двор. Кошка кричала все громче, в ее крике слышался ужас, отчаяние, мольба. Наконец наступила развязка. Лобастый парень попал кошке между ребер и проткнул ее насквозь. Она захрипела, задергалась, потянулась и замолкла.
Мальчишки отпрянули от ящика. Наверно, для них всех это было слишком неожиданно и страшно. Перед ними была сама Смерть.
- Бежим поскорей, - прошептал я Вольтику. И мы, испуганные, встревоженные, без оглядки ринулись к своим домам.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
В июне 1943 года мы вернулись в Москву. В городе еще действовал комендантский час и дежурные, проверявшие по вечерам затемнение, могли запросто подвести под расстрел тех, кто плохо закрывал окна. Пойди потом докажи, что ты не шпион и не даешь ориентиры вражеским самолетам-разведчикам.
Ночной небосвод еще полосовали прожекторы, и то тут, то там повисали в небе большие пузатые аэростаты. Еще были покрыты сверху камуфляжной сеткой Большой театр, Кремль и Главтелеграф на улице Горького, еще поезд метро проходил без остановки мимо станции Кировская, где по слухам находилось правительство, а, может быть, и сам товарищ Сталин.
И все же что-то в мире менялось. Начались занятия в школах. Открылось несколько кинотеатров. Появились столовые, продуктовые и промтоварные (даже книжные) магазины. Заработали рынки. Наш Преображенский быстро завоевал популярность самого "черного" из них. Там можно было приобрести то, о чем раньше и мечтать не приходилось: колбасу, сыр, сосиски, яйца, даже пряники. Особым спросом пользовались иностранные продукты и одежда, начавшие поступать в страну по Ленд-лизу из США. Американская свиная тушенка, яичный порошок, сгущенка, шоколад - этот "джентльменский набор" был символом домашнего благополучия, знаком процветания.
Правда, зарубежный дефицит можно было получить и "по распределению" на предприятиях. Так, однажды моя осчастливленная своим Профкомом мама получила по промтоварной карточке шикарную американскую кожаную куртку, снятую, по-видимому, с плеча какого-то военного летчика. Мы с мамой ее потом попеременно носили много лет.
На Преображенском рынке из-под полы во всю продавались ворованные на интендантских складах шинели, гимнастерки, пилотки, поясные ремни, суконное белье, армейские продуктовые пайки. А вскоре в больших количествах пошли трофейные товары из Германии. Это были мотоциклы, велосипеды, швейные машинки, фарфоровая и фаянсовая посуда, а, главное, одежда, одежда, одежда. Последняя поражала воображение своим шиком и разнообразием и служила предметом женских вожделений, ссор и обид. Злые языки даже говорили, что видели в театрах офицерских жен, вырядившихся в дамские шелковые комбинации и ночные рубашки, которые они принимали за выходные платья.
Но главное, что отличало тогдашнюю Москву от той, которую мы оставили, уезжая в эвакуацию, и что вселяло надежду, радовало и вдохновляло, это становившиеся все более частыми громкие победные вечерние салюты. Люди выбегали на улицу, задирали кверху головы и при каждом очередном взлете в небо ярких цветных брызг с диким восторгом орали во всю глотку:
- Ура-а-а-а-а ! Ура-а-а-а-а !!!
В честь освобождения от немецко-фашистских захватчиков Киева, Минска, Одессы, Варшавы, Будапешта, Праги и, наконец, Берлина.
...А вот великий день Победы почему-то запомнился почти только одной всеобщей безудержной пьянкой, которая эпидемией охватила улицы города. На нашей Преображенке центром пьяных дебошей был ресторан "Звездочка", возле него демобилизованные солдаты-инвалиды дрались до крови, пуская в дело костыли и палки.
И еще была одна дикая забава: хватали на улице одетого в военную форму человека и втроем-вчетвером подкидывали вверх. У меня перед глазами долго стояла страшная картина распластанного на булыжной мостовой лейтенанта с разбитой в кровь головой – в тот праздничный день победы его три раза подкинули и только два раза поймали.
Добавить комментарий