Рассказы Якова Фрейдина пронизаны тайнами. Загадки плотно обступают его героев. Однако и биография самого автора очень похожа на детектив. Кто он – выдающийся изобретатель? Проницательный сотрудник и последователь Вольфа Мессинга? Кропотливый «разгадыватель» чужих секретов? Признаюсь: читая его «занятные истории», как правило, подтвержденные документами, я часто восклицал: невероятная правда. Однако рассказы Фрейдина все же прежде всего притягивают другим. В них всегда живет человек со своей таинственной одинокой судьбой, в которую сочувственно и зорко вглядывается автор.
ЕЦ Передо мной аннотация к одной из ваших книг: «Автору повезло – у него было две жизни. Первую он прожил в СССР, откуда уехал в 1977 году, а свою вторую жизнь он живет в США, на берегу Тихого Океана в теплом и красивом городе Сан-Диего...» Хорошо сказано, но, по сути, неточно. Элегическая интонация не подходит к рассказу об эмиграции. Она жестока. По выражению Дины Рубиной, эмиграция швыряет человека лицом в асфальт. А вы почти ничего не говорите об этих трудностях. Хотя, конечно, они были. Вот хотя бы один штрих: вы отправились за океан… без английского языка. С простодушной наивностью вы не раз вспоминали потом свои мечтания: вы учите французский, представляете, как будете бродить по Парижу, есть жареные каштаны, слушать знаменитых шансонье... Жизнь, как правило, разрушает наши иллюзии. Насколько болезненно было это обычное крушение для вас?
Разумеется, Вы правы: эмиграция никогда не бывает лёгкой прогулкой. И тем не менее, всё зависит от настроя… В 1977 году, когда нам с женой невероятно повезло расстаться с родиной-мачехой, мы были ещё молоды и полны надежд на будущее. Психологически мне было легче эмигрировать, чем многим: моё желание уехать было столь велико, что я был готов заплатить за это немалую цену. Из Свердловска, где мы тогда жили, в те годы почти никто не эмигрировал, спросить совета было не у кого, контактов с заграницей не было, о жизни на Западе я знал до смешного мало. Всё, что знал, было из фильмов и книг, но, как понимаете, то было литературное знание, далёкое от реальности. Эмигрируя, я не ожидал ни от кого помощи, надеялся только на себя. У меня действительно была наивная мечта жить в Париже, в любом качестве, как угодно, ибо не было ни малейшей надежды найти работу по специальности: западных технологий я не знал, по-французски говорил еле-еле — кому нужен такой инженер? Поэтому был готов ко всему: с радостью подметал бы улицы, работал грузчиком, сторожем, делал бы что угодно, чтобы прокормить семью. Не сомневался: это малая цена за возможность жить на Западе. Из-за такого настроя эмиграция для нас не была эмоционально болезненной, к тому же реальность вдруг оказывалась приятным сюрпризом. Когда мы прилетели из Москвы в Вену и сказали, что хотим направиться в Париж, нас взял под опеку Толстовский Фонд и поселил в чудесной квартире. Пока я искал возможность получить визу во Францию (а это было невероятно сложно), почти полгода мы жили на деньги Графа Толстого в прекрасном европейском городе. Очаровательные «венские каникулы».
Где-то через пару месяцев в Вене одна умная приятельница меня вразумила: «Зачем тебе во Францию? Ты что: кинорежиссёр, художник, музыкант? Ты инженер и учёный — твоё место в Америке. Выкинь из головы эту дурацкую идею про Париж и разошли свои резюме в американские университеты». Так я и сделал: забросил французский язык, стал ходить на английские курсы, с помощью преподавателя составил резюме, приложил оттиски своих научных статей и послал их в пять американских университетов. Примерно через месяц я получил приглашение на работу из Кливленда, из прекрасного университета Case Western. Это ли не везение? Вместо парижского дворника стал научным работником по своей специальности. Когда мы прилетели в Америку и я начал работать в университете, получая зарплату 12 тысяч долларов в год, мне это казалось синекурой. Я был счастлив. Разумеется, это внешняя канва, в реальности были немалые трудности: язык, множество бытовых проблем. Но что про них говорить? Мы, как все иммигранты, учились жить нашей второй жизнью.
ЕЦ Называя причину, заставившую вас покинуть СССР, вы не раз повторяли: мне стало скучно, в своем научно-исследовательском институте я достиг «потолка»… Не правда ли, это звучит наивно. Будто отправиться в эмиграцию – то же самое, что доехать из Петербурга в Москву (любимый маршрут русской литературы). Но об этом «скучно» стоит задуматься. Стоит понять творческую предпосылку жизненного выбора.
Вы ухватились за банальное слово «скучно», а я в него вкладываю глубокий смысл. Для меня это очень серьёзное слово; если человеку скучно жить на свете, то тогда — хоть пулю в лоб. Великому американскому изобретателю Джорджу Истмэну, который придумал первый фотоаппарат с плёнкой и основал компанию Кодак, однажды стало скучно жить: никаких новых изобретений, никаких идей, заела рутина, а других интересов в жизни у него не было. Навалилась депрессия и он застрелился. Меня такой выход из скуки не устраивал.
Когда я жил в СССР, поначалу мне скучно не было: играл в КВН, работал на ТВ кино-корреспондентом, защитил диссертацию, в лаборатории медицинского НИИ, где я служил, изобретал интересные медицинские приборы. До поры до времени всё было хорошо, но шло время, и постепенно до меня стало доходить, что это тупик: КВН стал неинтересен, снимать для теленовостей сюжеты про доярок и передовиков производства надоело, мои изобретения оканчивались формальной бумажкой — «авторским свидетельством» и собирали на полке пыль. Спустя 10 лет в моём НИИ мне уже нечего было делать, я и в самом деле достиг потолка. Я был ещё довольно молод и с ужасом думал: остаток жизни может пройти за тем же самым рабочим столом. Однако советская реальность была такова, что сменить место работы или переехать в другой город было почти невозможно. Я, конечно, мог бы устроиться, скажем, в какой-то «почтовый ящик», то есть на работу, связанную с секретностью - им всегда не хватало инженеров. Там, возможно, были бы интересные проекты, но этого я категорически не хотел. Какой-то внутренний голос мне говорил: туда не ходи, никакой секретности, пропадёшь! У меня были предложения на работу из несекретных НИИ; например, меня звала к себе в отдел физиолог академик Наталья Бехтерева, но такие предложения разваливались в отделах кадров, когда там видели в паспорте мой 5-й пункт. Вот тогда я решил: если не могу сменить рабочий стол, то надо менять страну.
ЕЦ Свои эссе и рассказы вы часто «подтверждаете» документами, не случайно на страницах ваших книг так много фотографий. И все же, думаю, немало ваших персонажей рождены авторской фантазией. Как в таких случаях сочетаются документ и художественный образ?
В моих рассказах, за редким исключением, нет вымышленных персонажей — люди, о которых я писал, действительно были или есть. Хотя, в отношении авторской фантазии вы правы — её избежать невозможно. Ведь я пишу не полицейские протоколы, а рассказы. В них элемент вымысла всегда есть, хотя я стараюсь быть предельно деликатным, чтобы своими придумками не навредить образу реального персонажа. Когда автор пишет про кого-то, даже если он с этим человеком хорошо знаком, он всегда в его образ вкладывает немного от себя, а уж про малознакомых или вовсе лично незнакомых людей — и говорить нечего. Справедливы слова Флобера: «Мадам Бовари — это я». У меня нет таланта глубоко влезать и копаться в человеческой душе, скажем, как Достоевский. Я не пытаюсь рассуждать о психологических тонкостях характера своего персонажа, а иду по более прямому пути — стараюсь создать представление о человеке через его поступки и слова. Мне не очень важны его пристрастия: какая разница — любил ли он музыку Баха и живопись Кандинского, если это никак не влияло на его поступки? Изредка мне всё же удавалось понять персонаж достаточно глубоко. Например, так получилось в рассказе «Грустный гений», когда я писал о великом дирижёре Натане Рахлине. Впрочем, здесь заслуга была скорее его, чем моя. Он, по шекспировскому определению, «повернул мои глаза зрачками в душу» и поведал мне о своих интимных переживаниях. А вот когда я рассказывал про советского шпиона Джо Берга, с которым был довольно хорошо знаком, я буквально зашёл в тупик — не мог понять этого человека, для меня так и осталась загадкой его фанатичное очарование Злом.
В других случаях, действительно, многое приходилось додумывать и даже сочинять. Например, когда я писал о своём двоюродном дедушке в рассказе «На нарах с императором», ни его самого, ни моих родственников, которые его знали, уже давно не было на свете, спросить не у кого. Да и о поворотах жизненного пути этого человека у меня были лишь обрывочные сведения, какие-то намёки и точки, которые необходимо соединить воедино в читабельную историю. Потому дополнительную информацию приходилось разыскивать в семейных бумагах, в книгах, в интернете. Таким образом, через его поступки в экстремальных ситуациях, о которых я кое-что знал, мало по малу возникал в моём воображении и на клавиатуре компьютера образ этого отчаянного человека. А был ли он действительно таким в реальной жизни — кто теперь может сказать? Да и важно ли это? Главное — след, который он оставил в истории.
ЕЦ Почти полвека вы прожили в эмиграции. Ее пейзаж менялся на ваших глазах. Умирали одни газеты и журналы; как грибы после дождя, вырастали новые – чтобы тоже вскоре исчезнуть. Так называемые волны эмиграции – вторая, третья, четвертая – порой захлестывали друг друга. Некоторые портреты звезд Зарубежья вы написали. Но что и кто вспомнился сейчас?
О «звёздах» Зарубежья я писал мало — мне не посчастливилось быть знакомым с самыми яркими, вроде Барышникова или Бродского, а с Андреем Седых (издателем «Нового Русского Слова») или, скажем, с Сергеем Довлатовым знакомство было скорее шапочным. Вспоминаю такой случай: много лет назад, ещё в Вене, познакомился с целой группой стариков из Первой эмиграции. Это были люди исхода 18-20 годов прошлого века. Мне та встреча запомнилась из-за удивительного ощущения - как бы перелёта в машине времени на 50-70 лет назад. Люди по языку, воспитанию и даже по ментальности из 19-го века. Очень было занятно с ними разговаривать и разъяснять им, как изменилась «совдепия» за прошедшие к тому времени полвека.
Что касается волн иммиграции в Америку, то они очень разные во всех отношениях. Отделены во времени, за которое Россия прошла через ряд драматических перемен, да и Америка изменилась. Мы с вами принадлежим к Третьей эмиграции, то есть время нашего исхода от Советской власти было в двадцатилетний период застоя, вплоть до развала СССР. Мы покидали ту несчастную страну с чётким пониманием: это навсегда, как полёт в иную галактику, мы рвали связи с друзьями, родителями, братьями и сёстрами. Дина Рубина права, это было эмоционально болезненное время. Я всегда считал, что эмигрировать — значит, в какой-то степени умереть, а потом возродиться в зазеркалье в ином обличье.
Люди нашей эмиграции бежали от несвободы с минимальным вещевым багажом (хотя порой и с немалым интеллектуальным), который им было позволено вывезти. Мы с женой и двухлетним сыном приехали в Америку с тремя чемоданами. В одном были мои любимые книги, в другом — игрушки и ноты для скрипки (моя жена скрипачка), а в третьем — кое-какая одежда. А вот Четвертая эмиграция, которую жёстко называют «колбасной», была совсем другая. Люди ехали не «от», а «к», то есть не от несвободы, но к более сытой жизни: многие везли с собой массу ненужных в Америке вещей и порой большие деньги. Это определяло психологический настрой «пришельцев» и даже их человеческие качества. Если в Третьей эмиграции было много людей с бойцовским характером, не боящихся риска, то Четвертая эмиграция более «оппортунистская». Иными словами, это даже не эмиграция, а миграция — просто переезд к новому месту жизни с более комфортными условиями. Что в этом плохого? Многие из них добились на Западе куда больших успехов, чем могли бы в России. А вот сегодняшний исход из путинской России, это уже, вероятно, Пятая эмиграция, и она имеет много общего с нашей, с третьей. Но это отдельный разговор, время для которого ещё не пришло.
ЕЦ Многие наши бывшие соотечественники, оправдывая свою эмиграцию, не забывают важный аргумент: «Мы повидали мир…» Вы побывали в шестидесяти странах. В некоторых по многу раз. Увы, если «коллекционировать» поездки, даже самые экзотические, можно к концу жизни остаться у того же «разбитого корыта». Снова повторим: жизнь не путешествие. А самый интересный, захватывающий маршрут для писателя – души его героев. В вашей прозе путешествия присутствуют, но явно не на первом плане. И все же - что они дали вам?
Безусловно, повидать Мир было одной из целей, когда мы покидали СССР, хотя, разумеется, не главной целью. В нас, «простых советских гражданах» жило почти врождённое, почти сладострастное желание «съездить за кордон». Поэтому, едва мы с женой в Америке получили “green card”, нас немедленно потянуло за границу, куда мы и отправились, не отдавая себе отчёта: мы сами-то теперь живём за границей!
Почему меня постоянно тянет в разные страны? По воспитанию мы люди европейской культуры, и нам в США этой культуры сильно не хватает. Разумеется, здесь есть превосходные музеи, но вот повседневное ощущение красоты отсутствует начисто. Это большая разница: пройти по улицам, скажем, Миннеаполиса и Лос-Анжелеса, или - Петербурга и Флоренции. Вы правы, для некоторых иммигрантов целью заграничных поездок является примитивное желание «отметиться» в Риме, Париже или Токио, но мы-то с вами не из такого теста, верно?
Для меня любое путешествие всегда имеет две цели. Первая — получить заряд от обеих сторон прекрасного: от природы — (она творение «рук божьих») и напитаться разными искусствами, которые есть творения рук человеческих. Вторая цель поездок — сравнить, как вы верно назвали, «души героев», то есть американцев, кого я, надеюсь, неплохо понимаю, и жителей разных стран в Европе и Азии. Банальная история: всё познаётся в сравнении.
ЕЦ Вы называете свои произведения рассказами. Но нередко это скорее художественные эссе, в которых, как и полагается в эссе, ярко высвечивается образ автора. Творчество – вот что главное для него. Творчество естественно соединяет обе половины его всегда удивительной жизни. «Современный “человек Ренессанса”» - таким увидел вас знаток психологии творчества Владимир Фрумкин. На мой взгляд, тут нет преувеличения. Обычный ваш облик: писатель, ученый, художник… Но возникает вопрос: как сосуществуют в вашей повседневности эти разные виды творчества? Пробовали вы сами проанализировать этот процесс?
Когда я был ребёнком, мы жили на Урале в тесной коммунальной комнатке - в сером доме, в сером районе, в сером городе. Вся жизнь вокруг меня была серой. Как-то родители повели меня посмотреть «трофейные» фильмы, что по распоряжению Сталина появились в кинотеатрах: «Белоснежка и семь гномов», «Багдадский вор» и другие красочные сказки. Я был потрясён, не спал несколько ночей, безумно захотел уйти из своего серого бытия туда, в сказку. Я буквально заболел кино, захотел снимать фильмы и мечтал стать кинорежиссёром. Но как попасть «в кино»? Выход был один — я должен сам научиться делать кино, а для это важно много знать и много уметь. В библиотеках разыскивал книги по устройству кинокамер и оптики, разобрался в химии проявки плёнки, изучал искусство монтажа Сергея Эйзенштейна и Якова Протазанова, технику постройки декораций, дизайн костюмов и тонкости кино-грима, читал и заучивал наизусть пьесы Островского и Шекспира, учился писать киносценарии, занимался техникой речи, изучал систему Станиславского... Когда мне было лет 12, я сам построил кинокамеру и начал снимать кино на 16-мм плёнку. Ещё школьником стал работать нештатным кино-корреспондентом на телецентре, на радио читал рассказы Чехова, играл в любительских театрах и даже в одном профессиональном, как уже сказал, снимал короткометражные документальные и игровые ленты. Таким образом, через самообразование приобрёл немалые навыки в технике производства фильмов. Но во ВГИК (киноинститут) после школы поступить не получилось: как раз в тот год приняли постановление, по которому для поступления в любой ВУЗ требовался предварительный двухлетний производственный стаж. Пришлось пойти на завод, электромонтёром. А чтобы не терять два года и не угодить в армию, я поступил на вечернее отделение радиотехнического факультета. Через два года перевёлся на дневное. Так стал я не кинорежиссёром, а инженером, чему теперь очень рад. В кино не попал, но тяга к творческой работе осталась - на всю жизнь.
Ещё учась в институте, а потом работая в НИИ, я понял: на кино свет клином не сошёлся, для творчества есть разные пути, в том числе и в технике. Знаете, чем отличается учёный от инженера? Учёный изучает то, что придумал Бог, а инженер сам хочет быть богом — он придумывает своё. Так я стал изобретателем и по приезде в Америку решил сделать это моей профессией - изобрёл множество вещей, получил 60 патентов. По статистике только один из 500 патентов (то есть 0,2%) приносит изобретателю какой-то доход. Я оказался более везучим — мне масло на хлеб намазывали около 10% моих изобретений.
Однажды мне стало ясно, что постоянно что-то изобретать невозможно, да и нет смысла: каждое изобретение — это лишь отправная точка для долгого, рискованного и очень дорогого процесса претворения его в «железо», то есть в реальный продукт. Причём изобретение должно не только правильно выглядеть на бумаге в тексте патента, оно должно соответствовать законам природы и реально работать, что требует немалых усилий и времени. Я понимал: делать придумки можно не только в лаборатории, но и красками на холсте, и решил обратиться к живописи, которой немного занимался ещё в давние времена моих увлечений кино. Таким образом, мои картины — это мои изобретения в ином, что ли, измерении. Писать картины намного быстрее и проще, чем изобретать разные устройства — тут совершенно необязательно соблюдать законы природы. Мой стиль близок к сюрреализму.
После почти 40 лет изобретательства в Америке, я решил это дело забросить и сменить профессию: вышел на пенсию и вплотную занялся литературой и живописью. Я определяю «профессионала» как человека, которому за его работу платят деньги. Разумеется, это слово ничего не говорит о качестве, а лишь о финансовых отношениях. Поскольку мои картины и книги хоть изредка, но находят своих покупателей, я смело называю себя не только профессиональным изобретателем, но и профессиональным художником и профессиональным писателем. Вот такое самоутешение! Могу ещё упомянуть, что во мне до сих пор живёт дух лицедейства, благодаря которому в Калифорнийском университете я читаю лекции о природе творчества. За лекции мне тоже платят деньги, так что я ещё и профессиональный лектор. Словом, сейчас мне жить не скучно.
Добавить комментарий